нание из рая, посылались тревожные сигналы обманутым и одиноким.
Он читал о себе: «Научный работник Т. Г. до поздней ночи веселился с незнакомой женщиной в «Ялте», а затем, по-видимому в состоянии алкогольного опьянения, отправился с ней к себе домой. Каково же было его изумление, когда наутро он вместо своей приятельницы обнаружил у себя под боком брошенный бумажник, в котором недосчитался 750 крон и 20 чеков «Тузекса»[15]. Органы охраны общественного порядка ведут розыск».
Нет. С ним такое случиться не может, даже если бы все прочее было правдой: он не может привести в квартиру, где наверняка сидит и горюет Вера, постороннюю женщину.
Дорога привела его к Дунаю. По реке опять ходили пароходы (как быстро мелькают жаркие лета с той поры, когда не было пароходов и не было солнца!), а он читал о себе: «Сеть братиславского рыбака притащила утопленника, в котором был опознан научный работник Т. Г. Ведется расследование причин несчастного случая».
И это было очень неправдоподобно. Барта того не стоит. Весь факультет того не стоит. Но что же остается? Он перебирал иные возможности: скрыться и потом каждый день смотреть на себя в телевизионной передаче «Их разыскивает милиция». Кто знает, какой снимок они возьмут. Альбом с фотографиями он держал в шифоньере. Прятал от Веры, потому что боялся, что его детские снимки сделают его в глазах Веры смешным.
Стал накрапывать дождь. Улицы опустели, в мокрых тротуарах его шаг отражался, как в зеркале. Он пошел домой. Вера встретила его, будто ничего не случилось. До поздней ночи они рассказывали друг другу о своем детстве. Томаш опять видел себя с Мартином и Ондреем, они играли в футбол. А у Веры кукла выпала из коляски и разбила себе голову. Потом они любили друг друга. Дождь усилился, шквалы ветра обдавали дождем оконные стекла, и Томашу казалось, что эта ночь унесет все, что до сих пор ложилось на него тяжким бременем, и утром он встанет легкий как перышко, чистый, как небо после грозы. Но утром дождь не перестал.
— Мы все чрезвычайно рады, что ты с нами, — продолжал голос Штёвика. — Что мы можем пожать твою руку, поблагодарить тебя и пожелать тебе, чтобы ты и впредь был таким же крепким и здоровым.
«Я не здоровый, — хотелось возразить Томашу. — Мне надо себя беречь». Но он воздержался: это нарушило бы дутую торжественность минуты. Воздержался, но это было иначе, чем когда в полуобморочном состоянии он закончил свой доклад на конференции во вторник и Бирош предложил присутствующим высказаться по поводу услышанного. Вопросы терзали его, как нечистая совесть. Он понял, что допустил ошибку: то ли переоценил свои силы, то ли недооценил свою аудиторию. Конечный результат был тот же.
«Я хочу быть с тобой и в горе, и в радости», — сказала тогда Вера, встречая хлюпающее утро.
«И я хочу быть с тобой в горе и радости, Вера».
«Я никогда тебя не оставлю, Томаш».
Он встал с постели, закурил сигарету. Посмотрел по сторонам.
«Надо бы сделать ремонт, — сказал он, помолчав. — Углы совсем черные».
«Можно самим покрасить, — сказала Вера. — Я куплю краску, и щетку, и шпатель».
«Но у нас нет лестницы», — сказал Томаш.
«И лестницу куплю, — сказала Вера. — Стремянку — и будем на ней ходить из комнаты в комнату. На ней можно играть в салочки».
«Нет, — сказал Томаш. — А то голова закружится».
Он отворил окно, и в комнату вползла сырость. С шестого этажа мир казался маленьким — лежал как на ладони. Перед домом остановилась оранжевая машина мусоровоза. Две фигуры в брезентовых плащах подтащили к ней контейнер. Словно две руки, высунулись рычаги, взяли контейнер, перевернули. С грохотом он описал полукруг. Потом машина со стоном передвинулась к следующим воротам.
— Поэтому разреши нам, — услышал он голос Штёвика, — твоим ближайшим сотрудникам, выразить убеждение, что ты еще долго будешь с нами и среди нас.
Он так и думал. Штёвика хватит только на несколько избитых фраз. Никаких оценок. Так оно и лучше. Ничего не надо изображать, только вежливую радость. Аромат гвоздик опять защекотал в носу, ему захотелось чихнуть. Но чихать в такой момент неудобно. Можно бы, конечно, обратить это в шутку: ох, истинно так! И душа подтверждает. А что истинно? Что душа подтверждает? Пустоту нескладных слов Штёвика? Нет, это тоже было бы неприлично. Он потер переносицу и отогнал дразнящий завах. Потом гвоздики приблизились к нему вплотную. Перед ним стояла Ивета.
— Это вам, — сказала она робко и с запинкой. — Всего вам самого хорошего. Это вам.
Она всунула букет ему в руки. Встала на цыпочки и поцеловала в щеку. Раздались хлопки, бодрящие возгласы. Поцелуй был холодный и сухой, служебный. Другого он и не мог ожидать от Иветы. У них не было доверительных отношений. Ему не приходило в голову похвалить ее прическу — как делали другие коллеги — и положить руку ей на плечо, диктуя приглашение на ученый совет.
Последовал обмен рукопожатиями. После каждого он бормотал: «Благодарю». Он не воспринимал смысла того, что говорили ему поздравляющие. Их слова были для него лишь сигналом того, что и ему надо держать ответную речь, надо поблагодарить их за гвоздики и за один-единственный ущербный поцелуй. Но он знал, что его речь будет не просто ответом, которого требуют правила приличия. Ему придется сказать больше, гораздо больше. Ему придется сказать и то, чего он раньше никогда не говорил, ему придется сказать все. Каждая протянутая рука, каждое пожатие пальцев отдаляли эту минуту, и он был благодарен, что они собрались все, что все они помогают ему продлить существование последней иллюзии о его персоне.
С Ондреем он встречался редко. Как-то раз они случайно столкнулись в книжной лавке. Томаш регулярно раз в две недели просматривал техническую литературу, чтобы не пропустить ни одной новой книги, которую он, прочитав и законспектировав, мог бы процитировать в своих статьях.
«Томаш, — услышал он голос за своей спиной. — Не ищи. Я уже все повыбирал».
Фигура Ондрея терялась в полумраке магазина.
«Ондрей, откуда ты взялся?» — Томаш искренне обрадовался.
«Ты думаешь, если человек работает «в поле», так он ничего и не читает?»
Ондрей всегда считал своим долгом подчеркнуть пропасть, разделившую академическую карьеру Томаша и его работу на производстве.
«Мы ведь просто обыкновенные ремесленники, — характеризовал свое положение Ондрей. — Мы выполняем план, в то время как вы что-то там выдумываете».
«Ничего мы не выдумываем, — защищался тогда Томаш. — Мы только наполняем мозги. Ты думаешь, что такое факультет? Тот же завод. Поточная линия. Конвейер. На одном конце вбрасывают пустую голову, на другом вываливается полная».
«Полная, — смеялся Ондрей, — полная опилок».
Они вышли из магазина.
— Так расскажи, как ты, собственно, живешь?» — задал ему Ондрей долгожданный вопрос.
В этот раз он не захотел отбояриться легковесным «помаленьку», хотя подобный вопрос человек слышит при каждой встрече с каким-нибудь знакомым. Он стал подробно рассказывать Ондрею о своем конфликте с Бартой.
«А я-то думал, что ты уже совсем забурел». — Ондрей хлопнул Томаша по плечу.
Они зашли выпить кофе. В кафе было почти пусто, тишину нарушал только шелест страниц газеты, которую за соседним столиком листал мужчина с седой бородкой.
«Охотней всего я бы с факультета ушел», — сказал Томаш.
«В самом деле?» — Ондрей с сомнением покачал головой.
«Я долго об этом размышлял, — сказал Томаш. — Большинство людей на факультете верит Барте. Мне не на что рассчитывать».
«Слушай, — вдруг сказал Ондрей, как будто что-то пришло ему в голову и он торопился скорей это выложить, пока не забыл. — Ты знаешь, я, кажется, могу предложить тебе место».
Он объяснил Томашу, что при его заводе организуется научно-исследовательский институт и нужен человек, который мог бы его возглавить. Томашу идея понравилась. Одним ударом он разрешил бы сразу несколько проблем. Избавился бы от Барты, да вдобавок приобрел бы самостоятельность. С Ондреем он наверняка найдет общий язык, а все прочее — его дело, как решит, так и будет.
«Идет, — сказал он, немного помолчав. — Я согласен и могу приступить хоть завтра».
«Рад, что смог тебе помочь», — сказал Ондрей.
На следующий день Томаш подал в деканат заявление об уходе.
«А что ты там будешь делать?» — спросила Вера.
«Не знаю, — сказал он. — Вероятно, то же, что и до сих пор».
Вера покачала головой:
«Я бы на твоем месте подумала. Исследовательский институт и факультет — разные вещи».
«Нет, — сказал Томаш. — В принципе никакой разницы. Одно и то же».
Это была его ошибка. Но тогда он еще не отдавал себе отчета в том, что нужды производства далеки от игры в науку, что сумма сведений может не представлять никакой ценности, если эти сведения остаются в плоскости логических цепочек. Он энергично взялся за организацию института и лишь издали наблюдал, как ловко Ондрей обходит ловушки, расставляемые на его пути политической ситуацией. На завод тоже распространилась атмосфера нервозности и неуверенности, но Ондрей со своим уравновешенным характером укрощал самые яростные проявления страстей. Институт же стоял совсем особняком, как тихий оазис, куда не проникает ни песчинки из бушующей рядом пыльной бури. Ондрей время от времени заходил к нему и каждый раз хвалил.
«У тебя тут лучше, чем в Академии наук, — говорил он. — Делаешь свое дело, и никто за тобой не следит. У тебя хоть вздохнуть можно».
«А у тебя много сложностей?» — спросил Томаш, но Ондрей только рукой махнул.
«Не бойся, я не Мартин. Я не дамся», — сказал он бодро.
«Кому не дашься?» — спросил Томаш.
Вопрос прозвучал резко и на минуту привел Ондрея в замешательство.
«Никому не дамся, — ответил он после паузы. — Под меня не подкопаешься».
Этот разговор припомнился Томашу несколько недель назад, когда прошел слух, что Ондрея снимают с поста директора. На заводе появились ревизоры из генеральной дирекции. Трое хмурых мужчин с каменными лицами, от которых веяло ледяным холодом. Ондрей представил их на совещании с широкой улыбкой, как будто приветствовал желанную делегацию.