— Подайте заявление, — говорю я. — Но вашу просьбу должна поддержать заведующая.
— Нет. — Сушенкову передергивает от отвращения. — Я у этой крали ничего просить не стану. Спасибо, ничего мне не надо. Спасибочки. Уж как-никак прокормлюсь. Сын прилично зарабатывает… Знаете, он покупает машину.
— А что у вас с заведующей?
— Я говорила своим, чтоб покупали машину с радио. Очень я люблю музыку. А невестка не хочет. Дескать, надо, чтоб в машине была тишина. Сын-то, представляете, дома даже петь не смеет! У невестки эта… как же она называется… мигреня, и, значит, чтоб все ходили на цыпочках. Давеча сын брился и запел…
— У вас плохие отношения с заведующей?
— Вы б сказали своему шоферу, чтоб он поменьше к ней шастал. Бесперечь ведь в ейном кабинете запираются.
О визитах Борко на кухню столовой говорит вся типография. Борко не женат, так что с него взятки гладки, а вот заведующую женщины за эту связь осуждают. Даже Рената. «Бесстыжая баба. Шлюха. Представьте себе, на письменном столе… Среди накладных, скрепок, календарей и штемпелей». Я спешу уйти из столовки, в горле у меня комом стоит укропная подливка. Чую, что отыграюсь на первом же встречном, уж ему от меня достанется! Надо взять себя в руки. Наверняка я никудышный директор. Самое разумное — пойти в управление к Бухале и сказать: так, мол, и так, хватит, освобождайте, довольно ломать комедию. Куда лучше, если б меня перевели в цех ручного набора. Там я когда-то начинал, давным-давно. Таскал тяжеленные связки свинцовых строк и намазывал черной краской ручной пресс. Но это было в другой типографии. И в другом городе. Времена меняются. Теперь даже свинец стал легче.
Я поднимаюсь по узкой лестнице из подвала, но коридор пуст. Тогда я иду к проходной.
— Дядя Френкель, покажите мне, пожалуйста, журнал присутствия.
Часы, пробивающие время, второй год неисправны, поэтому все расписываются.
— Пожалуйста, молодой человек.
Я пробегаю взглядом столбец неразборчивых подписей, и глаз останавливается на незаполненной графе: время прихода и ухода.
— Почему вы не требуете, чтобы, расписываясь, каждый проставлял время, когда пришел, когда ушел?
— Зачем?
— Господи, а зачем, по-вашему, все эти бумажки?
— Пан Раух сказал, что достаточно подписи.
— А если пан Раух скажет вам прыгнуть из окна, вы прыгнете?
Вот она, моя жертва. Френкель. Его начинает трясти, глаза блестят.
— Я, если хотите…
— Люди приходят вовремя?
— Кто как. Кто вовремя, а кто опаздывает.
— С завтрашнего дня вы будете писать, кто когда пришел и ушел. А если вздумаете ловчить…
Утром поднимается буча. Не успеваю я сесть за стол, как прибегает Раух.
— Ты дал это идиотское указание Френкелю?
— Тебе оно не нравится?
— Спятил ты, что ли? Ты ужасно скомпрометировал себя. А заодно и меня.
— Лишь бы чего похуже не случилось.
— Сходи послушай, что говорят в проходной.
— Пускай ворчат. Порядок есть порядок.
— Сумасшедший. Думаешь, тебе это простят?
— Я никого ничем не обидел и просто требую соблюдения порядка.
— Не воображай, что ты директор на веки вечные. Никакое начальство тебя не спасет. Не те времена. Директор и заместители теперь будут выбираться. Всем коллективом. Понял? А кто поднимет руку за тебя? Проворонил ты свое место.
— О чем ты болтаешь?
— Если хочешь знать, все уже подготовлено. Еще до конца года главное управление будет упразднено, мы будем действовать самостоятельно. Кто поднимет за тебя руку, фанатик?!
С каким удовольствием я вышвырнул бы Рауха за дверь! А ведь он старше меня, и я всегда был с ним вежлив, более того, относился с уважением.
— Ах вот для чего ты отменил обязательное правило записывать время прихода и ухода? Чтоб тебя выбрали?
Раух багровеет, лоб и лысина его покрываются капельками пота.
— Ты прекрасно знаешь, что мы с Бухалой приятели, и если б я мечтал о директорском кресле… Но именно потому, что он мой приятель, он принял мое предложение, и директором поставили тебя. Неужели иначе на тебя кто-нибудь обратил бы внимание?
— В данный момент директор я, и я не позволю разговаривать со мной в таком тоне.
— Вот именно, директор в данный момент.
— Поговорим об этом на парткоме.
— Партии нужны люди прогрессивные и образованные. А ты, голубчик, закоснел. Проспал наше поступательное движение вперед и топчешься на месте. Ты молодой, но уже старик.
— Я освобожу тебя от должности.
— Ты успел просмотреть сегодняшнюю почту?
— Нет.
— Там ты найдешь программу действий нашей типографии. Мы с Адамом целую неделю просидели над ней. Прими ее к сведению. Все идет к самоуправлению. Или, может, ты влюблен в наше главное управление?
— А если я не приму вашу программу?
— Тебе придется объяснить это перед всеми. Что касается меня, то я заранее предвкушаю это удовольствие. И еще кое-что: среди сегодняшней корреспонденции ты найдешь мои предложения насчет зарплаты.
— Мы же условились, что никаких изменений в зарплате не будет. У нас нет возможности. Нельзя же распределять больше, чем зарабатываем! Как экономист ты это прекрасно понимаешь.
— Будь ты не бюрократ, а человек с фантазией, ты бы сделал все, чтоб мы заработали и имели зарплату побольше. Ты собираешься выступать против решений завкома?
— Какое отношение к этому имеет завком?
— Они поддержали мое предложение. Там подпись Борко.
Открыв книгу регистрации поступления писем, я тут же со злостью захлопываю ее. Я в западне и сам же добровольно сунул голову в петлю, которая неудержимо затягивается, сжимает мне горло, и я задыхаюсь. Смерть мгновенна. Неприятно лишь видеть свою смерть. Хоть бы кто сжалился и завязал мне глаза платком.
Я повис на черешне. Ветки черешни крепкие, будто стальные. Черешня усыпана плодами. В нескольких сантиметрах от моего лица теплый ветерок раскачивает гроздь сочных ягод. Я пытаюсь дотянуться до них ртом, но каждое движение отнимает последние силы, и я задыхаюсь. Гроздь недосягаема. «Здесь висит человек, — слышу я голос Рауха, усиленный хриплым репродуктором, — здесь висит человек, из-за мелочности и ограниченности которого ваши дети лишены куска хлеба и счастья. Ведь для чего человек живет на земле? Мы общество нового типа, которое выступает против того, чтобы человек надрывался в поте лица, сдирая руки в кровь, и представлял себе райскую жизнь лишь в виде туманной перспективы. Нет, друзья, мы общество, которое хочет само пожинать плоды своего труда. Мы живем во имя сегодняшнего дня. А кто хочет жить ради призрачного завтра — того на черешню!» Собравшиеся шумят. Слышны крики «за» и «против». Рената плачет. «Ах, он был такой симпатичный юноша и умрет, не переспав со мной. Умрет, так и не переспав со мной». Над ухом у меня жужжит оса.
Я немного оттягиваю узел на галстуке и расстегиваю ворот рубашки. Оса упрямо кружит над книгой регистрации писем, наконец улетает и натыкается на густую занавеску.
Виктор Раух стоит, не двигаясь, и миролюбиво улыбается.
— Будь умницей, Павол. Опыт у тебя не бог весть какой, жизнь тебя еще не очень трепала, так что будь умницей.
9
До главного управления езды не более двадцати минут, но сегодня, мне кажется, пройдет целая вечность, пока Борко преодолеет все перекрестки, где, точно назло, всякий раз у нас прямо перед носом загорается красный свет. Начался сезон отпусков, и на улицах полно иностранных машин.
Борко молчит, хотя обычно разговорчив, словно таксист в предвкушении чаевых, но стоило нерешительному водителю впереди загородить нам путь к управлению, как он разражается потоком слов.
Я направился по широкой лестнице в вестибюль высотного здания, и Борко бросил вдогонку:
— Вас дожидаться?
— Да, подождите.
— Я буду на стоянке.
— Хорошо, будьте на стоянке.
Бухала встречает меня с некоторым изумлением. Не успев сесть, я тут же выкладываю ему содержание моего разговора с Раухом и, внутренне замирая, жду, на чью сторону он встанет. Мой рассказ Бухала выслушивает без интереса, словно все это не имеет к нему ни малейшего отношения и ему предельно безразлично, что делается у нас в типографии.
— Да, тебе там нелегко, товарищ Самель, — наконец выдавливает он и принимается чистить ухоженные ногти декоративным ножом для бумаг.
— Я хочу знать, на чем мы стоим. Хочу услышать мнение главного управления.
— Наплюй ты на все. Будь выше этого.
— И тем не менее я хочу знать, что ты думаешь, товарищ Бухала.
— У меня на это своя точка зрения. — Бухала зевает, показав крючки, которыми крепится мост за здоровые зубы. — Но от моей личной точки зрения ничего не зависит.
— Я б хотел, чтоб ты пришел к нам на совещание начальников цехов и отделов.
— Я завтра уезжаю на лечение.
— Ты уезжаешь лечиться?
— Да, месяц буду на водах, а потом еще отпуск.
— Выходит, два месяца тебя не будет?
— Так точно. Два месяца. А там, глядишь, мы и поумнеем. Может быть.
— А мне ждать тебя до тех пор?
— У меня отложение солей. Ежегодно я принимаю курс лечения и…
— Я приехал к тебе посоветоваться о серьезных вещах.
— Я не сомневаюсь, что дело обстоит серьезно. Но не так страшен черт, как это кажется на первый взгляд.
— Мне снимать Рауха?
— Это твое право. Главное управление не будет водить тебя за ручку.
— А тебе, значит, все равно, буду ли я выполнять ваши приказы или подчинюсь какому-то там самозваному совету?
— Ничего мне не все равно. Но относиться к этому можно по-разному. И если у вас появится какой-то совет, он вовсе не будет самозваный. Я же тебе сказал: самое лучшее выждать. Предпринимать что-либо можно лишь в том случае, когда ясна обстановка.
Что ж, мне обстановка ясна. Даже слишком хорошо. Для Бухалы я жертвенная пешка. Уверенность, даже безмерная самоуверенность Бухалы и авторитетные заявления вылились в трусливое выжидание. В глазах Бухалы застыл страх. И хотя баритон его по-прежнему звучит убедительно, голос отлично поставлен, все интонации продуманы и рассчитаны, как и пристало завзятому оратору, глаза у Бухалы бегают, а веки вот-вот закроются. Он там заляжет в свою ванну, как медведь в берлогу, и переспит худые времена. Еще не бывало такого, чтобы медведь замерз. Он выстилает свое убежище мхом и листьями и заботливо прячет его от постороннего взгляда. Медведям хорошо. К тому же медведей любя