«За тебя, Томаш».
Верин голос вернул его к восприятию холодного, запотевшего бокала, который она ему протягивала.
«За тебя, Вера».
Его взгляд упал на настольный календарь. Томаш аккуратно помечал в нем сроки каждого совещания, каждого визита. Но сегодняшний день был пустой. Лишь в уголке приютилась маленькая, едва заметная цифра «50». Даже не цифра, а так, закорючка, знак, понятный только ему одному. Он поставил его еще в январе, когда в первый день нового года листал календарь, рассматривая в нем снимки. Фотографии были такие же, как всегда: белые заснеженные горы, свежая пашня, идиллические пейзажики, потом цветущие луга, прозрачные голубые озера с лодочками и сетями рыбаков, багрянец опадающей листвы, дождь, мгла и опять снег. Он всегда удивлялся, откуда берется столько фотографов, чтобы каждый год заполнять календарь совершенно одинаковыми картинками, различающимися лишь углом зрения да интенсивностью цветовых контрастов. Он чувствовал, что ни одна из фотографий его особенно не привлекает, не запечатлевается в памяти. С ремесленной безучастностью проходили перед ним парадом времена года — и с такой же безучастностью прощался он каждую неделю с очередной картинкой, не оставлявшей в душе ни малейшего следа. Понедельник: Бирош — 10.00, занятия — 14.00. Вторник: конференция — 9.00. Среда: дантист — 10.30, совещание у главного — 14.00. Четверг: 50, 50, 50. Пятница: ничего. Ему захотелось дописать: почивание на лаврах — без перерыва. Он снова вернулся ко вторнику. Конференция была необычная. Он впервые участвовал в мероприятии, во время которого почувствовал, что дело обстоит гораздо сложнее, чем представлялось ему из окна кабинета. Председательствовал директор завода Бирош, маленький, неказистый, но заряженный энергией, как молчащая до времени сопка. Голос у него был пронзительный.
«Я рад, — сказал он, — приветствовать находящегося здесь директора нашего НИИ доцента Томаша Главену».
Две сотни рук дружно зааплодировали, и Томаш поднялся, с благосклонным видом поклонился и скорей опять сел на свое место рядом с Бирошем. Он почувствовал, как двести глаз оценивающе уставились на него; от него не укрылось также, что при его представлении по залу пробежал легкий шум.
«У тебя будут хорошие слушатели, — сказал ему Бирош перед началом конференции. — Мастера отдельных цехов, изобретатели, мыслящий народ».
«Я готов к встрече с ними». — Томаш усмехнулся не без самодовольства.
«Пора нам трогаться с места, — сказал Бирош. — Внедрять новые методы. Мыслить по-новому».
Томаш снова усмехнулся. Бирош был новым директором. Он вступил в должность два месяца назад и сейчас переживал период иллюзий, что с помощью волшебной палочки можно одним махом разрешить все проблемы, унаследованные от предшественников. В конце концов, завод, в общем-то, процветал. Томаш не мог припомнить, чтобы план когда-либо не выполнялся. Выпускались лампочки, огромное количество, море лампочек, большие и маленькие, пузатые и с осиными талиями, но все это было где-то далеко, в каком-то другом, ирреальном мире. Для Томаша завод сливался с Млечным Путем: он мерцал на небосводе, но свет его был слаб и зыбок, его нельзя было не замечать, но и не обязательно было вкладывать в него душу — Томаш был к нему попросту равнодушен.
Вскоре после прихода на завод Бирош сказал: «Соберем научно-техническую конференцию. Исследования надо приблизить к производству».
«Мне все равно, — сказал Томаш. — Если ты думаешь, что это будет полезно, собирай».
Томаш подготовил основной доклад. Трудился над ним две недели. Заботливо ввел в него самые эффектные формулировки из своих предшествующих работ. Когда он дал прочитать его Бирошу, тот вернул ему доклад на следующий день с замечанием, что стоило бы взвесить его теоретическую направленность.
«Если ты хотел получить от меня сумму фраз о том, как выполнять план, тебе не надо было обращаться в НИИ, — раздраженно сказал Томаш. — Я тебе не зам по производству».
Бирош промолчал, но Томаш не мог избавиться от ощущения, что между ними образовалась пропасть, которую будет очень трудно преодолеть. Он вернулся к своему докладу и дополнил его несколькими цитатами о научно-технической революции. «Исследовательская работа и производство — сообщающиеся сосуды, — дописал он в завершение. — Классический пример диалектики. Какова исследовательская работа — таково и производство. И наоборот. И наша исследовательская работа есть исследовательская работа sui generis[13], и ваше производство есть производство sui generis. Что означает: их диалектическая связь опровергает метафизические представления о науке, которая является не наукой, а технологическим сервисом». Он долго размышлял, как закончить свое выступление. В голове носились затрепанные фразы. Наконец он выбрал самую избитую: «Уважаемые слушатели! Я кончил. Честь вашему труду!» Он был убежден, что Бирош будет доволен его дополнениями. С ним вообще впервые случилось, что кто-то сделал ему какие-то замечания. Пока директором был Ондрей Чернок, он вообще не вмешивался в работу института. Томаш сдавал два отчета в год: о плане исследовательских работ и о его выполнении. Каждый раз его вызывали для их обсуждения на совещание у главного. Он хорошо помнит беспокойные взгляды присутствующих: опять он крадет у нас время, у нас хватает и своих проблем. По его отчетам никогда не бывало дискуссий. «Мы тебе, Томаш, верим, — закрывал этот пункт повестки дня Ондрей. — Ты так образцово все это изобразил на бумаге, что можно и не обсуждать. Берите все с него пример, — обращался он к остальным. — Если бы вы все так умели готовить материал, нам не пришлось бы тут сидеть до шести часов».
Томаш на эти дифирамбы реагировал всегда заранее приготовленной фразой, в которой заверял руководство предприятия в своем преданном служении науке: «Мы делаем все, что в наших силах, товарищ директор».
«Продолжим, — говорил обычно Ондрей. — Но мы тебя, Томаш, не выгоняем. Сейчас подадут сосиски и кофе, куда тебе торопиться».
И Томаш оставался сидеть за продолговатым столом, над которым возносилось облако табачного дыма, терпеливо ждал горячих диетических сосисок с горчицей и булочкой и ароматного черного кофе в белой чашке с сипим узором луковичками. Ондрей был совсем не такой, как Бирош. Ондрей был свой в доску. И хотя он никогда себе в том не признавался, у него было чувство, что Ондрей видит в нем как минимум равноценного партнера и уж никогда не напомнит ему, что когда-то в прошлом они разбивали друг другу носы.
Когда Бирош дал ему слово, он подошел к трибуне, привычным жестом придвинул к себе микрофон, постучал по нему ногтем и выждал, пока в конференц-зале наступит полная тишина. Он читал доклад без малейших признаков волнения, ровным голосом, но упирая на иностранные слова, потому что полагал, что именно эти слова помогут убедить Бироша, что его требования неуместны, нереальны, неосуществимы.
Этому он научился от Зеленого. Однажды тот пришел к нему на семинар, сел среди студентов и все время что-то записывал. Томаша это очень нервировало. Каждый раз, когда его взгляд падал на Зеленого, он начинал заикаться, терял связь, повторял уже сказанное, объяснял уже объясненное и чувствовал, что производит ужасное впечатление.
«У меня был шок», — сказал он в свое оправдание заведующему кафедрой, когда они остались в аудитории одни.
«Это вы мне говорите?» — сказал Зеленый.
«Вы все время что-то писали».
Зеленый засмеялся.
«Да знаете ли вы, что я писал?»
Томаш посмотрел на него недоуменно.
«Глядите». — Зеленый победоносно протянул ему лотерейную карточку.
Томаш покраснел.
«Вы очень беспокоитесь о том, что говорите, — сказал Зеленый. — А это ошибка. Слова имеют смысл независимо от того, означают они что-нибудь или нет».
«И этому вас научили в вашем Бостоне?» — не сдержался Томаш.
«Вам еще надо учиться. Многому учиться, — произнес Зеленый с достоинством. Сложил карточку и убрал в бумажник. — Если выиграю, то приглашу вас на пиво».
В ту минуту Томаш ненавидел Зеленого. Он издевается надо мной. Он думает, что на мне можно воду возить. Но он забыл, что мир уже давно не живет по тем часам, которые он купил у какого-то бостонского антиквара.
Он пошел к Барте. Сказал:
«Я отказываюсь работать на кафедре у Зеленого».
«Отказываешься? — Барта чуть заметно усмехнулся из-под усов и будто мимоходом задал вопрос: — А Вера об этом знает?»
«Нет. А зачем ей знать?»
«Боже мой, которую неделю вы живете под одной крышей, а ты ей даже не хочешь сообщить, что меняешь место работы».
«Разве я сказал, что хочу уйти с факультета?»
Барта пожал плечами:
«Ну, это ты уж сам решай».
Томаш ушел в расстроенных чувствах. Охотней всего он хлопнул бы сейчас дверью. Охотней всего он крикнул бы сейчас Барте, чтобы тот убирался со своим факультетом куда подальше. Причем тут Вера? Она учит детей, тиранит ребят заспиртованными змеями и ящерицами, и ей дела нет до того, что происходит на свете.
Он решил выступить на общем собрании. За столом президиума сидел Мартин, и это придало ему храбрости.
«Товарищи! — вступил он в дискуссию. — Среди нас имеются элементы, которые тянут нас назад. Люди, проспавшие день и тормозящие теперь наш взлет. Тут нужно навести порядок. Им нечего здесь делать. У них нет права портить нашу молодежь».
Аплодисменты оказались жиже, чем он предполагал. Мартин не аплодировал. Только поерзал на стуле и сказал:
«Можешь их назвать, товарищ Главена?»
Томаша ошарашил его официальный тон. Он пошел на попятный:
«Нет, пусть они сами выступят. Если в них осталась хоть капля чести, пусть сами встанут и выскажутся».
Призыв повис в пустоте. Взгляды коллег сказали ему, что он промахнулся.
«Но я знаю, они этого не сделают. — Томаш попытался преодолеть неприятное молчание. — У них для этого смелости не хватит».
Он сел. После его слов никому уже не захотелось дискутировать.