— А при чем здесь…
— Видите ли, если разбить намагниченное железо, обратно его прижать можно. Можно, но с трудом. Как бы это… Неестественно. Все дело в том, что в магните электроны ориентированы полярно, и магнитное поле имеет свое направление: минус и плюс.
— Знаем, знаем! Что ты нам курс физики читаешь?! — возмутился депутат.
— А после того, как мы его распилим пополам, полярность изменится.
— Да ни хрена она не изменится! Такая же и будет.
— Ох, депутаты, депутаты — неграмотное детство, деревянные игрушки.
— Хочешь сказать, если распилить магнит, полюса в нем поменяются? — удивился Иван Иванович.
— А вы когда-нибудь пробовали сломанный магнит приставить обратно?
— Вот только этим и занимался. Приду в Думу, принесу мешок магнитов, молоток у меня там есть, наковаленка маленькая. Товарищи депутаты вопросы решают, за страну кровь проливают, а я магниты колю, как орехи, целый день с утра до вечера.
— Может, вам в ПТУ объясняли? Может, опыты какие ставили или с учителем физики повезло? — ехидничал педагог.
— Я два института кончил. Оба хорошо, — гордо заявил депутат.
— Смотрю, вы опять на личности перешли, — заметил Сурков.
— Короче ты! Интеллигент!
— А короче и не бывает, — продолжил Марк Гаврилович. — Если есть в мире поле, то после разделения оно будет противоположным, и совсем не значит, что обязано объединиться или не может существовать отдельно.
— И не обязано находиться в равновесии, — добавил депутат. — Ты же к этому клонишь, сынок?
— К этому, — согласился Сурков.
— Если бы так на самом деле и было, не существовало бы ни Ада, ни Рая, ни спора. Не было бы ничего.
— А развитие? — спросил Сурков.
— Какое развитие? — поинтересовался Марк Гаврилович.
— Общее развитие. Должно же что-то развиваться.
— Ну ты, сынок, атеист. Нет никакого развития и быть не могло. Технический прогресс придумал Дьявол, эволюцию — Дарвин, таблицу — Менделеев, а научный коммунизм — Марк и Энгельс.
— Хотите сказать, что все это — полная ерунда?
— А ты не видишь? — удивился депутат. — Вокруг посмотри.
— Но мы же вставали по утрам, чистили зубы, причесывались, завтракали.
— Ну и что?
— Как — ну и что? Зачем это все?
— Сурков, — укоризненно посмотрел Иван Иванович, — ты же существуешь?
— Допустим.
— А где же твоя половина? Не надо усложнять. Если бы добро и зло были величинами зависимыми, спора бы вообще не состоялось. К тому же, как ты думаешь, откуда что бралось?
— Как откуда? — не понял Сурков.
— Вот подумайте, молодой человек, — предложил Марк Гаврилович. — Если гипотетически всего лишь на секунду забыть, где мы находимся, и только предположить, будто есть всему оборотная сторона, а они, по вашему убеждению, взаимосвязаны и взаимоисключаемы, что же тогда альтернатива жизни, если не смерть?
— А вы мне вопросами не отвечайте, — надулся Сурков, — собственные варианты не подсовывайте.
— Так его, Сурков, — обрадовался депутат, — по рыжей еврейской морде.
Марк Гаврилович обиделся, но в полемику решил не вступать.
— Если вы считаете, что жизни должна быть альтернатива, — продолжал Сурков, — то необязательно это будет смерть. Ее отсутствие, я имею в виду жизни, и так достаточная альтернатива. Каждый программист знает, что единица — это сигнал, а ноль — его отсутствие. Информация состоит из нолей и единичек, никто же не ищет альтернативы единицы в минус одном.
— Вот именно, Сурков, — потирал руки депутат. — Вот именно, потому что зло — это зло, а его отсутствие есть его отсутствие. Отсутствие добра — зла не означает. Присутствие зла — совсем не следствие, что где-то творится добро.
— Думаете, есть маятники, которые раскачиваются в одну сторону?
— Нет, — согласился депутат, — но ты же сам нашел альтернативу жизни в ее отсутствии.
— Допустим.
— А это значит, что должна быть смерть. Должна быть смерть после жизни, или, по твоим же рассуждениям, никакого смысла в жизни нет.
— Никакого смысла в жизни нет, если смерть отсутствует.
— Правильно, — согласился депутат, — если бы ты умер, и жизнь твоя прекратилась и не вознеслась на небеса или не провалилась в Ад, никакого смысла в этом бы не было.
— Как это не было? — не понял Сурков.
— Альтернативы-то нет! — теряя терпение, повысил голос депутат.
— А смерть что же, по-вашему?
— Да блин, Сурков! Есть жизнь, есть ей альтернатива: смерть или загробная жизнь. Они друг другу — противоположности. Они, по твоему же убеждению, друг друга исключают. Сложи обе величины — и от твоей души мокрого места не останется. Я тебя правильно понял?
— Неправильно. Кто вам сказал, что существует загробная жизнь?
— Как это — кто? Все знают.
— Это не совсем так.
— Вот это новости, — опешил депутат.
— Да, да, — Сурков тянул время, соображая как выкрутиться, но понимал, что заврался.
— Где же, по-твоему, моя душа, Сурков? Этого педагога? А сам ты как?
— Я? Понимаете, товарищ депутат… Умер.
— Видим, — согласился депутат.
— А вы — нет.
Настало время переглянуться депутату и педагогу.
— Там, — Сурков показал под облако, — вас никогда не было. Ваши воспоминания — это игра моего воображения. Вы сами, Рай, это облако. Понимаете, я умер, и пока мой мозг угасает, он создал множество полноцветных образов, таких как Иван Иванович и Марк Гаврилович, Ад и Рай, Господь и Дьявол.
— А мы? — хором спросили педагог и депутат.
— Я же сказал. Вас нет и не было. И не надо на меня обижаться. Просто я в своем сне разговариваю с персонажем своего сновидения и объясняю ему, что оно из себя представляет.
— То есть? — скривил гримасу депутат. — А как же моя жизнь, смерть, суд? Знаете сколько я вам смогу рассказать, какие подробности привести?
— На что мне ваши подробности, если мой же мозг их и выдумывает?
— Вот наглость, а мои мысли?
— Хм, — усмехнулся Сурков, — детский сад, ей Богу.
Он изобразил левой рукой зайца, а правую ладонь оттопырил так, что она отдаленно напоминала хищника с вытянутой мордой.
— «Здравствуй, зайчик». — «Здравствуй, лиса». «Я от тебя убегу». — «А я тебя съем». Как вы думаете, съест лиса зайца?
— Конечно, съест, — кивнул депутат.
— А может, не догонит? — предположил педагог.
— Вы считаете, что съест, — ткнул пальцем в депутата Сурков, — вы — что не догонит, а я сам еще это не решил. Возможно, заяц съест лису, так на что мне ваши мысли?
— Откуда в вас, молодой человек, такое самомнение? Может, это вы моя фантазия? Может, это я умер?
— Если бы я был вашей фантазией, вы бы об этом догадались, и уже я морочил бы вам голову и, поверьте, не дал бы повода усомниться, что такой же, как вы.
— Хотите сказать, что когда ваш мозг умрет, мы тоже исчезнем? — возмутился Иван Иванович.
— Без сомнения.
— А альтернатива нашей жизни?
— Тут вам не повезло, — вздохнул Сурков, — альтернативой моей физической жизни будет смерть физическая, а вот альтернативы жизни моих персонажей, увы — не предвидится.
— Но почему? — изумился Марк Гаврилович.
— Не принято, — развел руками Сурков, — если бы после каждого прочтения Дездемона попадала в Рай, а Отелло в Ад, то оба эти заведения превратились бы в клубы двойников. Или вы устраиваете поминки при выключении телевизора?
Марк Гаврилович засмеялся первым. Иван Иванович хохотал дольше. Он хватался за живот и перебирал пальцами на ногах:
— А ведь я тебе, сынок, чуть не поверил. Красивую ты побасенку извлек, но даже если бы она и проехала, самой сути бы не изменила.
— Почему?
— Научись отделять мух от котлет. Пойми или запомни: жизнь сама по себе, смерть — сама. В противном случае не было бы на Земле творящих добро, не было бы и негодяев. Вместе с жизнью рождалась бы смерть, никто в авариях не погибал, войны приводили бы к взрывам рождаемости, население планеты не увеличивалось.
— Нет, молодой человек, — вмешался Марк Гаврилович, — вы нам что предлагаете, поверить в безысходность спора? А души, позвольте спросить, куда?
— Да, — присоединился Иван Иванович, — через несколько миллиардов лет Солнце превратится в красный гигант, Земля сгорит, а мы? Ладно мы, нас ты придумал, твоя-то собственная душа куда?
— Этого я не знаю, и вообще, я вам не ликбез и не церковный кружок!
— Хорошо, допустим, молодой человек, вы правы. Допустим, есть связь между дуальными понятиями, и, допустим, добро взаимосвязано со злом. Но количество? Количество добра должно соответствовать размерам или другому соотношению зла, а люди, творящие добро, создают не что иное, как пустоту.
— Природа не любит пустоты, сынок, — погрозил пальцем депутат. — Не любит. Перпетуум-мобиле сегодня не актуален, философский камень никто не ищет. Что на это скажешь?
— Я при жизни таких не встречал.
— И напрасно, — Марк Гаврилович наставительно вознес палец. — Был у нас в школе сторож. Добрейший души человек — золото.
— Чем же он прославился? — спросил Иван Иванович.
— А денег не брал. Радикально так. Не брал и все, сколько его ни просили.
— Так это дуралей! — обрадовался Иван Иванович.
— Как бы не так. Видели бы вы, как он в шахматы сражался. Ух, — Марк Гаврилович взмахнул рукой, — ну вылитый Капабланка.
— Одно другому не мешает, — посетовал Иван Иванович, — если это паранойя, так он запросто мог в мастера выбиться. Ну, а шизофрению и невооруженным глазом видать…
— Простите, товарищ депутат, — обратился Сурков, — а вы-то почем знаете?
— Знаю, — Иван Иванович изобразил гордый вид, — почти год носил шляпу химзащиты. Пока вы тут спокойно прохлаждались, бдил, так сказать.
— Что же происходит с душой, если она заражается?
— Болеет.
— А вылечить-то ее можно? — нетерпеливо спросил Сурков.
— Вам не кажется, коллеги, что вы отвлекаетесь? — напомнил о себе Марк Гаврилович.
— Помолчите, педагог, — бестактно прервал его Сурков. — Так, как душу вылечить?