— Это ты про ту рожь, которая осталась от посева озимых?
— Конечно.
— А хорошо ли будет остаться совсем без запаса?
— Ничего. На еду людям пока хватит, а о завтрашнем дне, говорят, пусть ишак думает. Знаешь? Как-нибудь вывернемся.
— Весной что будем делать во время сева? У людей запасы на исходе. Каждый день какую-нибудь болтушку сварить надо будет пахарям. Без еды как работать? По-моему, эту рожь трогать не надо. О завтрашнем дне надо сегодня думать — так правильнее будет, — сказал Хабибулла.
— А если районное начальство велит?
— Поговори с ними. Объясни. Там ведь не безголовые люди сидят. Тебе же самому придется мучиться потом.
— Боюсь, районное начальство будет ругать.
— А ты не поддавайся. Некоторые начальники не знают жизни колхозников, потому-то и не считаются… Им сегодня давай и давай! А чего давать? Завтра что будет? Им и дела нет до этого! С прежнего нашего председателя семь шкур драли. То райком, то райисполком ругает… Из выговоров шубу мог сшить. Но он правильным, путем шел, потому и хозяйство ладилось. Людей не обижал, жил со всеми по-хорошему, советовался. А теперь, видишь, повысили его.
Сабир снял шапку. Густые волосы падали ему на лоб, но он не стал зачесывать их назад. Он долго сидел, облокотившись на стол, — должно быть, обдумывал слова старика.
— Одна голова, понимаешь, хорошо, а полторы еще лучше. Я и сам на такой позиции. Хозяйство как попало вести нельзя. Надо уметь держать оборону и уметь наступать. Правильно я думаю? Если что не так, ты мне подсказывать будешь, «герой-бабай». Ладно? Помогать друг другу надо…
— Помогу по силам, — сказал Хабибулла.
Сабир, позабыв о своей напускной гордости, начал расспрашивать его о зимовке, о севе, о людях…
Но когда вернулись с полей бригадиры, собрались работники фермы и учетчики, он говорил обо всем только что услышанном от Хабибуллы так, будто сам до всего додумался, дошел своим умом. Речь его опять была важной, напыщенной. Время от времени он маслеными глазками поглядывал па сидевшую против него Тагзиму. Старик Хабибулла удовлетворенно кивал, когда Сабир повторял его соображения, а в тех местах, где он не соглашался с председателем, скреб свою лысину, теребил бородку.
Людям наконец надоели разговоры Сабира, они зашумели:
— Давай не будем тянуть! Дома дети ждут!
Председатель колхоза потерял дар речи. Помолчал немного, не находя, что сказать, затем наконец взял районную газету, лежавшую среди бумаг, и заговорил о том важном, что припас под конец заседания:
— Торопятся, понимаешь! А вот то, что Ахтиярова Минзифа-апай с бригадой вышла в передовые, не хотите знать? — Сабир торжественно помахал над головой газеткой.
Минзифа, с тех пор как получила похоронную на мужа и как умерла у нее дочурка, жила, не ощущая жизни. Все, кроме работы и детей, перестало для нее существовать. Она
равнодушно смотрела на газетку в рунах Сабира. Правда, па лице ее отразилось недоумение, она даже побледнела несколько.
— «Берите пример с передовиков хлебного фронта, бригады, руководимой Ахтияровой Минзифой!» — прочитала она, но затем, увидев фамилии колхозников своей бригады, разволновалась, лицо ее просветлело, на глазах выступили слезы, губы задрожали. — Девушки, мы передовики! Вот тут написано: эго наш вклад в борьбу с фашистами! — сказала она и заплакала.
Женщины, сидевшие рядом с Минзифой, стали успокаивать ее:
— Нельзя так, не надо плакать.
Хабибулла вмешался:
— Вы ее не утешайте, не трогайте! Когда человек выплачется, ему легче становится. И слезы бывают на пользу. Она плачет от радости. И очень хорошо сделали, что в газете написали. Как говорится, от теплого слова душа тает, а от холодного — леденеет.
Женщины начали расходиться. Председатель задержал Тагзиму:
— Ты подожди, не уходи. Расскажи мне о положении на ферме. Такое положение с кормами, понимаешь…
— Я тоже понадоблюсь? — спросил Хабибулла.
Сабир махнул на него рукой:
— Можешь идти.
Заведующая фермой неохотно повернула обратно. Она начала оправдываться:
— Сена мало, потому и надои снизились…
Сабир, не слушая ее, подмигнул:
— Знаю я все. Я не по работе… Другое дело есть… Садись… Посиди со мной…
— Я тороплюсь.
— Что ты меня боишься? Все время норовишь удрать… Даже не спросишь, как я живу. Будто мы и незнакомы. Поговорить бы, понимаешь, по душам, а?
Тагзима удивилась и спросила:
— О чем?
— Да мало ли о чем! — Сабир завертелся на стуле. — Садись.
— Мне некогда рассиживаться. Ребенок один. Я с работы сразу домой.
— Когда ребенок уснет, приду к тебе…
— Нет, не надо. — Тагзима завернулась в шаль. — Если других разговоров у тебя нет, то я пойду.
— Тагзима! Я, понимаешь, люблю тебя, — сказал Сабир, распаляясь.
— Любишь? Это при жене-то и двоих детях?
— Они разве мешают? Я по-хорошему… Правду говорю. Верь мне, Тагзима.
— Опоздал. Надо было раньше, до женитьбы. А ты все опозорить меня хотел. Вспомни-ка свои поганые слова…
— Ты же тянулась к Тимергали, оттолкнула меня… Сколько я потом жалел! Так уж вышло, понимаешь… Готов локти кусать, да не достать. И на. войне думал все время о тебе, мечтал…
— Болтай! Язык без костей.
— Правду говорю! — Сабир решительно приподнялся на костылях. — Хочешь, сегодня же уйду из дому? Только слово скажи, все брошу…
— Детей сиротами оставить хочешь?
— Не они одни сироты.
— Мне такое счастье не нужно! Голодная, да зато спокойная. Я уж привыкла вдовой быть.
— Плохо одной-то!
— Я не одна. Сын вырастет — я счастлива буду.
— Сын от Тимергали? — Сабир изменился в лице.
— Для матери все равно. Я не цепляюсь к мужчинам, чтобы найти сыну отца! — Тагзима выбежала из правления, сильно хлопнув дверью. Увидев Хабибуллу, стоявшего у плетня, немного пришла в себя, подавила свой гнев. — Что ты здесь стоишь на холоде? Простынешь ведь!
— Мне не привыкать к холоду. — Хабибулла засмеялся, стараясь не выдавать своих чувств: — У меня, дочка, дело к тебе… Переходи к нам. Может, легче будет жить нам всем вместе.
— Спасибо.
— Я ведь от души.
— Знаю. Вы хорошие люди… Но мне лучше жить одной…
Хабибулла расстроился, что не смог ее уговорить жить у них, но в душе он восхищался ею: «До чего гордая! Другая бы на ее месте скандалила, требуя помощи. А эта виду не подает».
В правлении погас свет. На крыльцо вышел Сабир, стуча костылями.
Тагзима заторопилась домой:
— Ладно, агай, до свидания!
— Будь здорова, дочка! Надумаешь, приходи…
Тагзима уже бежала навстречу холодному ветру и не услышала последних слов Хабибуллы, но ей и так было понятно, что она для родителей Тимергали близкий человек. Иногда у нее появлялось желание открыть свою тайну старому Хабибулле, поговорить с ним по душам. Ей хотелось, чтобы он понял ее. Но она подавляла в себе это желание. Третий человек здесь лишний. Все, что было, все принадлежит ей, никто этого отнять уже не сможет. Вернется Тимергали или не вернется, будет любить или не будет — ее любовь к нему, пылкая, горячая, живет в ее сыне, в сыне течет его кровь. И эта любовь дает силы бороться с трудностями. Ее пугает единственное — то, что от Тимергали нет писем. Где он? Что с пим? После того, как она написала ему о сыне, пришло от него два письма, на которые она… не ответила. Гордость обуяла. До чего же глупая она была! Теперь кайся не кайся, поздно. Но если суждено ему вернуться и они встретятся, он поймет…
XII
9-ю гвардейскую бригаду, измотанную в бесконечных боях, в начале сорок третьего года направили на отдых. Но без дела солдатам сидеть не приходилось. Целыми ночами рыли окопы, углубляли траншеи, строили землянки. Днем шли занятия. Солдаты изучали свою и немецкую технику.
Миннигали Губайдуллин всюду успевал и работал без устали. В сложной и напряженной обстановке он проявил незаурядные командирские качества и вывел свой взвод в число передовых. Когда выпадала редкая минута отдыха, Миннигали писал стихи, учился играть на курае.
На новом месте они долго не задержались. Холодной зимней ночью объявлена была тревога, и, наспех собравшись, бойцы вышли в путь. Шли молча, утопая в сугробах, за тяжело нагруженными подводами, никто не знал, куда они идут и зачем. После сильных снежных буранов, какие бывают и в Приуралье, наступили морозные дни.
Марш был очень тяжелый. Старый Кавказ и летом-то покрыт снеговой шапкой, а теперь, зимой, он грозил снежными лавинами и обвалами на каждом повороте.
У лошадей обледенели гривы и бока, у людей побелели шапки и усы. Ущелья наполнялись шумом скрипящего под сотнями ног снега, клубилось на морозе дыхание людей, паром пофыркивали лошади.
Первый батальон 9-й гвардейской бригады шел в голове колонны.
Гасан Агаев кроме тяжелого мешка за спиной пес па плече ПТР. Он был чем-то недоволен и ворчал про себя.
Но сейчас на него никто не обращал внимания. Даже ефрейтор Кузькин, который любил подсмеиваться над другом. «ПТР большой — на одного человека, котелок маленький-маленький — на пять человек», — шутил Кузькин.
— Куда пи посмотри — горы! Дороге не видать конца. Почему нас называют воздушными десантниками, если все время ходим пешком? — спрашивал Гасан Агаев и через некоторое время сам ответил на свой вопрос: — Каждый самолет на счету. Если бы давали самолет при переходе на каждое новое место, не напаслись бы… А вот лететь через фронт в тыл врага — это другое дело…
Солдат, слушавший его с интересом, вздохнул.
— Лейтенант Губайдуллин что-то задержался. Без него во взводе невесело как-то, — сказал ефрейтор Кузькин.
— Придет…
Начался крутой спуск. Мимо обоза проехала кошевка, запряженная гнедой лошадью. Возле второй роты она остановилась. С нее соскочил Губайдуллин с солдатской котомкой за плечами. Лошадь повернула обратно.
— Это какая рота?
— Вторая.
— Как мне найти третью роту старшего лейтенанта Щербаня?