е — не по зубам! Даже очки на лоб полезли.
— Кто такие? — восклицает наконец.— Откуда?
Голос тонкий, бабий. Открыл я было рот, да тут же и захлопнул: ну, что тут скажешь?! Моя личность вряд ли кого заинтересует, а троица пусть сама выкручивается. Тут особо не потемнишь, отверги народ дотошный!
— А вы кто? — нахально рычит Бруно в ответ.— Какого дьявола вы в нас палили?.. Мы вас не трогали!
У лысого очки чуть не свалились, глазки выпучил, глядит, как завороженный.
— Вы что,— говорит изумленно,— не поняли, кто мы?!
Вижу, Ян на меня зыркнул: мол, выручай. Ладно!
— Нет, отчего ж,— говорю.— Отверги вы!.. То есть эти,— спохватываюсь,— атеисты!
Отвергами их в народе прозвали, поскольку они всех богов отвергают — и старых, и новых. А себя они атеистами кличут. Все одно — безбожники!
Переглянулись мои ребята — дошло, наконец! Лота вперед выступает, капюшон с головы долой, волосы по плечам.
— Мы бы хотели поговорить с вами наедине!
Тихо вокруг стало, народ рты пораскрывал. Я ведь это сразу почувствовал: было в ней что-то такое, отчего руки сами собой по швам вытягиваются. То ли власть какая, то ли сила внутренняя — не поймешь! Трудно было бы ей отказать — железным надо быть.
Глянул на нее толстяк снизу вверх, очки поправил.
— Идите,— говорит,— за мной!..
Прошли через весь подвал, в стене — железная дверка. Открывает ее лысый, тройку пропустил, и только я следом... «Стоп,— говорит,— парень! Ты пока здесь побудь — вызову!..» И хиляку этому кивает: «Присмотри!»
И получилось: они там, а я — у двери.
Хиляк со своим воинством рядом стоит, поглядывает на меня хмуро. И по морде видно, что, будь его воля, шлепнул бы меня тут же без разговоров. Ватажника во мне признал, не будешь же тут объяснять?! А с ватажниками отверги не церемонятся. Известно: где отверги, там ватаг нет. С безбожниками вообще никто не связывается — крутой народ. Дисциплина у них, как в армии, и оружие что надо. С кругачами — война кровная: первые враги экзарха и Святого храма, кругачи за ними по всему Семисферью охотятся, как за псами бешеными. Раньше их на крестах вдоль трактов выставляли — дед еще застал, рассказывал; ну, а теперь, если кого заловят, направляют в Храм, на спасительные люстрации. Очищают, значит, от ереси и скверны... Встречал я кой-кого после этих самых дел. Самые лютые фанатики, за богов сферы — в огонь и в воду! А глянешь им в глаза — жуть берет! Пусто там, будто все у них под черепом выскоблено до блеска. Кукла куклой!
Короче, с какого края ни глянь — плохо наше дело. Нельзя нас отсюда выпускать: а ну как кругачей приведем?.. В общем — безнадега.
Тут как раз дверь приоткрывается, лысый меня требует. Захожу. Тесная каморка с голыми бетонными стенами без окон, с потолка светильник этот чудной свешивается — как раз над лысиной толстяка. Он за маленьким столиком примостился, а напротив, на скамье, рядком — троица. У стены койка, в полу железный квадратный люк, его я первым делом приметил — на всякий пожарный.
Не знаю, что эта компания наплела лысому, но физиономия у него прямо дыней вытянулась, честное слово! Только я вошел, он как гаркнет:
— Имя?..
Я ответил — чего скрывать-то?.. И — пошло, поехало! Как начал он меня потрошить, я даже взмок весь! И сколько лет, и где родился, и где жил, и кто родители, и как их звали... Всю подноготную вызнал, в жизни мною никто так не интересовался. Форменный допрос — видать, толстяк на этом собаку съел. Выжал он меня всего, как лимон, губами толстыми пожевал.
— Что ж,— говорит,— с этим ясно... А теперь, парень, расскажи-ка мне, как ты в геликоптере оказался? — Прищурился и добавляет строго: — Только не врать, понял? Это в твоих интересах!
Ну, что тут будешь делать? Ясно, для него главное — не моя биография, а о троице все разузнать. Небось, они ему тут такого насочиняли— чертям тошно! Ну, а мне-то что прикажете делать? Ведь если скажу все, отверги их как пить дать шлепнут — со шпионами храмовников тут разговор короткий! А темнить начну, мигом расколют, и тогда уж точно — ногами вперед!
Гляжу, Ян мне подмигивает ободряюще: давай, не бойся! Ну, ладно, думаю, была не была, авось пронесет! И выдал все, как было: про Комбинат, Станцию, рейтаров и серебристых, про Обитель монахов и что там случилось, и как мы в темноте на Седловину топали, и как захватили машину кругачей. Словом, всю правду рассказал — куда деваться? — вот только подозрения свои пока при себе оставил, это, извините, никого не касается, пусть толстяк сам выводы делает.
Выдал — и чувствую: если он нам поверит, последний дурак будет, я бы ни в жизнь не поверил, и никто, по-моему, такому не поверит, кроме самых распоследних идиотов!
Долго лысый молчал, два раза очки снимал и все тер, тер — до дыр, наверное, протер. Потом и говорит:
— Ну что ж, давайте знакомиться... Меня зовут Раден!
Вот и пойми после этого, что у него на уме, у дьявола лысого! Ох, и хитрый мужик, скажу я вам...
Смотрю, ребятки мои враз повеселели. Бруно первым вскочил, руку ему пожал, представил всех по именам, даже меня не забыл. «Наш,— говорит,— проводник и товарищ — Стэн!..» М-да... Молодые просияли, улыбаются — наверное, думают, толстяк сейчас извинится, что ихний геликоптер срубили, напоит-накормит и отпустит с миром! Как бы не так, держи карман шире!.. Уж я-то чувствую: задумал он что-то, неспроста вдруг таким вежливым стал...
Уселся он поудобнее, руки на животе сцепил, зенки в потолок — и ни с того ни с сего повел речь о том, как трудно им, бедным отвергам, живется, никто их не понимает, никто не любит, а ведь они жизни свои за нас, идиотов, кладут... и о том, как кругачи о них всяческие мерзости распускают, а народ уши развесил — верит, привык верить, приучен к этому сызмальства, а чтоб собственными мозгами раскинуть — это ни-ни, не может, не умеет, да и не хочет, верить-то проще... а ведь им, отвергам, на самом деле ничего для себя не нужно, нет у них никаких особенных сокровищ, сами с хлеба на воду перебиваются, единственное, чем действительно владеют — знаниями! — вот это да, что есть, то есть, именно за это их кругачи и ненавидят, и, между прочим, боятся, потому что известно отвергам кое-что такое, что кругачи уже два столетия от народа скрывают — тайна Свершения! Ведь они, отверги, народ образованный и верят только в одно божество: Ее Величество Науку, а она говорит точно, что вовсе не боги всех людей под сферу запрятали, как твердят жрецы, а люди — сами себя, своими собственными руками, вот ведь какие дела...
Снял лысый очки, опять тереть начал — глазки красные, блестят, на меня смотрит. Само собой, я уж давно догадался, что распинался он вовсе не для меня. Эту свою ересь он моим приятелям предназначал — прощупывал, значит: чем дышат, как отнесутся?! Ибо есть это самая жуткая крамола под Семью сферами, и пахнет это, скажу я вам, люстрациями! Было б куда — сбежал бы, ей-богу! А блаженные мои, гляжу, с восхищением на него взирают, не понимают, психи, что мы теперь с отвергами одной веревочкой повязаны — ересь, она и есть ересь!
Тут Раден этот достает какую-то бумажку и нам под нос сует.
— Вот в этих,— говорит,—уравнениях — весь секрет нашей сферы! Это и есть главная тайна, которую скрывает от нас вся эта сволочная банда во главе с экзархом!..
Вижу, разволновался старикан малость, очки прыгают. Я, конечно, никакого секрета там не узрел: дьявол их разберет, я в этой математике — ни бельмеса! А вот компания моя в этот самый листочек прямо впилась — неужто соображают чего? Ян вдруг поднимается, руку тянет: «Разрешите?..»
Взял он эту бумажку у Радена, достал из кармана карандашик и что-то там приписал, значки какие-то.
— Вот,— говорит,— так понятно будет? — И протягивает обратно Радену.
Толстяк только глазами хлопает, вроде — не доходит... Долго глядел. Потом вижу — губы затряслись, физиономия пятнами пошла.
— Так это же, это же...— сипит и за ворот хватается.
Ян кивает, улыбается — довольный; на меня глянул — подмигнул. Ну дает, конопатый!
Не знаю, чем бы дело кончилось, только дверь вдруг распахивается и в комнату пулей влетает хиляк тот нервный — морда, как мел, глаза бешеные.
— Кругачи!!! — орет с порога.— В туннель прорвались! Уходить надо...
Ну, думаю, началось! Раден подскочил — стул в сторону —и за сердце.
— Как в туннеле?! — хрипит.— А где же твои люди были, гад?!
— Да они как с неба свалились! — кричит хиляк.— Целый полк! Взорвали завал и по канализации — сюда!..
Переглянулся я со своими — без слов все ясно! Если с неба — значит, за нами.
ЯН
Когда они выбрались на поверхность, день уже клонился к вечеру. Черное солнце выбросило длинные волнистые отростки — гигантский спрут на светлой зелени сферы — и теперь медленно, словно нехотя, пульсировало, испуская прозрачные радужные сфероиды.
Труба, по которой они ползли, выходила в русло давно высохшего канала. Дно и крутые склоны буйно заросли чертовым кустом; сверху нависали разлапистые кроны елей. В тени деревьев набухали и беззвучно лопались бледно-розовые поганки; кое-где копошились прозрачные, чуть видимые мнимоны.
Стэн сидел на корточках, жадно вдыхая теплый пахучий воздух — не мог надышаться. Грудь распирало, до сих пор чувствовалось удушье. Рядом на валунах сидела тройка. Бруно курил, вперив неподвижный взгляд куда-то в сферу, Ян с Лотой негромко переговаривались. Временами Стэну казалось, что они спорят, даже ругаются — у обоих были возбужденные недобрые лица.
Раден пластом лежал на склоне, по-рыбьи хватая воздух широко открытым ртом. Стэн взглянул на него с жалостью. Да-а, пожалуй, старику досталось больше всех. И ведь если бы не он — все бы там легли!..
Разгром был полный. Сфероносцы обложили развалины со всех сторон, перебили охрану — ничего нельзя было сделать. Видимо, они обнаружили остатки геликоптера и быстро сообразили, чьих рук это дело.
Уходили крысиным лазом: узкая, как кишка, труба с гнилым воздухом, проложенная через весь городок. Отряд хиляка остался прикрывать, это дало возможность остальным рассеяться по старой канализационной сети города. Может быть, кто-то и уцелел, но сюда, на поверхность, вышли только они и Раден. Старик отлично ориентировался под землей — это их и спасло.