Какой-то мужчина в бежевом костюме, с гладко зачесанными назад черными волосами подошел к нам, все время повторяя:
— Вы нарушаете порядок. Вы немыслимо нарушаете порядок.
Эвальд Криг посмотрел на него взглядом победителя, продолжая стучать ложкой по столу. Мы барабанили все быстрее. И казалось, что мы взяли верх над жизнью, что жизнь — это уже не дикий зверь, который хочет нас растерзать. Теперь мы сами были зверем, способным разорвать жизнь в клочья.
И вот случилась странная вещь. Мужчина и женщина, которые сидели перед нами за соседним столиком, тоже схватили ложки и начали стучать ими по столу. Вначале они немного подлаживались под ритм, но потом застучали с нами в унисон. И при этом радовались, как дети. Мужик с длинной седой бородой издал протяжный вопль: «Yes-s-s-s!», после чего схватил ложку и начал стучать ею по столу. Все больше людей застучали ложками по столу. Мужчина с черными волосами хлопнул в ладоши, и, откуда ни возьмись, со всех сторон подскочили официанты в вечерних фраках. Мы слышали их ропот: «Вы нарушаете порядок. Будьте любезны, вы не могли бы прекратить?»
В тот вечер все, кто слышали, как мы стучим, схватили ложки и тоже начали стучать ими по столу — до того это было заразительно. В ресторане, конечно, оставалось несколько человек, которые продолжали разговаривать между собой и делали вид, что ничего не происходит, но они были в абсолютном меньшинстве.
Свет притушили. Несколько створок ракушек упало на пол. Мы продолжали барабанить. Те люди, которые не стучали приборами по столу, возмущались: «Что это за сервис, что за ресторан?!»
Посетителей ресторана охватило небывалое волнение. Возможно, из-за того, что вечер был поздний, или из-за напитков, или от воодушевления, с которым мы стучали ложками по столу, но Криг то и дело вздыхал и все повторял, что влюбился в женщину с детьми. Мы не знали, правда ли это, мы знали только одно: мы вспомнили о нашем отце и об эвкалиптовой дубинке, мы думали о Рафаэлле, мы решили не ждать, пока жизнь разорвет нас в клочья, а сами стали дикими зверями, готовыми разорвать жизнь в клочья. И тут в зал вошел мужчина с черными волосами и с мегафоном в руке. Он воскликнул, что, если барабанный бой сейчас же не прекратится, то нас скоро выведут. И тогда некоторые прекратили стучать. Те, что присоединились к бою последними, сдались первыми. А мы дольше всех все стучали и стучали, пока у нас не разболелись руки.
Мы покрылись потом, впрочем, не только мы одни — все остальные тоже покрылись потом. Лампы снова включили на полную мощность. Барабанная дробь ложками по столам объединила людей. Даже те, что пришли сюда порознь, теперь снимали пиджаки и пересаживались за столики друг к другу.
Вдруг Криг воскликнул:
— Принесите нам счет. Если нам запрещают стучать ложками по столу, то мы лучше пойдем домой.
Он встал с места и обратился к Рафаэлле:
— Я сейчас вернусь.
Та посмотрела на нас и сказала:
— Я влюблена.
На противоположной стороне реки мы видели огоньки Квинса, нашего района.
После долгой паузы Тито сказал: «О Боже!», а Поль сказал:
— Красавцем его не назовешь.
— Скорее наоборот, — сказал Тито. — Когда он чихает, у него изо рта вылетает мокрота.
— И прилипает к ковру, — сказал Поль.
— Он грызет ногти, — заметили мы оба.
— И пользуется вонючим лосьоном после бритья.
— У него красный нос.
— Он не любит тебя по-настоящему.
— Он не протирает очки.
— Ты ничего о нем не знаешь.
— Он всем втирает байки.
— У него неширокие плечи.
Но, что бы мы ни говорили, Рафаэлла смотрела на нас с улыбкой и повторяла: «Я влюблена».
— А я думал, ты веришь, что бывает любовь всей твоей жизни и что все остальное — только копия, — сказал Тито.
— Одно не исключает другого, — ответила Рафаэлла.
— Тебе не следует влюбляться, — сказал Тито. — То, что влюбляются в тебя, — к этому мы уже привыкли, но тебе самой влюбляться не следует.
— Ничего не поделаешь, — сказала Рафаэлла и поцеловала нас.
— Но почему именно он? — спросил Поль. — Почему именно этот человек? Что же, лучше никого не нашлось?
— Соглашалась бы тогда уж на того дядьку, который притащил вешалку, — пробормотал Тито.
— Наша жизнь изменится, — сказала Рафаэлла. — Наша жизнь сильно изменится.
Да, именно это она сказала вечером двадцать четвертого мая.
— Значит, вот какая она — влюбленность, — сказал Поль. — А мне казалось, это что-то совсем другое.
Тито догадался, о чем думал Поль, потому что и сам думал о том же. Мы думали о хорватке и о ее красных туфлях.
Эвальд Криг вернулся, держа в охапке наши куртки.
— Уходим отсюда, — сказал он. — Уходим отсюда немедленно.
Возле дверей нас остановил мужчина с черными волосами.
— Вы совершили серьезное правонарушение, — сказал он Кригу. — Мы не хотим больше здесь вас видеть.
Он был выше Крига на две головы. Картина была забавная. Криг посмотрел на него, смерил его взглядом с головы до ног и с ног до головы. Потом положил этому типу руку на плечо и сказал: «Мистер, вы редиска. — Тот пытался что-то на это возразить, но Криг его опередил: — Спокойно, — сказал он, — ведь против этого не попрешь!»
И после этого он стал спускаться вместе с Рафаэллой по лестнице, левой рукой массируя ей зад. Мы шли за ними следом и лишь качали головами.
В воскресенье, в День поминовения, целый день лил дождь. Было довольно тепло. В четыре у нас была назначена встреча с хорваткой в чайной на Третьей авеню, между 31-й и 32-й улицами. Мы боялись, что она не придет или что уйдет, нас не дождавшись. В пятницу она сказала: «Приходите вовремя, я не люблю тех, кто опаздывает».
Был такой ливень, что четвертый, пятый и шестой трамваи не ходили. Рельсы полностью залило. Мы примчались с 53-й улицы. Промокли до нитки, но нам было все равно. Мы летели, что было сил.
Опоздали на четверть часа. В чайной сидело всего двое. И одной из этих двоих оказалась хорватка. Она курила сигарету. На ней была белая юбчонка, которую мы раньше не видели. Мы никогда в жизни не видели таких коротких белых юбчонок. Казалось, она была сделана из пластика.
— Вы очень точны, — сказала она, после того как мы уселись. — Я бы сейчас докурила сигарету и ушла. И была бы в ярости. Я бы позвонила вам и расчихвостила так, как еще никто и никогда вас не ругал. И потом ни разу бы на вас не взглянула. Вы превратились бы для меня в пустое место. Но тут я вспомнила, что у меня нет вашего телефона.
— Значит, нам повезло, — сказал Тито.
Вода капала с наших волос, с одежды, текла с кроссовок и из носков, вода капала даже из наших плавок.
— Ладно, — сказала она и потушила сигарету, — что будем заказывать?
Она была подкрашена иначе, чем обычно. Губы подкрашены иначе, глаза подкрашены иначе, прическа другая, уши другие, руки другие, а на ногах — красные туфли. И вся такая, словно сидит на троне рядом с Господом Богом.
— Хочешь мороженое? — спросил Тито.
— Нет, — ответила она, — лучше уж шоколадное канноли.
Она закурила следующую сигарету. Одной рукой она придерживала юбку, иначе она бы ничего не прикрывала и просто бы улетела. Поднялась в воздух, как самолет, и, вероятно, больше бы никогда не приземлилась.
— Раньше, — стала рассказывать она, — мы всегда в воскресенье днем ходили с папой играть в кегли. У моего папы был кегельбан. А я была его талисманом. Меня передавали из рук в руки. Меня все любили.
Она немного приподняла ногу и сказала:
— Поглядите на мои туфли, когда я в них, то они смотрятся еще лучше.
Нам не пришлось ничего ей отвечать, поскольку говорила только хорватка. Она проткнула шоколадное канноли вилкой, но так его никто не ест. Его берут в руки. Но мы не посмели ей указывать. Сахарная пудра сыпалась во все стороны.
— Итак, — сказала она, — хотите мое фото?
— Мы были бы очень рады, — сказал Тито.
— Где только мое лицо или где вся фигура?
— И то и другое, — немного помедлив, сказал Тито.
— Я подарю вам свои фото, — сказала она. — Но вы должны носить их всегда с собой. Всегда! И когда я захочу, я в любой момент могу вас спросить: «Где фото?» И вы должны будете мне их показать. Ни в коем случае не мять. Они должны храниться в пластиковой папке. И только мое фото — не вместе с другими снимками. Папка должна приятно пахнуть: лесом или озером. И ни в коем случае не потеряйте эти фото. Если однажды я вас спрошу «Где фото?» и у вас их не окажется, я на вас больше никогда не взгляну. Вы будете для меня словно пустое место. И я всем расскажу, какие вы негодяи.
В эту минуту канноли упало на пол вместе с блюдцем.
— Ну вот, — вздохнула она, — вечно со мной так!
Она быстро наклонилась — но не для того, чтобы поднять блюдце или канноли, а чтобы достать сумочку. Она вытащила из нее две фотографии и вручила каждому из нас.
— Только сейчас не смотрите, — сказала она, — посмотрите после того, как я уйду.
Хорватка опять принялась рыться в сумочке и достала жвачку.
— Хотите жвачку? — предложила она и принялась надувать пузыри — большие голубые пузыри. Она жевала голубую жвачку. Тито досталась зеленая, а Полю — оранжевая. Хорватка продолжала надувать все новые пузыри. Но никто в чайной не обращал на нас внимания.
— Ты приехала сюда прямо из Хорватии? — спросил Тито.
Она быстро сдула пузырь и сказала:
— Нет, я вначале какое-то время пожила в Мюнхене. В Мюнхене все очень хорошо одеваются. Я надеюсь, что мой муж будет из Мюнхена, тогда он точно будет хорошо одеваться.
Она открыла сумочку и достала из нее аэрозольный баллончик. Мы подумали, что она хочет сбрызнуть волосы лаком — такие баллончики мы знаем. Ими пользуется Рафаэлла, когда собирается в оперу. Один из ее поклонников — оперный фанат. Мы решили, что хорватка сейчас начнет брызгать лаком волосы, но она вдруг сказала:
— А вы знаете, что это?
Мы отрицательно покачали головой.