— Никаких ваших анекдотов, Лумбик, — сказала миссис Готлоб. — Вы в хорошем обществе.
— В самом наилучшем, — подтвердил мистер Лумбик. — Если бы мне сказали двадцать лет назад: Карл Лумбик, через двадцать лет ты будешь пить кофе с тремя прекрасными дамами в роскошной квартире с центральным отоплением и лифтом…
— Всем нам, слава Богу, сейчас лучше, чем двадцать лет назад, это так, — сказала Эльзе.
— Если б только он подождал, — сказала Соня. — Он никогда не верил, что станет лучше. Я говорила ему: «Отто, сейчас темно, но солнце выйдет», а он мне: «Нет, все кончено». Понимаете, он не хотел больше жить.
— Было много дней, когда мне тоже не хотелось жить, — сказала Эльзе. — После того как я сидела в комнатке позади магазина, по десять часов шила на миссис Дейвис, так что у меня глаза вылезали, потом шла домой в меблированную комнату, где постель была не застелена, а я не имела шиллинга на газ, чтобы разогреть банку консервов, я говорила себе: «Эльзе, что ты здесь делаешь? Отец, мать, сестры — никого нет на свете, почему ты еще здесь, положи этому конец».
— Кто не имел таких дней? — сказал мистер Лумбик. — Ну а потом идешь себе в кафе, играешь себе партию в шахматы, тебе рассказывают новый анекдот — и жизнь опять хороша. — Он улыбнулся, и в глубине его рта так весело, так лихо блеснул золотой зуб, что у Сони ёкнуло сердце, и она подумала: какой же он славный.
А тут и Вернер явился.
— Как мило, — сказал он. — Кофейничаете? По какому случаю?
— По какому случаю кофейничаете? — вознегодовала миссис Готлоб. — По случаю дня рождения.
— Вот те на! — Вернер прикрыл рукой рот и, округлив глаза, виновато посмотрел на мать.
— Он забыл мамин день рождения! — возопила миссис Готлоб.
— Я думал, дни рождения не помнят мужья. — Мистер Лумбик попытался обратить все в шутку.
— Ну что я могу сказать? — адресовался Вернер к матери.
— Ничего, ничего, какие пустяки. — Соня поспешила прервать сына.
— И вовсе не пустяки. Совсем не пустяки. — Он взял материнские руки в свои и ласково, но не без снисходительности поцеловал мать в щеку.
Одного с ней роста, он был хорош собой — густые темные волосы, элегантная повадка.
— Никаких поцелуев! — возопила миссис Готлоб. — Ты поганец, тебя надо отшлепать.
— Если бы Вернер поцеловал меня хоть раз, я бы тоже простила ему все-все, — сказала Эльзе.
Вернер наклонился, поцеловал ее в щеку, сказал:
— Как поживаете, Tante[6] Эльзе?
Она — в упоении — закрыла глаза:
— Соня, ну за что тебе такой сын?
Соня оглядывала гостей с горделивой улыбкой.
— А теперь сядь-ка рядом со старухой Готлоб, — сказала миссис Готлоб, похлопав по соседнему стулу, — и расскажи ей все про своих подружек.
— О какой из них вам рассказать? — Вернер подтянул брюки с безупречной складкой, закинул ногу на ногу, продемонстрировав элегантные носки. — О блондинке, о брюнетке или о моей фаворитке — рыжей?
— А у моих подружек волосы одного цвета, — сказал мистер Лумбик, — седые.
Однако с приходом Вернера никто не обращал на него внимания.
Миссис Готлоб погрозила Вернеру пальцем.
— Передо мной можешь не поднимать нос. Для меня ты все тот же малыш Вернер Вольф, который бегал к Tante Готлоб на кухню и просил Tante Готлоб испечь вкусную ватрушку! Вот так-то, а теперь ты делаешь вид, что обо всем забыл! — И она ущипнула его за щеку, да так, что он поморщился.
— Нет-нет, можно ли такое забыть! — сказала Соня. И хотя ей хотелось бы забыть годы, проведенные в доме миссис Готлоб, — комнату, служившую им и спальней, и гостиной, где Отто дрожал от холода у газовой горелки под звуки склок других беженцев, перебранивавшихся из-за того, чья очередь принимать ванну, — в голосе ее звучала искренняя благодарность.
— Вернер! Ты даже не представляешь, куда мы поедем! В Сен-Морис! — сказала Эльзе.
— В Сен-Морис? — Вернер поднял бровь, улыбнулся — само обаяние. — Но Mutti же была там, давным-давно с мамой и папой…
— Он смеется надо мной! — запричитала Соня и вытянула руку вперед, словно защищаясь от нападок.
Вернер схватил ее руку, поцеловал и продолжал:
— Когда же это было — в год после поездки в Карлсруэ или в год после Бад-Эмса, ей тогда еще сшили дивное платье из белых кружев с цветком на талии, и она играла на пианино при лунном свете?
— Смейся, смейся, — сказала Соня. — Но какое же славное было время. Мамино здоровье нуждалось…
— Как же, как же, — вставил Вернер с издевательской серьезностью.
— Ш-ш! Подумать только, Эльзе, два раза в год мы ездили отдыхать, раз — летом, раз — зимой, и всегда в какое-нибудь живописное место, жили в большой гостинице…
— С красными бархатными коврами, зимним садом и чаем в пять часов à l’anglaise[7], — сказал Вернер.
— Да будет тебе! — И Соня, совсем по-девчоночьи — весело, с вызовом, тряхнула головой. — Смейся, смейся, вот только, если б мы в тот год не поехали в Мариенбад, где бы ты был? — И, сразив этим аргументом сына, победно оглядела всех.
Вернер всплеснул руками, лукаво покачал головой.
— И кого же прелестная Соня Ротштейн встретила, отдыхая с папой и мамой в Мариенбаде, кого эта благовоспитанная, благонамеренная барышня встретила в Мариенбаде?
— Вернер, ты сегодня просто несносный. — Соня сияла — так была счастлива.
— Да-да, они всегда, — сказала миссис Готлоб, — смеются над родителями. — Она снова потянулась ущипнуть Вернера за щеку, но он успел увернуться.
— Вот что странно, — сказал мистер Лумбик: он не поспевал за ходом беседы. — Я жил во многих гостиницах, но нигде не видел красного бархатного ковра.
— Рассказывай дальше, Вернер! — попросила Эльзе. — Я хочу знать историю их романа от начала до конца. — Ее пухлые щеки разгорелись — она обожала романы, и даже теперь, старой девой под пятьдесят, жила надеждой и ожиданием.
— Эльзе, ну зачем ты его подзадориваешь? — одернула ее Соня.
— Нет, пусть мне расскажут, что надо знать барышне, когда она едет отдохнуть в Мариенбад. Что, если нам поехать не в Сен-Морис, а в Мариенбад, а, Соня? Кто знает, что там приключится — с тобой при твоей красоте, и со мной при моих десяти тысячах? Нельзя пропускать такой шанс! — Она пихнула Соню локтем в бок и сморщила круглое, как яблоко, личико в гримасу, изображающую блаженство.
— Так я вам скажу и еще что-то странное, — сказал мистер Лумбик. — Вы не поверите, но я никогда не ездил отдыхать.
На этот раз ему удалось привлечь к себе внимание.
— Никогда не ездили отдыхать! — вскричали хором Соня и Эльзе, а миссис Готлоб сказала:
— Это что, очередная ваша шуточка, Лумбик?
— Нет, это так. В Вене, ну зачем мне было ездить на отдых? Моя жизнь и так была отдых.
— Да-да, мы знаем, что это был за отдых, — сказала миссис Готлоб.
— Я имел моих друзей, мои шахматы, моих подружек, кафе, оперу — ну и зачем я буду ездить на отдых?
— Это глупо, — сказала Эльзе. — Летом все хотят уехать на отдых. Каждый год, когда школы закрывались, отец увозил нас, всех шестерых, в горы, и мы останавливались в Pension[8]. Он назывался Pension Катц, я хорошо его помню.
— Ну а потом… — Лумбик развел руками, понурился. — Бедный беженец старается зарабатывать на жизнь, отдых не для него. Но я все равно много путешествовал: Будапешт, Прага, Шанхай, Бомбей, Лондон — чем плохо столько городов за одну жизнь?
— Да разве это путешествия? — сказала миссис Готлоб. — Бродяжество — вот что это такое.
— Вы правы, — согласился мистер Лумбик, — одни путешествуют для удовольствия, другие для того, чтобы, как это сказать?
— Чтобы рассеяться, — сказал Вернер.
— Да-да, рассеяться, спасибо, а другие путешествуют, чтобы их не рассеяли, как прах. Неудачный каламбур, а, мистер Вернер? Я теперь совсем англичанин и сочиняю каламбуры, чтобы потом извиняться за них.
— Будет вам хвастаться, Лумбик, — сказала Эльзе. — Мы уже слышали: вы теперь — британский гражданин.
— Да, я теперь британский гражданин, и мне больше не могут сказать: «Пакуй чемоданы, Лумбик! Уезжай!» И так мне стало спокойно, что это даже плохо для моих нервов.
— Что ж, — сказал Вернер, лениво вытягивая ноги, — а вот мне пора паковать чемоданы.
Соня посмотрела на него с тревогой, глаза ее расширились.
— Вернер, зачем?
— Я скоро уезжаю в Рим, — и, видя, как изменилось материнское лицо, сказал — Ну что ты, родная, я же говорил тебе, что, по всей вероятности, уеду.
Соня опустила глаза в чашку, сжала в кулак крупную белую руку с бриллиантовым кольцом. Мистер Лумбик устремил на нее сострадательный, умильный взгляд. Взгляды остальных были направлены на Вернера.
— Вернер, как интересно! — сказала Эльзе. — И зачем ты туда едешь?
— В Риме жизнь бьет ключом, а Лондон мне наскучил. Так что, Вернер, пакуй чемоданы! Уезжай! — Он одарил мистера Лумбика чарующей улыбкой, но тот не улыбнулся в ответ.
— Значит, жить с мамой для тебя не хорошо, — попеняла ему миссис Готлоб. — У вас чудесная квартира, она для тебя готовит красивые обеды, а ты все бросаешь и — до свидания!
— Что ты там будешь делать, Вернер? — спросила Соня убитым голосом.
— Я же тебе говорил: там жизнь бьет ключом, снимают кино, столько всяких возможностей. Не беспокойся, родная. — Он старался говорить беззаботно и весело, но в его голосе сквозило раздражение.
— Да вовсе я не беспокоюсь, — поспешила заверить его Соня.
Никаких причин беспокоиться не было. Денег теперь хватало, и в Риме он мог заниматься тем же, что и в Лондоне: немножко баловаться кино, немножко художественной фотографией, а в остальное время бегать с вечеринки на вечеринку и крутить романы.
Вернер посмотрел на часы.
— Бог ты мой! У меня же в семь свидание!
И он скрылся в своей комнате — она прилегала к материнской. Как только дверь за ним закрылась, Соня заплакала.