Самые страшные мысли постоянно тревожили и угнетали старика. Страдала и Малика. Со времени получения известия о том, что Тимергали пропал без вести, она заметно постарела. Волосы стали совсем белыми, еще сильнее прихрамывала, одну руку подергивало, глаза стали тусклыми. Но старушка мать не отставала от людей, помогала колхозу, как могла.
— Сейчас всем тяжело. Но надо как-то терпеть. Без надежды только шайтан живет, говорят. Не поддавайтесь горю и трудностям, — успокаивала она женщин. А сама, оставшись в доме одна, охваченная тоской по сыновьям, горько плакала, пела вполголоса старинные, созвучные переживаниям песни.
Вот и теперь, не находя покоя душе, она пошла встречать старика, задержавшегося на работе. День печальный, идет холодный дождь вперемешку со снегом. Темный в сумерках переулок такой грязный, тоскливый. Напротив, за оврагом, в школьном саду белые березы машут ей голыми ветвями, словно руками. Посаженные и выращенные ее сыном, может быть, они чувствуют ее печаль? Может быть, и они скучают без заботливого молодого хозяина? Эх, березки, березки!.. Если бы вы могли разговаривать и делиться своими мыслями, как люди! Рассказала бы вам Малика, что творится у нее на душе. Но вы, березы, бездумны, и нет у вас души, только и знаете качаться, качаться…
Малика изо дня в день ждала писем от сына: вот придет, не сегодня, так завтра. Она уже устала ждать, но надежда еще согревала ее душу. Каждый раз при виде девушки-почтальона, разносившей по домам газеты и письма, она открывала окно и спрашивала:
— Деточка, пет ли на дне твоей сумки и для нас письмеца?
Девушка знала наперечет все письма, которые лежали в ее кирзовой сумке, но, чтобы не расстраивать, не разочаровывать бедную старушку, отвечала уклончиво:
— Почта еще не пришла, инэй. А эти письма старые. Придет вам письмо. Ждите. С полевой почты письма долго идут. Да и писать им там некогда. Война — это не игрушка ведь!
— Да, я знаю. Вот Тимергали почему-то не пишет. А той бумажке с черной печатью, которую нам прислали, я пе верю и не поверю. Неправильно все там написано. Тимергали не такой у меня сын, чтобы пропасть без следа.
Девушка, как могла, успокаивала мать, сочувствовала ее горю, обещала, как только придут письма от ее сыновей, тотчас прибежать и принести их.
Мать успокаивалась. Когда у нее не оставалось сил работать в колхозе, чтобы принести какую-то пользу и скоротать длинный день, она вязала из шерсти, собранной колхозниками, носки, варежки для фронта.
Сейчас она для вернувшегося с работы старика кипятила чай. Самовар разогрелся и запел свою песню. Малика с совком в руках так и застыла, когда в дверях показалась девушка-почтальонша.
— Ты с хорошими вестями пришла, доченька?
— С хорошими! Добрые вести принесла я, инэй! От Миниигали-агай вам письмо! — поспешила обрадовать старушку почтальонша.
— Печатными буквами написано или он сам написал?
— Сам!
Увидев на треугольном конверте знакомый почерк, Малика просияла.
— Если не трудно, прочти нам, доченька, — сказала она, возвращая письмо почтальонше.
Старики примолкли, напряженно следя за каждым движением девушки.
— «Здравствуйте, отец и мама! Моя жизнь по-прежнему. Я жив-здоров. Чувствую себя хорошо. Сыт, одет, обут, настроение хорошее. Фрицев громим. Солдаты мои храбрые, ловкие, боевые. Многие получили ордена. Меня тоже наградили орденом Красной Звезды…»
— Подожди-ка, подожди, дочка! — Хабибулла вскочил с места. — Кому дали орден Красной Звезды?
— Миннигали-агай, — сказала девушка.
На лице Хабибуллы появилось выражение радости, гордости, даже важности.
— Мой сын — герой! Слышишь, мать?
— Слышу, — сказала Малика, радуясь не столько ордену, сколько тому, что сын ее жив и здоров. Она потихоньку утерла глаза краем платка.
Хабибулла, не находивший себе места от радости, для виду даже прикрикнул:
— Эхма! И от горя плачет, и от радости плачет! Чем слезами — заливаться, лучше угостила бы девушку чаем!
— Ой, конечно, конечно! — Малика засуетилась.
Девушка хотела уходить, но Хабибулла не отпустил ее.
— Доченька, садись-ка, попей со старухой чаю, — сказал он и начал торопливо одеваться. — Посиди у нас. А я пойду в канцелярию схожу.
— Поешь сначала, потом пойдешь, — заворчала Малика.
— Не могу я тут рассиживаться! Сегодня же все должны узнать, что Миннигали Советская власть орден дала! У «героя-бабая» и сын герой! Правильно говорят, что яблоко от яблони далеко не падает.
Малика привыкла уже, что он всегда хвастается своими сыновьями, и только улыбнулась:
— Можно подумать, что Гебе самому дали орден. А если бы Миннигали и вправду дали Героя, что бы ты тогда делал?
— Мать, не смейся! Говорят, ребенка с пеленок видно, каким он станет. Запомни мои слова — нам не придётся краснеть за Миннигали!
Тут Малику задело, что старик хвалит только одного сына, будто совсем забыл про другого.
— А что же Тимергали хуже?
— Да кто же его хает?
— Какой из пяти пальцев не укуси, каждый будет болеть, — начала Малика, но Хабибулла, знавший наперед, что она хочет сказать, перебил ее:
— Ладно, ладно, эсей, знаю! Мне тоже оба сына одинаково дороги, Я не для того хвалю одного, чтобы обидеть другого.
Малика не ответила, задумавшись о старшем сыне, в бесследное исчезновение которого она не верила.
В дверях Хабибулла столкнулся с Минзифой.
— Проходи, соседушка! — сказал ои, давая дорогу передовому бригадиру колхоза «Янги ил».
Минзифа была чем-то озабочена:
— У меня дело к тебе, агай.
— Какое?
— Поговори-ка с Тагзимой. Не отпускать бы ее из колхоза…
— А куда она едет?
— В Раевку.
— Зачем?
— Не говорит зачем. — Миизифа помолчала, — По-моему, ей Сабир житья не дает. Ты же знаешь его…
— Ладно, сегодня обязательно поговорю с Тагзимой. Ну, я пошел. А ты проходи, попей с моей старухой праздничного чаю.
— Какой праздник?
— От Миннигали нашего письмо пришло. Ему орден Красной Звезды дали!
— Ох!
— Сам бы посидел, с гостями чаю попил, — попробовала было Малика уговорить старика, но тот отшутился только:
— Эх, старуха, старуха! Знал бы, что станешь такой ворчливой, не взял бы тебя в жены. И что я тогда в тебе нашел? Сейчас удивляюсь сам. Чтобы исправить ошибку молодости, придется, видно, какую-нибудь солдатку приголубить.
— Беззубый уже и седой, а мелет языком всякую чепуху! И состариться-то не можешь по-человечески, — сказала Малика и впервые улыбнулась, так как сегодня она тоже была в приподпятом настроении.
Женщины уселись за стол, а Хабибулла вышел из дому.
С каждым, кто встречался ему на пути, он делился своей радостью. В правлении тоже всем рассказал о награде сына. Затем отправился дальше по улице Арьяк. Возле дома Тагзимы замедлил шаг.
Он долго стоял в нерешительности, по потом все-таки направился к приземистому, довольно ветхому домику, одна стенка которого почти совсем вросла в землю. В неосвещенном углу сидела Тагзима, обняв ребенка. Она словно не слышала, что кто-то вошел, даже не пошевелилась. Хабибулла кашлянул:
— Здравствуй, дочка.
— Здравствуем, здравствуем… Как сами? — ответила Тагзима.
— Что-то не видать тебя последнее время. Как живёшь-то?
— Хорошо.
— Как Нургали?
— Приболел немного. Простудился.
— Холодно у вас. — Хабибулла потрогал трубу железной печки, стоявшей посреди комнаты. — Зря упрямишься, дочка, хоть зиму бы перезимовала у нас. Веселее было бы жить всем вместе…
— Не хочу добавлять людям хлопот. Хоть впроголодь, зато в покое, как говорится. Не одна же я живу так. Все деревенские бабы мучаются. Раз война, что же поделаешь, надо терпеть.
— Подумай о здоровье ребенка, дочка. Поживи у нас.
— Что вы так о нас печетесь! Вам самим на старости лет нужна помощь. Вы думаете, я ничего не вижу и не слышу? — Тагзима получше укрыла сына. — Не уговаривайте, агай. Не беспокойтесь, мы выдержим.
— Ну, хоть пока сын выздоровеет, поживи у рас…
— Нет, что ли, в ауле детей, кроме моего сына?
— Есть, да… — Хабибулла растерялся. Долго он не находил, что сказать, потом вспомнил свой разговор с председателем колхоза. — Был я в канцелярии. Сабир сердится. Говорит про тебя: голодная сидит, а сроду ничего не попросит.
— Мне от Сабира ничего не надо, — сказала Тагзима.
— Ради сына поубавила бы гордость. Ты не от Сабира получаешь хлеб, тебе колхоз платит за твою работу.
Тагзима уставилась в одну точку и, ничего не отвечая, покачивала на коленях мальчика, который постанывал во сне. Тагзима украдкой вытерла рукавом глаза.
«Старается не показать, что плачет», — подумал старый Хабибулла. Ему было не по себе оттого, что разговор не клеился. Потоптавшись еще немного на месте, он двинулся к двери:
— Ладно, дочка, я пойду. Завтра подвезу тебе дров немного и из еды кое-что принесу.
Когда дверь за ним затворилась, Тагзима дала волю слезам. Наплакавшись вволю, но не успокоившись, она вытащила из кармана казакина стершееся но углам самое последнее письмо Тимергали с фронта. Она помнила каждое слово в нем и поэтому только прижала его к груди.
«Тагзима, моя любимая! Когда я узнал, что у нас есть сын Нургали, я рыдал от радости. Тысячу раз спасибо тебе за то, что родила мне сына-богатыря! Поцелуй за меня нашего сына Нургали. Поцелуй глазки его, уши, носик, пальчики, всего его, маленького нашего ребеночка… Сын наш будет счастливым, очень счастливым. Он будет жить в то время, когда не будет уже проклятой войны. Знаю, тебе очень тяжело с ребенком. Но не сдавайся, терпи ради нашего сына, береги его.
Любимая моя, женушка моя, почему ты скрываешь от людей, что Нургали мой сын? Не скрывай! Пусть знают все. Кричи об этом на весь мир! Я хотел написать отцу и матери о нашем сыне, но ты не разрешаешь. Еще раз умоляю тебя, скажи сама моим родителям о пашем сыне. Возьми из сельсовета справку на него. Как только выйдем из боя, буду хлопотать аттестат. Я ведь теперь за взводного.