Мартин взял со стола бутылку, закрыл плотно и убрал в шкаф.
«А зачем? Зачем мне звонить?»
И стал протирать очки — точно так же, как шесть лет назад.
«Затем, что не каждому везет, как тебе, Мартин». — Томаш уже не пытался сдерживаться.
«Если б ты не был мне братом, я бы тебя вышвырнул, — сказал Мартин. — По счастью, у меня нервы в порядке. И я тут много чего повидал. И много кого тоже».
«Прости, Мартин. — Томаш понял, что хватил через край. — Я не имел в виду ничего такого. Я не хотел тебя обидеть. Я знаю, ты человек на своем месте».
«Не надо комплиментов, — сказал Мартин. — Давай лучше о погоде. Или о бабах. У тебя есть какая-нибудь?»
«Есть», — сказал Томаш и сразу почувствовал облегчение.
Напряжение спало.
«Собираешься на ней жениться?»
«Не знаю. — Томаш заколебался. — Хотелось бы».
За Верой он ухаживал всего две недели. Они познакомились на факультетском вечере. Она сидела за главным столом, благодаря своему отцу вознесенная на недосягаемые высоты над остальными землянами. Декан Барта имел репутацию строгого и неприятного профессора. Каждый год можно было на пальцах сосчитать всех, кто сдал у него экзамен с первого захода. Студенты обходили его стороной, и даже присутствие дочери не перекидывало мостик через отделявшую его от мира пропасть. Но Томаш рискнул. Когда заиграли вальс, он подошел к столу декана, отвесил поклон и пригласил Веру на танец. Барта молча кивнул, и Томаш, ко всеобщему удивлению, вывел Веру в круг. Она не выделялась ни красотой, ни особой интеллектуальностью, но Томашу льстило сознание, что он коснулся плода с высокого дерева. На ней было голубое платье с глубоким вырезом и янтарные бусы.
«А вы хорошо танцуете», — сказал он ей, после того как они некоторое время оба молчали.
«В самом деле?»
«Меня зовут Томаш. Томаш Главена, ассистент Главена».
«А я Вера. Вера Бартова. С сентября месяца учительница естествознания».
«Значит, мы коллеги». — Томаш посмотрел на Веру гипнотизирующим взглядом.
«Вы тоже танцуете прилично».
«Я учился на курсах, — сказал Томаш. — У Ульриха».
«У Ульриха? Я тоже ходила к Ульриху. Но нас я там никогда не видела».
«Но вы же моложе. Вы меня и не могли там видеть».
Они стали вспоминать.
«Тогда там играл ужасный тапер. Однажды у него во время твиста выпала искусственная челюсть. И прямо на клавиши».
Вера рассмеялась.
«Не верю», — сказала она.
«Как хотите, — сказал Томаш. — А помните, какой танец у Ульриха был первым?»
«Фокстрот», — сказала она.
«Нет, фокстрот мы тогда не танцевали. Это было немодно, — сказал Томаш с видом заговорщика. — Только польку и вальс, и больше ничего. «Прощай, любовь» и «Прекрасный голубой Дунай». А помните еще: «Трудовой наш долг сначала, а любовь потом»?»
«Нет». — Вера покачала головой.
«Конечно, вы это и не можете помнить».
«Ну конечно. Вспоминают только старики».
«Это было такое время, — сказал Томаш. — Вам, может, и смешно…»
«Разве я смеюсь?»
«Это было святое время», — упорствовал Томаш.
«Давайте лучше танцевать».
«И мы никому не позволим за это над нами смеяться. Это было наше время».
«Герой, — сказала Вера. — Так, стало быть, я имею дело с героем в синей рубашке и с киркой на плече, который хотел перекопать весь мир?»
«Вам это известно?» — На мгновенье он запнулся. Ему припомнилась его бесславная эпопея с бригадой, и тут же закралось подозрение. Что, если это все-таки попало в его характеристику и Верин отец прочитал, а потом однажды дома, попивая кофе, поделился с Верой и она теперь смеется над ним, демонстрируя свою информированность и свою недосягаемость для него, жалкого ассистента?
«Что мне должно быть известно?»
Музыка кончилась, и он проводил ее в буфет.
«Могу я предложить вам бокал шампанского?»
«Пожалуй, мне не надо пить. Я ведь не одна».
«А вы пьете принципиально, только когда одна?»
Он подал ей бокал. Тучи рассеялись.
«За вас».
«И за вас, — сказала она. — Не будь вы такой старый, вы были бы ничего».
«Я не старый. Я совсем не старый».
«У вас седина в волосах».
Томаш свободной рукой пригладил виски.
«Это наследственное. У моего отца тоже после тридцати была белая прядка в том же месте».
«Родимое пятно?» — Она снова засмеялась.
Он хотел сказать ей: «Если ты профессорская дочка, это еще не дает тебе права делать из меня дурака!», но вовремя сдержался. Ему даже чем-то понравилось ее подтрунивание: она критична, а это значит — у нее есть амбиции. И вдруг неожиданно для себя сказал:
«А если я подкрашу виски, вы согласитесь со мной встречаться?»
«А зачем нам встречаться?»
Она вывела его из равновесия.
«Ну, мы могли бы, например, пойти в кондитерскую. Или в кино».
«Вы мало оригинальны. Я вас представлю отцу. Впрочем, он вас наверняка должен знать».
Барта предложил ему стул.
«Присядьте», — сказал он.
Томаш сел напротив Барты. Слева от него сидел профессор Зеленый. Хотя он уже пересек рубеж шестидесяти пяти лет, жизнь и энергия били в нем ключом. Он любил слушать себя; поигрывая своим бархатным баритоном, он будто хотел дать вам понять, что безукоризненно владеет даром речи, хотя было неприятно слышать, что у него не получается — и никогда не получалось — нормальное произношение «эр».
«Ну как, натанцевались?» — обратился к нему Зеленый.
«Да, — сказал Томаш и посмотрел на своего заведующего кафедрой. — В зале нестерпимая духота».
«В самом деле жарко», — сказал Барта.
«Это вы мне говорите?» — весело рассмеялся Зеленый, вытирая носовым платком потный лоб.
«Надо бы завести климатизер, климатизер», — сказал Барта.
«Или климактерий, — сказал Зеленый. — Верочка, вы знаете, что такое климактерий?»
Вера посмотрела на Зеленого:
«А вы знаете?»
«Но у нас теперь тоже вводят климатизеры», — включился в разговор Томаш и тут же, осознав всю глупость своего замечания, покраснел.
«Это вы мне говорите? — сказал Зеленый и строго взглянул на Томаша. — Ежели хотите знать, я кое-где на своем веку побывал. В Бостоне уже во время войны были климатизеры».
«Бостон, Бостон, все у вас Бостон на уме». — Барта вздохнул и стал крутить в руке ножку пустого бокала.
В тридцать восьмом году Зеленый уехал в Бостон на стажировку. Началась война, и он счел за благо остаться в Новом Свете, как он предпочитал выражаться, и даже после возвращения не избавился от восхищения перед техническим прогрессом, который по мере его продвижения к старости постепенно редуцировался и под конец свелся к двум вещам: скоростным лифтам и устройствам для кондиционирования воздуха. Скоростным лифтам — потому, что его кафедра находилась на шестом этаже, а патерностер[12], имевшийся в здании, редко когда функционировал. Кабинет Зеленого выходил на юг, уже с ранней весны его атаковали лучи солнца, и, хотя он боролся с ними при помощи вентиляторов и бело-зеленых парусиновых штор, ему казалось, что он постоянно живет в тропиках, и потому носил — исключая несколько месяцев зимы — светлые и белые костюмы, чувствуя себя в них последним колониальным чиновником в окружении дикарей. Его колонией была кафедра, функционировавшая как аккуратно заведенный механизм, а дикарями — все, с кем он вступал в контакт. Томаш прекрасно понимал свое положение на кафедре, и каждая встреча с Зеленым оскорбляла его, вызывала в нем протест, но открытое выступление он каждый раз откладывал до более благоприятного момента, а уж сейчас, когда ему нужно было показать свою мужскую неустрашимость, он не мог рисковать, чтобы не оказаться в положении еще более униженном.
К счастью, заиграла музыка, и Томаш с Верой вернулись в бальный зал.
«До чего противные», — сказала Вера.
«Кто?»
«Отец с Зеленым».
«Вы так думаете?»
«Да и вы так думаете, только боитесь сказать».
Ее слова задели его за живое.
«Это я-то боюсь?»
«Если вы хотите снова со мной встретиться, вы должны забыть, что я дочь Барты».
«Забуду, если вы того желаете», — сказал он и через минуту заметил, что его движения резко расходятся с ритмом музыки.
«Простите», — сказал он, когда чуть не сбил ее с ног.
«Ты можешь говорить мне «ты», — сказала она. — И можешь называть меня Верой».
«Прости, Вера. А я — Томаш».
Они перестали танцевать и вышли из круга. Он держал ее за руку. Рука была потная, и он ощутил, как живо бьется пульс. Он повел ее к буфету.
«Ты замечательная девушка, — сказал он. — Я никогда не думал, что у Барты может быть такая совершенно нормальная дочь».
«Что ты мне обещал, Томаш?»
«Прости, Вера».
«Я хочу, чтобы ты меня слушался, Томаш».
«Я буду тебя слушаться. Сегодня, завтра, вечно. Я буду послушным мальчиком».
«Чепуха, — сказала Вера. — Ладно, теперь заказываю шампанское я».
Он не протестовал, хотя в ее предложении содержалось снисхождение богатой принцессы к нищему подданному. Он не дал ей понять, что она ставит его в неловкое положение, когда он, ассистент с невысоким, но все-таки вполне приличным окладом, позволяет платить за себя студентке. Но разве то была обыкновенная студентка? Мне нельзя про это думать, мне нельзя про это думать, что вот однажды настанет день, когда я войду в кабинет декана и скажу: «Доброе утро, тестюшка, хорошо ли выспался?» Или, может быть, так: «Ну, как спалось, батя?» Или даже: «Привет, ты как?» Нет, он изо всех сил сопротивлялся образу, в котором Вера сливалась со своим отцом, где уже не было ни Веры, ни Барты. Веру бы я заметил и при других обстоятельствах. Так же, как заметил Беату. Как замечал других женщин. Они просто бросаются тебе в глаза. Сначала бросаются в глаза, а потом… С глаз долой — из сердца вон. А что, если не получится из сердца вон? Что, если Вера поселится в нем постоянно? Это заводило его в рассуждения о будущем, которое отстояло от него дальше, чем Бостон Зеленого. Он поймал себя на том, что опять думает об этих двух: Зеленом и Барте. Он украдкой взглянул на них. Они сидели, наклонившись друг к другу и сильно жестикулируя.