— А его где пропуск? — охранник любовно поглядел на Акчуру.
Прошелестело еще несколько купюр.
— Кудаа-а? — зарычал охранник (совсем уже не сонный) на устремившихся к выходу приятелей. — У вас (потряс журналом) написано: «с собой 1 череп.». Где «череп»?
— Вот — череп! — похлопал себя по голове Триярский, — череп — вот…
— Брателло, такие шутки делать не надо, — обиделся охранник и нажал на кнопку: явилось еще двое. — Этот «череп» по-русски был «черепаха». Знаешь, что мне от начальства влетело за этот твой «череп»?
Ткнул пальцем вверх, где белело «Не укради. Моисей».
— Начальство «Почему?» кричало. Топало. Меня из-за этой твоей «череп» уволят — ты моих детей кормить станешь?
Вызванные охранники покачали фуражками: Триярский, измазанный и небритый, как кормилец доверия не внушал.
— Так что, — широкоформатно зевнул охранник, — это… в три раза серьезней того, что у вас могло бы не оказаться пропусков.
Триярский заколебался, калькулируя оставшуюся сумму. Не хватало.
— Дайте пока вашу сумку… может у вас там еще и наркотики.
Вырвал сумку; стрекотнула молния.
В сумке на месте обгорелой рукописи лежала живая черепаха.
Площадь перед заводом была пуста — если не считать двух-трех подбрезентовых старушек, торговавших тапочками и карамелью.
И газика, рядом с которым расположилось четверо в американской форме.
— Тихо… Уходим, — прошептал Триярский.
Компания у газика замахала ладонями, загоготала, ринулась вперед.
Сзади загремели заводские ворота. Прямо на Триярского с Акчурой выехала, шпаря синей мигалкой, патрульная машина. Дверца распахнулась:
— В машинку, бистра!
— Хикмат! — бросился к машине Триярский, узнав бывшего коллегу.
— Бистра, ишачий хвост, на заднее… э-э! — торопил Хикмат запрыгивавших на ходу приятелей. — Газуй, красавица!
Машина рванулась; в затемненное стекло было видно, как четверка бросилась обратно к своему газику.
— Жми, красавица, жми! — кричал Хикмат.
«Красавица» за рулем, в платке и блестках, быстро повернулась назад и подмигнула.
— Аллунчик!? — подскочили Триярский и Акчура.
Машина летела, вздрагивала на бетонных ухабах, окатывая мигалкой узкие улицы.
— А я? — раздалось рядом. — Меня, Учитель, вы не узнали?
— Аллунчик… Эль… Что это за карнавал? Вы что, спятили?
— Учитель, — загундосил Эль из-под подозрительного тюрбана с женской брошкой, — никто не спятил. Мы теперь бактрийская самодеятельность. Я сейчас все подробно расскажу. Как только…
— Подожди, молодой, — повернулся Хикмат, — учись, как надо оперативную обстановку докладывать.
После звонка Триярского Хикмат был неожиданно отстранен от расследования переворота («И слава Всевышнему…»), и получил два взаимоисключающих задания. Первое — явиться на место происшествия с «Мерсом»: посмотреть, что и как, и второе — к 5:00 кровь из носу раздобыть «бактрийскую самодеятельность» для концерта в Доме Толерантности.
Оказалось: месяц назад в прокурорский Дом культуры пришел приказ создать бактрийскую самодеятельность. Пока просматривали личные дела сотрудников в поисках бактрийцев, месяц благополучно истек. Сегодня же сам Областной Правитель о бактрийцах вспомнили и о самодеятельности поинтересовались: чем порадует? Генеральный прокурор и откалбасил: самодеятельность под контролем, радовать готова. Такой вот ишачий хвост…
— А костюмы? — Триярский разглядывал новоявленных бактрийцев.
— Это с Завода, — отозвался Эль. — Монголо-казахи поделились: у них кто-то заболел, а костюмерша бегает с костюмами и матерится.
— По дорожке сообщение о Черноризном поймал, — пояснил Хикмат. — Почуял, что с тобой там неладное, на Заводе…
— Я в шоке была… Не старый еще, и вдруг — из окна… — вздохнула Аллунчик.
— Красавица, не отвлекайся на нашу мужскую болтовню, в образ входи. Кстати, наша уважаемая бактрийская ханум утверждает, что как раз до моего приезда ей звонил кто-то и сказал, что Якуба привезут на суд в Дом Толерантности.
— Так мы сейчас туда? — спросил Акчура.
— …Летает этот ишачий хвост, что ли?
В боковом зеркальце всплыл знакомый газик.
— Та-ак, эти мужики совсем не в моем вкусе, — скривилась Аллунчик; стрелка спидометра дрогнула и полезла вверх.
— Кто это, Хикмат? — Триярский повернулся назад; газик слегка отстал.
— Полностью не знаю. Появились первый раз, когда Черный Дурбек из окошка себя выбросил. Кто-то болтал: люди Черноризного. Сегодня ты сам видел, какие они его люди… По-моему, у них к тебе тоже какие-то вопросы.
— Один мне сегодня от Черноризного письмо передавал, — сообщил Акчура.
— И к тебе, писатель, тоже… во, как газуют. Сестра, там дровишек в топку еще подбросить нельзя?
Дома за окном склеились в одну серую, стремительную ленту.
— Ишачий хвост, дорогу перекрывают… Жми!
Вылетели на Проспект Ахеменидов, свернули на Клинтона. Пропустив мигалку, оцепление сомкнулось.
— Ура!
— Не уракайте, а переодевайтесь! — скомандовал Хикмат. — Что, я из двух ишачьих хвостов самодеятельность предъявлять буду? Вас все равно без нарядов туда не впустят.
В лобовом стекле зазеленел купол Дома Толерантности.
Час одиннадцатый. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
Проведя свою самодеятельность через пропускной пункт, Хикмат исчез. Бактрийцы смешались с пестрой толпой, которая текла через служебный вход Дома Толерантности.
Тут было все: и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений (последний — в лице каких-то бабушек в сутане, из немецкой общины)… Был и заводской хор в строгих костюмах, сшитых из бывшего занавеса Дворца культуры. Проскакала на лошадях монголо-казахская самодеятельность, преследуемая своей костюмершей, от которой не удалось избавиться на пропускном пункте…
— Вот дурдом-то! — поморщилась бактрийская принцесса.
— А по-моему, супер, — отозвался паж в тюрбане с женской брошкой, — только очень потом воняет и нафталином. Да, Учитель? — повернулся к бактрийцу, одетому Котом в сапогах (несоответствие костюма обнаружилось в самый последний момент).
Наконец, их прибило в свободный уголок. Кот в Сапогах, у которого в меховых перчатках уже белела программка, давал последние инструкции. Где-то разыгрывался оркестр, шумели валторны, продувались астматические флейты.
К пропускному пункту подошли четверо в американской форме и предъявили пропуск: «Квартет американской военно-культурной общины им. Г. Трумэна».
— А где ваши инструменты? — спросили из пункта.
— А ми тока танцуем, — застенчиво улыбнулся квартет, — работка такая…
Четверку пропустили.
— Бактрийцы! Бактрийцы! — на Триярского летел тамада Марварид Бештиинов («узнает — не узнает?»), — ну, где вы пропадаете?.. А еще прокурорская самодеятельность! Вы же у нас в начале программы.
Не узнал. Впрочем, теле-тамада уже никого не узнавал, а только кричал и каждую минуту причесывался.
«Бактрийцы» потащились за Бештииновым; оркестр звучал ближе, предвещая сцену.
— Что-то я нервничаю перед этим выступлением, — шепнула бактрийская царевна Коту в Сапогах.
— Марварид-эфенди, — Триярский пытался изменить голос, — а что… заговорщиков уже привезли?
— Э! Дались всем эти заговорщики-мамаворщики… Вон стоят, репетируют.
Сбоку топтались какие-то небритые типы в желтых хитонах и высоких, как новогодние пики, колпаках. Лица у них были серые, губы шевелились, в руках тряслись какие-то листочки с отпечатанным через копирку текстом.
— Не убегут? — спросил Триярский.
— Э! Куда? Только-только репетировать начали.
Оркестр запнулся. Тишина, закулисное бу-бу.
Зашаркали аплодисменты.
В зал, подставляя улыбку под встрепенувшиеся фотокамеры, входил Серый Дурбек.
Прямо перед сценой «бактрийцев» обыскали снова; Триярский, у которого в кошачьих ботфортах лежал пистолет, взмок. Обошлось.
— Послушайте, а что петь-то будем? — прошептал Акчура.
— Я могу «Хэппи бездэй», — вызвался Эль.
— Очень бактрийская песенка, — фыркнула Аллунчик.
— Тихо, — скомандовал Триярский. — Выкрикивайте абракадабру, прыгайте… Главное, отвлеките внимание. Я должен разведать, здесь Якуб или нет. Никаких возражений.
И растворился за какой-то кулисой.
— Встать! Суд идет.
Голос был все того же Марварида Бештиинова, успевшего переодеться в судейское платье. На нем была мантия, которую привез из Кембриджа сын Бештиинова, тамошний выпускник; перед носом судьи болталась кисточка квадратной шапки из того же комплекта.
Зал, как показалось Бештиинову, вставал медленно. «Иностранцы не понимают» — вспотел Бештиинов, и повторил на недавно освоенном английском:
— Stand up! Court must go on!
Поднимаются, поднимаются… отлегло. Бештиинов вытер пот краем мантии.
Народика в зале не так, чтоб густо. Четверть присутствующих была охраной Областного Правителя, с лицами, вытянутыми, как перископы подводных лодок. Кроме заботы о безопасности, «перископы» слаженно аплодировали, фотогенично изображали массы и вообще — будь воля Бештиинова, только их бы и пригласил…
А вот сидит и улыбается дипкорпус, то есть, уже встает, но со своей загадочной улыбкой все никак расстаться не может. Бештиинов тоже послал им, на всякий случай, улыбку. Может, оценят, пригласят на какое-нибудь неофициальное виски: «Сэр Бештиинов, вам со льдом?» Со льдом, шайтаны, со льдом…
За дипкорпусом окопалась оппозиция. Три партии: «Свобода», «Равенство», «Братство»; между собой, естественно, на ножах. То либералы из «Свободы» побьют коммунистов из «Равенства», то исламисты из «Братства» настучат на тех и других. Вот кого из зала суда надо первыми удалить, если начнут нарушать сценарий, а они, конечно, начнут: куда денутся.
На остальных местах ерзала пресса, самый ненадежный элемент зала. Ее разглядывать вообще не хотелось: даже уважаемые люди, поседевшие и полысевшие на ниве заслуженной журналистской деятельности, были Бештииновым в душе совсем не уважаемы как завистники и тайные скорпионы.