Третий чемодан, поменьше остальных, был наполнен вещами, принадлежащими Александру Даггану: туфли, носки, нижнее белье, рубашка, галстуки, платки и три элегантных костюма. Под подкладкой этого чемодана Шакал спрятал тысячу фунтов, которые он снял со своего счета по возвращении из Брюсселя.
Серый костюм был вычищен и наглажен, и теперь висел в стенном платяном шкафу. Во внутреннем кармане пиджака лежал его паспорт, английские и международные водительские права и бумажник со ста фунтами наличными.
В кейс он сложил принадлежности для бритья, пижаму, мочалку, полотенце, а также свои последние покупки - мешочек с гипсом, несколько мотков широкого бинта, полдюжины рулонов лейкопластыря, три упаковки обычного бинта, пару больших ножниц и тонкую тесьму. Кейс он не будет сдавать в багаж, решил Шакал, по своему опыту зная, что во всех аэропортах мира ручная кладь обычно не досматривается.Подготовительная стадия была завершена. Костюмы пастора Йенсена и Марти Шульберга, он надеялся, были всего лишь мерой предосторожности, и к ней придется прибегнуть лишь в случае провала Александра Даггана. Документы же Андре Мартена были жизненно необходимы для реализации его плана, даже если другие ему и не понадобятся. В этом случае первый чемодан с вещами можно будет оставить в камере хранения после окончания работы. Андре Мартен и винтовка тоже, вероятно, будут оставлены после завершения дела. Въезжая во Францию с таким багажом, он рассудил, что обратно выедет с одним чемоданом и кейсом, не более того.
Итак, все было готово. Но прежде чем отправиться в путь, он должен был получить два письма. Одно - с телефонным номером в Париже, по которому он сможет получать необходимую информацию о последних изменениях в системе охраны Президента. Другим должно было быть письменное уведомление от господина Майера о том, что 250 тысяч долларов переведены на его номерной банковский счет в Цюрихе. В ожидании этих писем он проводил время, расхаживая по квартире и пытаясь научиться естественно хромать. Через два дня англичанин был доволен результатами, достигнув такого уровня, что стороннему наблюдателю было бы трудно поверить в то, что на самом деле с ногой у него все в порядке.
Первое из писем прибыло утром 9 августа. Это был конверт с почтовым штемпелем Рима. В нем содержалось следующее сообщение: "Вы можете связаться с вашим другом по номеру МОЛИТОР 5901. Представьтесь словами "Это Шакал". Ответ - "Это Валми". Удачи".
Письмо из Цюриха пришло только утром одиннадцатого. Шакал широко ухмыльнулся, довольный тем, что, как бы ни повернулись дела, если, конечно, останется жив, - он уже разбогател на всю оставшуюся жизнь. Если же предстоящая операция закончится успехом, то он станет еще богаче. А в успехе у него не было сомнений. Шакал никогда не полагался на волю случая.
Остаток утра он провел у телефона, выбирая рейс, которым было бы предпочтительнее отправиться в Брюссель, и остановил свой выбор на самолете, вылетающем на следующее утро, 12 августа.
В подвале стояла тишина, нарушаемая лишь звуками тяжелого ритмичного дыхания пяти сидящих за столом мужчин. Перед столом стоял дубовый стул, к которому был привязан человек. При движении стул издавал металлический скрежет. Трудно было определить размеры помещения. В подвале находился единственный источник света, да и тот был сконцентрирован на человеке, сидящем на дубовом стуле. Это был стандартный светильник из тех, которые обычно используют для чтения. Однако в него была вставлена мощная лампа, от которой в изнурительной духоте комнаты становилось еще жарче. Подвижный колпак был установлен так, что свет падал прямо на стул, стоящий в трех метрах от стола.
Свет был так ярок, что большая часть подвала оставалась контрастно-черной. Лица сидящих за столом мужчин были неразличимы для узника. Чтобы увидеть допрашивающих, нужно было встать со стула и передвинуться в сторону так, чтобы рассеянный свет выхватил из тьмы их скрытые силуэты.
Но сделать этого узник не мог. Его лодыжки охватывали широкие ремни, прижимая их к ножкам стула. Каждая из ножек имела крепления, с помощью которых тот наглухо привинчивался к полу. Руки были прихвачены ремнями к подлокотникам. Еще один ремень обвивал за пояс, а последний обхватывал волосатую грудь. В тех местах, где ремни соприкасались с телом, кожа была влажной от пота.
Поверхность стола была практически пуста. Единственным его украшением была узкая медная рукоятка, способная двигаться вперед-назад и вверх-вниз по небольшому вырезу на столе. Рядом находилась кнопка включения скрытого механизма. Правая рука человека, сидящего с краю, покоилась в непосредственной близости от пульта управления.
От стола отходило два провода - один от выключателя, другой - от контрольной панели по направлению к небольшому электрическому трансформатору на полу.
В правом дальнем углу подвала, за деревянным столом, лицом к стене сидел человек. Перед ним поблескивал слабый зеленый свет индикатора магнитофона, но катушки магнитофона не вращались.
Тишина подвала была ощутима почти физически. Все мужчины сидели в мокрых от пота рубашках. Стояла невыносимая вонь: ужасное сочетание запахов пота, металла, застоявшегося сигаретного дыма и блевотины. Но даже и этот, последний, запах, достаточно назойливый, перебивался еще одним, более сильным, безошибочно определяемый как запах страха и боли.
Человек, сидящий в центре, заговорил мягким, успокаивающим голосом:
- Послушай, мой маленький Виктор. Ты ведь все нам расскажешь. Возможно, не сейчас. Ты храбрый человек. Мы это знаем и отдаем должное твоему мужеству. Но даже ты не сможешь выдержать. Так почему же не рассказать нам? Ты думаешь, полковник Роден запретил бы тебе, будь он здесь? Нет, он приказал бы тебе все рассказать. Да он бы и сам все рассказал, чтобы мы не причиняли тебе неудобств. Ты же знаешь, здесь все в конце концов начинают говорить. Не так ли, Виктор? Знаешь, как они разговаривают? Никто не может держаться до бесконечности. Так почему же не сейчас? А потом - снова в постель. И спать, спать, спать... Никто тебе не помешает...
Человек, сидящий на дубовом стуле, поднял к свету избитое, блестящее от пота лицо. Глаза его были закрыты - то ли от света, то ли из-за огромных темно-синих наплывов, оставшихся от ног корсиканцев. Некоторое время лицо было направлено на стол и на черноту перед ним. Наконец, рот открылся. Казалось, человек пытается что-то сказать. Изо рта отрыгнулся комочек непрожеванной пищи, и месиво по каплям стало стекать по матовой груди в лужицу блевотины, скопившуюся на коленях. Голова упала вниз и снова уперлась в грудь
Голос из-за стола начал снова:
- Виктор, послушай меня, ты стойкий человек. Мы все знаем эхо. Мы все уважаем это. Ты уже все доказал нам. Но даже ты не сможешь держаться дальше. А мы сможем, Виктор, мы сможем. Мы можем продержать тебя живым и в сознании много дней, недели. И никакого щадящего забвения. Имеются всякие лекарства, ты же понимаешь, надеюсь. С третьей степенью уже закончили. Надеюсь, пошло на пользу. Так почему бы тебе не поговорить? Мы же все понимаем. Мы понимаем, что значит боль. Но вот эти маленькие электродики - они не понимают, Виктор, просто не хотят понимать. Они только продолжают свое дело... Так будешь говорить, Виктор? Что они делают в этом римском отеле? Чего они ждут?
Крупная голова узника моталась из стороны в сторону. Казалось, сквозь прикрытые ресницы глаза изучали два металлических зажима-крабика, сжимающие его соски, и один, более крупный, чьи зазубренные "челюсти” обхватывали головку пениса.
Тонкие белые руки говорящего лежали в круге света на столе и выглядели вполне миролюбиво. Он подождал еще немного. Наконец, одна из его холеных рук поднялась над столом - большой палец прижат к ладони, другие четыре широко расставлены.
Человек, сидящий рядом с электрической панелью, передвинул медную рукоятку вверх до цифры "4" и зажал выключатель между большим и указательным пальцами.
Холеная рука сжала пальцы - все, кроме указательного - и движением крайней фаланги изобразила нажатие курка. Во всем мире такой сигнал понимают без слов. Человек у пульта включил сеть.
С легким жужжанием маленькие металлические "крабы" с отходящими проводами ожили. Огромное тело сидящего в кресле выгнулось, подброшенное невидимой рукой. Ноги и запястья рванулись из сковывающих их ремней так, что показалось, будто ремни пройдут сейчас сквозь тело. Глаза, ослепшие из-за раздувшейся плоти, восстали против природы, и стало видно, как мученически смотрят они в нависающий потолок. Рот открылся, будто в удивлении, и еще через секунду из него вырвался демонический рвотный поток...
Виктор Ковальский "сломался" в 16.10, и бобины магнитофона пришли, наконец, в движение.
Он начал говорить, или, скорее, бессвязно бормотать, а между всхлипываниями и вскриками раздавался тихий, монотонный голос человека, сидящего в центре стола:
- Почему они там, Виктор... в этом отеле?.. Роден, Монклер и Кассон... чего они боятся?., где они были, Виктор?., кого они видели?., почему они ни с кем не встречаются?.. Виктор... скажи нам, Виктор... почему Рим?., перед Римом... почему Вена, Виктор?., где в Вене?., какой отель?., почему они там были, Виктор?..
Наконец, Ковальский замолк. Его бессвязные звуки все еще записывались на магнитофон, пока он совсем не потерял сознание. Голос за столом некоторое время продолжал звучать еще более мягко, пока не стало ясно, что ответов больше не последует.
Человек в центре стола дал указание подчиненным, и на этом допрос закончился.
Записанная пленка была снята с магнитофона и срочно отправлена на окраину Парижа, где находился офис Службы "Действие”.
Ослепительный полдень, нагревший дружественно-притягательные парижские тротуары, сменился золотыми сумерками, а в девять на улицах зажглись огни. Вдоль берегов Сены, как обычно в такие летние ночи, прогуливались пары. Они шли, медленно потягивая вино вечернего света, смешанного с любовью и молодостью, вино, которое, как бы там ни было, никогда не будет одинаковым.