«Ты не трусь, — сказал он ему тогда. — Я твоему институту сделаю такую рекламу, что к вам будут водить иностранные делегации».
Ондрей показал ему белые широкие зубы, и Томаш опять ощутил против него злобу, и ему опять захотелось броситься на него, как тогда, много лет назад, но протекшие годы были неумолимы, с ними пришла мудрость, но утратилась непосредственность реакции, и это связывало ему руки. Он понимал, что Ондрей над ним смеется, но вполне возможно, что тот действовал искренне и от доброго сердца. Добрый Ондрей. Я уже не тот, что прежде. Я уже не хочу быть, как прежде. Я стою в начале пути. Учусь ходить. Делаю первые, неловкие шаги, и земля твердая. Человек делает перила, чтобы было за что ухватиться, и вдруг обнаруживает, что перила ведут его совсем не туда, куда он направлялся. Человек должен принять решение.
Он был альпинистом, поднимающимся на крутую гору по мощеной ленте серпантина. Дорога широкая, безопасная, совсем как городской тротуар. Он поднимается легко и упруго, и, если бы не рюкзак за плечами, не стеганая штормовка и белый толстый шарф, обмотанный вокруг шеи, он даже не вспотел бы.
Барта остался на факультете, но уже не был деканом. Замкнулся в себе, отгородился от мира, у него будто недоставало мужества смотреть людям в глаза.
«Ты бы помирился с отцом», — сказала ему Вера.
Хотя Томаш давно ждал этой фразы, она все-таки застала его врасплох. У него не было готового ответа.
«Ты думаешь? — сказал он неуверенно и спрятал лицо за развернутой газетой. — Я не знал, что ты с ним видишься».
Вера вышла из комнаты, и он услышал, как она всхлипывает, пытаясь загнать внутрь накопившуюся горечь и протест.
Он сдался.
«Ладно, — сказал он ей, когда они ложились спать. — В субботу пойдем к нему. Купить бутылку?»
«Нет, — сказала Вера. — Бутылка ему не нужна».
За прошедшие несколько лет Барта состарился, волосы его побелели и резко контрастировали с красным, обветренным лицом. Он повел их в маленький садик за домом.
«Смотрите, — сказал он. — Каждое утро я имею на завтрак свежую морковь. Знаете, сколько в моркови витаминов? А помидоры? Что вы на это скажете? Они прекрасны, как яблоки. Попробуйте! До чего сочны! А еще я горох посадил. У меня теперь есть все. Все, что душе угодно».
Он поднял большую металлическую лейку и стал поливать грядки.
«Земля требует своего, — сказал он. — Уже десять дней дождя не было. Осенью посажу смородину. Вы не знаете, где достать саженцы?»
«Не знаю», — сказал Томаш.
«Сосед пообещал мне парочку кустов, — сказал Барта. — Да не хочется одалживаться. Даст он мне пару саженцев, а потом потребует от меня невесть чего».
«А может, он ничего не потребует?» — сказал Томаш.
«Не верю, — сказал Барта. — Все всегда что-то требуют. Никто ничего не делает даром».
«Пошли, — сказал Томаш Вере. — Я не хочу, чтобы твой отец думал, что мне что-то нужно».
Барта молча наклонял тяжелую лейку, напрягая сгорбленную спину. Наконец лейка опустела. Воздух стал влажным, мокрые грядки выглядели как в утро после ночного дождя.
«Почему ты не заходишь на факультет, Томаш?» — Барта распрямился, и на мгновение Томаш вновь почувствовал себя жалким начинающим ассистентом, живущим в тени гигантской фигуры всемогущего декана.
«Зачем? — сказал Томаш. — Чего я там не видел?»
«Я показал бы тебе, — мечтательно произнес Барта, — я показал бы тебе кактусы, которые вырастил у себя в кабинете. Таких кактусов ты не видел. Они как раз цветут».
Когда они возвращались домой, Вера всю дорогу молчала. Он тоже молчал. Ему нечего было ей сказать. Он смотрел на высокое небо и мерцающие звезды и не мог припомнить, как отличить Большую Медведицу от Малой. Деревья вокруг превратились в гигантские цветущие кактусы. Он протянул руку, хотел сделать букет для Веры, но укололся, даже до крови разодрал ладонь, а цветы ухмылялись, поглядывая на него со злорадством из своей недоступности.
— Я поставлю ваши цветы в воду, — сказала Ивета и взяла у него из рук гвоздики.
Он взглянул на свою потную ладонь, которой до сих пор сжимал букет. Крови на ней не было, но она вся горела, и он невольно обтер ее о пиджак.
— Пойдем, мой милый! Ты еще сюда вернешься, — сказал Ондрей. — Сейчас тебя ждет генеральный директор. Сам великий Хорват. Он лично послал меня за тобой. Даже свою «татру-603» мне одолжил. «Юбиляры требуют внимания, — сказал он. — Привези его, пусть он не забрызгается в эту слякотную погоду». Разве это не замечательно?
— Потрясающе, — сказал Штёвик. — Вы и мне через три года такой триумф устроите?
— Не знаю, — сказал Ондрей. — Ты хочешь знать слишком много. Каждому свое. Кто что заслужит.
— А я не заслужил? — подхватил Штёвик, но Ондрей его уже не воспринимал. Он вел Томаша к черной «татре», стоявшей прямо у ворот детского садика. Торопясь, Томаш накинул на плечи пальто и нахлобучил на голову шапку, он ни с кем не простился, никому не кивнул. Как слепой, шел он за Ондреем, не видя ничего вокруг, не чувствуя промозглого холода. Ондрей церемонно придержал ему дверь. И в эту минуту послышалась знакомая песенка. Зайчика-ушастика вновь призывали не зевать. Опять ему нужно было живо удирать. Но прежде чем из кустов прицелился в него охотник, машина тронулась. Томаш более чем редко ездил в «татре-603», и ему всегда казалось, что каждый смотрит ему вслед с восторгом и трепетом. Кто знает, может, его заметила темноволосая воспитательница. Должна была заметить: ведь перед детским садиком никогда не останавливается «татра-603». Пожалуй, он поднимется у нее в цене.
Боже мой, как он глуп, как наивен! То, что он едет в чужой машине, ровно ничего не значит. По дороге на службу он встречает столько черных «татр-603», что даже их не замечает. С чего бы именно он должен ей броситься в глаза?
Ондрей, сидевший рядом с шофером, повернулся к нему и сказал:
— Хорват очень неохотно раздает золотые значки. Но когда я рассказал ему про тебя, он ничуть не колебался. «Пионеров науки, — сказал он, — я всегда готов поощрить».
— Я не пионер, — сказал Томаш и ухватился руками за сиденье.
— Чепуха, — одернул его Ондрей. — Ты руководишь институтом? Руководишь. Ну и все, что тебе еще нужно?
Томаш не ответил. Он смотрел на мир за окном «татры» и вдруг пожалел, что не шагает по мокрым тротуарам, не прыгает через лужи, не шарахается перед наглыми машинами, выплескивающими из-под колес грязные водопады талой воды.
— Ондрей, останови машину, — сказал он.
— А что?
— Я никуда не поеду.
— Это мне знакомо, — сказал Ондрей. — Знаю, что это неприятно. Но Хорват совершенно нормальный тип. Иначе я не стал бы у него работать. Да не трусь, ты ведь пережил и худшие вещи.
— Я не трушу, — сказал Томаш.
В эту минуту он уже действительно не трусил. Ему все было ясно, и ничто не могло удивить.
— Золотой значок Заслуженного работника Хорват дает всего два-три раза в году, — сказал Ондрей. — А к нему диплом на мелованной бумаге и в кожаном переплете. Диплом ты можешь вставить в рамку.
— Я ничего не буду вставлять в рамку, — ответил Томаш.
— А знаешь, Томаш, скольких хлопот стоил мне твой диплом? Типография не хотела его в срок отпечатать. Но чего не сделаешь для друга! Поставил бутылку вина — и мигом было готово.
— Ондрей, сколько стоило вино?
— А что?
— Не хочу оставаться у тебя в долгу.
— Ты подумай! — Ондрей повернулся к водителю. — Вы его слышите?
— Нет, — сказал длинноволосый юноша в кожаной куртке. — В микрофоне шумит.
Томаш услышал голос Бироша. Он доносился до него словно из другого помещения. Отдаленный, отгороженный стеной, неосязаемый. Он благодарил его и объявлял перерыв.
Зал опустел.
«Пошли выпьем кофе», — предложил Бирош.
Вниз по лестнице они сошли в подвал, где находился небольшой буфет. Все столики были заняты. К раздаточному окну стояла большая очередь, и буфетчица нервничала.
«Люди, не напирайте! У меня не десять рук. Я не могу обслуживать всех сразу. Не можете вы приходить постепенно?»
«Пани, у нас перерыв», — сказал высокий мужчина, у которого лоб переходил в лысину.
«У меня никогда не бывает перерыва, — сказала буфетчица. — Если вы думаете, что моя работа мед, станьте на мое место. Постойте тут, среди этих вонючих сыров, и у вас сразу пройдет охота есть второй завтрак».
«Мне не нужен второй завтрак, — сказал высокий. — Врач велел мне скинуть вес, поэтому я воздерживаюсь. Но кто там выдержит без кофе?»
«А вы поспите, куманек, — сказала пожилая женщина в очках. — Я так всю дорогу вязала».
«Ну вот, пожалуйста, — сказала буфетчица. — Они там вяжут, а я им вешай рыбный салат!»
Томаш поежился и сказал Бирошу:
«Не будем стоять. Обойдемся».
«Ну, как хочешь, — сказал Бирош. — Я думал, ты совсем дошел».
Счастье еще, что в подвале полумрак, подумалось Томашу. По-видимому, меня никто не узнал. По-видимому, им не пришло на ум, что вот я стою в той же очереди и вперяюсь взглядом в пыльные банки с маринованными огурцами, чтобы не смотреть им в глаза. Но что, если они меня узнали и нарочно дают мне понять, что я для них просто тень, смешной призрак, который хотел поразить их воображение, а вместо этого стал посмешищем? Однажды он видел в поле пугало, которое выглядело так симпатично, что воробьи устроили себе в его шляпе гнездо.
Они вернулись в вестибюль и пристроились около высокой урны.
«Ты не закуришь?» — спросил Бирош.
«Нет, — сказал Томаш. — Я не курю».
«Вот видишь, — сказал Бирош. — Даже этого я не заметил. Такой из меня директор».
«Я никогда не курил, — сказал Томаш. — Не научился».
Бирош поиграл зажигалкой, но потом, словно раздумав, сунул сигарету обратно в пачку.
«Ты прав, — сказал он. — Правильно делаешь, что не куришь».
Зазвенел звонок.
«Надо идти, — сказал Бирош. — Совсем как в школе. Или в театре».
«Как в театре, — сказал Томаш. — Только я никудышный актер».