— Старшего научного… — поправил с мертвой улыбкой Черноризный.
— …безвестного старшего — в «нашего олигарха», владельца японских редкостей, в…
— Можете не продолжать. Долго перечислять придется. Да, я есть. Скажу больше: я спас не только себя, я спас целое направление в изучении гелиотида, и всем вашим Дурбекам приходится с этим считаться. И всей международной гелио-мафии, которая этих Дурбеков выращивает, удобряет и стрижет под версальскую клумбу. Чему я не могу противостоять — что сам гелиотид добывается варварски, что половина по пути… ну, вы же работали в прокуратуре, что молчите?!
— Именно потому, что я не молчал, я уже два года там не работаю. Как мне интимно шепнули при увольнении — уволен по звонку ваших людей. Ермак Тимофеевич, я благодарен вам за беседу, она очень расширила мой кругозор. Только давайте перейдем к нашей отсутствующей бабочке. Которая среди хризантем.
Черноризный встал, неторопливо, словно вычисляя в сантиметрах каждый шаг, прошелся по кабинету. Монах, снова очнувшись от своей электронной нирваны, следил за траекторией хозяина, беспокойно поигрывая лампочками.
— А бабочка, Руслан Георгиевич, улетела. Бабочке намекнули, что она, наверное, устала позировать, вообще — скоро зима. Бабочка оказалась дисциплинированной, не стала дожидаться, когда вместо кожаного кресла ей предложат булавку. Шутка.
— Ха-ха-ха, — затарахтел монах, — омощирой дес-нээ. Рощиа-но щутока-нэээ!
— Он понимает? — спросил Триярский.
— Ерема? Ловит интонацию. И ужасно обидчив, — советую при нем не ругать учение секты щингон: за последствия не отвечаю. Так на чем мы остановились? Да, насчет моих людей, которые вас уволили. У меня нет «моих людей». У меня есть мои идеи.
Я действительно хотел вас вознаградить, Триярский. Вы должны были стать моей идеей. Одной из самых остроумных идей. Сегодня в городе произойдет замечательная история — вы могли бы стать одним из ее героев: вместо того, чтобы путаться и суетиться. Я хотел вас вознаградить! Впрочем, через полчаса вы получите вознаграждение. А теперь…
Металлический монах засеменил к Триярскому, угрожающе кланяясь:
— Харащо пощидери? Тепери кончири и — домои.
Черноризный протягивал на прощанье руку. Триярский пожимать не стал:
— Ермак Тимофеевич, так где все-таки Якуб?
Черноризный не убрал непожатую руку, только слегка повернул кисть — вниз. Тотчас же на эту кисть налетел Ерема: встав на колени, принялся ее с аппетитом целовать, искоса поглядывая на Триярского.
— Так где же Якуб, Ермак Тимофеевич?
Черноризный лениво стряхнул с руки любвеобильного Ерему:
— Среди хризантем.
Триярский вышел, не дожидаясь, когда его выпихнет своими поклонами Ерема.
Задержался перед свитком на стене.
— Вы правы, — кивнул Триярский, — вот она.
И указал куда-то в середину хризантемного свитка.
Там, среди лабиринта вытянутых лепестков он все-таки разглядел ее — маленькую скомканную бабочку.
— Что ж, одну загадку вы разгадали, — Черноризный с улыбкой смотрел на него, расположившись в дверном проеме; ниже выползла гладкая голова Еремы, — могу добавить: японцы давно научились отделять гелиотид от жемчуга, и назвали гелиотидом — «хризантемным камнем»… Желаю удачи.
Это пожелание уже застало Триярского в дверях первой, внешней приемной — он спешил. Было слышно, как за ним опускается стена.
Проводив полуусмешкой Триярского, Ермак Тимофеевич вернулся в кабинет. Глянул в окно: дождь — не дождь; подвижная серость. С седьмого этажа восточная часть Завода, размытая непогодой, темнела беспорядочным стадом руин. «Одряхлевшей бабочки закружилась тень», — подумал Черноризный.
Пора. Взял пульт, надавил.
Стена раздвинулась, обнаружив еще одну маленькую комнатку.
Посредине, прикладывая к плечам пластиковый каркас в форме горба, стоял невысокий мужчина в темных очках. Вытянув руку, продекламировал:
— О, мой народ!
Черноризный улыбнулся. Снял с тарелки яблоко, бросил.
Лже-горбун флегматично поймал; впился в оглушительно-сочный плод.
Не меняя улыбки, Черноризный подошел ближе:
— Будто не было этих шести лет. Ты совсем не изменился, Исав.
Тот — сквозь бурлящее яблоко — пожал плечами.
— Все тот же Белый Дурбек… Гениальная идея. И сегодня она… Как тебе Триярский?
Исав оторвался от яблока. Несмотря на то, что он уже был без бороды и в темных очках, выражение утренней печали на лице осталось нетронутым. Он снова пожал плечами:
— По-моему, ты поступил с ним жестоко.
— Будь он глупей, я поступил бы с ним помягче. Ты ведь видел, — Черноризный махнул головой на оборудованный в углу пульт с мониторами, — какие я перед ним баллады выводил — а он? Упирался всеми извилинами. Таких…
— Послушай, Ермак, а что будет с Акчурой?
— С твоим Лжедмитрием? Тебя это интересует? — Черноризный глянул в монитор. — Подожди, сейчас вернусь: наш Шерлок Холмс никак уйти не может.
В японскую приемную ворвался Триярский. Правой рукой он волок за собой Изюмину, левой тряс каким-то диском.
— В чем дело? — зевнул Черноризный. — Разве мы не попрощались?
— Это я вас хотел спросить, в чем дело! — Триярский вытянул левую руку.
— Черепаха? Какого лешего…
— Мертва! В сумке задохнуться не могла — вот, отверстия для вентиляции… Час назад я вытаскивал ее — стала какой-то ненормально подвижной, почти буйной. Сейчас — пожалуйста, сдохла. Одновременно у меня вдруг начинается мигрень. Вы все пытались меня в столовую затолкать — три.
— Какого лешего, я спрашиваю, вас пропустили на территорию с черепахой… Ну, умельцы! Немедленно свяжите меня с проходной!
— Стойте… — преградил ему путь Триярский, — ну… и где? Где она, ваша «пушка» — вы же меня тут облучали. Зомбировали, или как там у вас?!
Черноризный медленно похлопал:
— Ай да Триярский, и вторую загадку отгадал. Жалко, слушал ты меня невнимательно — я же сказал «в сочетании с особым питанием». А ты у нас с совсем плохим аппетитом оказался, да, Ариадна Ивановна?
Изюмина, все еще сжатая Триярским, кивнула.
— Так что сделать тебя моей идеей, Триярский, не удалось, а тут еще черепаха. Ариадна Ивановна, вы успели рассказать нашему дорогому гостю, что дуркоры спускались в шахту, обязательно привязав к поясу черепаху? Нет? Только про песни? Подождите, Ариадна Ивановна, сейчас наш нетерпеливый гость вас отпустит. Кстати, кто у нас в лаборатории занимался черепахами?
— Покойный Мовсесян, — пропищала сдавленная Изюмина.
— Вот видишь, Триярский: покойный Мовсесян. Конечно, я пропустил тебя через гелиотизацию: сильно мелькал ты под ногами с утра — но ты оказался, во-первых, на пустой желудок, во-вторых, любителем рептилий. Так что, когда у тебя через полчаса наступит помрачение, оно может оказаться не слишком долгим… неделя — две. За это время тебя вышвырнут с работы и отсудят дом. Тогда и придешь ко мне. Приползешь то есть. Ерема!
Кукла, выглядывавшая из-за локтя Черноризного, неожиданно закричала:
— Во поре бередженька стояра… Рю-ри-рю-ри, стояра!
Не успел Триярский выхватить пистолет, что-то оглушило его и отбросило в сторону. Пол под ним разъехался, тело понеслось на какой-то подставке вниз. Последнее, что он услышал, были слова Черноризного наверху:
— Сколько раз повторять: после «во поле березонька» — «во поле кудрявая». Кудрявая!
Час девятый. ПОСЛЕДНИЙ ЛОЗУНГ
Платформа с Триярским достигла дна подвала.
Триярский выглянул из шахты в коридор. Пусто; две-три желтушные лампы, качавшиеся, вроде буйков, в волнах темноты.
«А Черноризный сейчас, наверное, распекает проходную за то, что не изъяли черепаху», — Триярский укладывал мертвый панцирь в сумку. «А потом дает команду звонить в дурку, чтобы забрали буйного психа из подвала… Интересно, я превращусь в буйного?»
И Триярскому вдруг стало все равно, во что он превратится через полчаса, что произойдет сегодня в Доме Толерантности, и сколько еще электронных мерзавцев разведет у себя в кабинете Черноризный.
Снизошедшая благость была неожиданно прервана.
Шум шагов, голоса.
«Что… уже дурка?» — Триярский сплющился в какую-то нишу.
Поддалась невидимая дверь — ворвался прямоугольник света, в который вошли четверо в американской форме. И двинулись в сторону Триярского, рассекая коридор свинцовыми шагами и по-кавказски шероховатыми фразами.
«А вот это уже конец», — усмехнулся Триярский, прикипев к стене.
За несколько шагов до Триярского четверка остановилась. Один за другим, исчезали в той самой шахте… Взвыл мотор, загудели натянутые тросы.
«Ха-кха-ха», — обрадовались в шахте. Четверка взмыла вверх.
Триярский рванулся к железной двери, через которую они вошли — дверь поддалась, в глаза хлынул кипящий, перемешанный с дождем свет.
Выбежал, сжимая в кармане покрытый холодным потом пистолет.
Никого. Внутренний двор. Обглоданная стена, два бака с дымком.
Все это его почему-то обрадовало — именно та предельная четкость, не затуманенная безумием, с которой он видел и осознавал эту дырявую стену, эти баки, эту вонь и этот дождь, летевший на его смятое вдруг в улыбке лицо.
— Еще двадцать минут, еще можно…
Бросился в пролом в бетоне.
Через секунду Триярского можно было видеть вылезающим из-под лозунга:
«Толерантность — залог нашего мира. Областной Правитель».
Звон стекла наверху заставил Триярского задрать голову.
И отскочить — прямо на него откуда-то сверху Башни падал, стремительно увеличиваясь, человек.
И рухнул в клумбу в паре метрах от Триярского.
— Аххх-а… Трия…ский… — прохрипел упавший.
Черноризный.
В руке была зажата все та же японская сабля; рубашка сползла жгутом, голая поясница. Харакири… или как его там. Не успел.
Рухнуло с металлическим звоном второе тело.
— Обунаи-йоо… обунаи-йо!
Искореженный Ерема, аварийно мигая, пытался подняться.
— Хадзукащи… До-о щтара… Во поре береджонька стояра!