Даже добропорядочному человеку не рекомендуется ссориться с местным инспектором и во всеуслышание обзывать его нехорошими словами. У инспектора всегда найдется способ поквитаться.
Отец очень разозлился. Злость его усиливалась тем, что обычай не позволял ему назвать причину вслух. Кроме того, он прекрасно понимал, что инспектор злит его намеренно. Все утро отец слонялся по двору и по дому. Время от времени, придираясь к какой-нибудь мелочи, он взрывался, вымещая на ком-нибудь свое дурное настроение, так что все вокруг ходили на цыпочках и работали изо всех сил, лишь бы не привлечь его внимание. Никто не осмеливался объявить о рождении ребенка, пока он не был официально осмотрен и одобрен. Чем дальше откладывалось формальное объявление, тем больше сплетен распускали злые языки о причинах задержки. Поэтому человек с положением обычно мог рассчитывать на выдачу свидетельства в самый кратчайший срок. А пока, раз даже слово «ребенок» не дозволялось упомянуть ни прямо, ни косвенно, мы должны были делать вид, что мать лежит в постели из-за простуды или какого-нибудь другого недомогания.
Сестра Мэри время от времени исчезала в комнате матери и, появляясь оттуда, старалась скрыть свое волнение, громко отдавая многочисленные распоряжения по хозяйству. Я тоже чувствовал себя обязанным держаться поблизости, чтобы не пропустить момент объявления новостей. Отец бродил туда-сюда как неприкаянный.
Всеобщее напряжение усугублялось тем, что, как всем было известно, в двух последних подобных случаях свидетельства не выдали. Отец, несомненно, ясно представлял себе (и, безусловно, инспектор знал об этом), что многие за его спиной рассуждают о том, как он поступит, если свидетельства не будет и на сей раз. Закон разрешал в этом случае отцу отослать мать из своего дома навсегда. Пока же, так как бегать за инспектором было невежливо и недостойно, оставалось только терпеливо ждать.
Лишь в середине дня во двор вступил пони инспектора. Отец взял себя в руки и вышел навстречу. Он так старался быть церемонно вежливым, что чуть не задохнулся от усилия, но и тогда инспектор спешить не стал. Неторопливо он слез с седла и, беседуя о погоде, прошествовал в дом. Отец с побагровевшим лицом передал его с рук на руки Мэри, которая и повела его в комнату матери. Наступил самый страшный момент ожидания.
Мэри потом рассказывала, что инспектор томительно долго, хмыкая и экая, подробнейшим образом рассматривал ребенка. Наконец с непроницаемым лицом он вышел из комнаты. В нежилой парадной гостиной он сел за стол и довольно долго чистил и заострял кончик пера. В конце концов он достал из бумажника форму и четким почерком написал, что официально свидетельствует о том, что ребенок является истинным человеческим существом женского пола, не имеющим никаких заметных отклонений. Затем он задумчиво, как бы не вполне удовлетворенно, перечитал написанное. Рука его помедлила в воздухе над листом, прежде чем он поставил дату и подпись. Потом он присыпал написанное песком, тщательно стряхнул лист и передал разъяренному отцу, все еще сохраняя на лице выражение некоторой неуверенности. Отец прекрасно понимал, что никаких сомнений у инспектора, конечно, не было, иначе он потребовал бы второго мнения.
Рождение Петры можно было наконец обнародовать. Мне торжественно сообщили, что у меня появилась новая сестра, и повели посмотреть на нее. Она лежала в колыбели у постели матери, розовая и такая сморщенная, что я не мог понять, почему инспектор так уж уверен на ее счет. Тем не менее никаких заметных неправильностей у нее не было, и свое свидетельство она получила. Никто не мог бы упрекнуть в этом инспектора: она казалась вполне нормальной, обычный новорожденный младенец, не лучше и не хуже других…
Пока мы по очереди смотрели на нее, кто-то начал звонить в колокол на конюшне, как полагалось в таких случаях. Все на ферме прекратили работу, и вскоре мы собрались на кухне для благодарственной молитвы.
Через два или три дня после рождения Петры я случайно познакомился с такой главой нашей семейной истории, которую предпочел бы не знать вовсе.
Я тихонько сидел в комнате, примыкающей к спальне родителей, где моя мать еще лежала в постели. Было это и случайно, и не случайно. Здесь находилось мое новейшее укрытие, где я прятался после полуденной трапезы, пока все не расходились по делам, и тогда я мог улизнуть, не получив никаких поручений. До сих пор никто не догадывался, где меня искать, а мне надо было переждать всего каких-нибудь полчаса. Обычно эта комната оказывалась очень удобной для моей цели, но сейчас в ней надо было двигаться осторожно, на цыпочках, потому что глинобитная перегородка между комнатами вся пошла трещинами, и мать могла меня услышать.
В тот день только я решил, что прошло достаточно времени для того, чтобы все успели заняться своими делами, как к дому подъехала двуколка. Я мельком увидел в окно, что правит ею тетя Хэрриет. Я видел ее всего восемь или девять раз в жизни, потому что она жила в 15 милях от нас, ближе к Кентаку. Она мне очень нравилась. Была она на три года моложе моей матери и на первый взгляд очень на нее похожа, но ее черты лица смотрелись как-то мягче, и поэтому общее впечатление оказывалось совершенно другим. Когда я смотрел на нее, мне казалось, что я вижу свою мать, но такую, какая она могла бы быть…
Какой мне хотелось бы ее видеть. С тетей Хэрриет было легче разговаривать, она не обладала этой убийственной манерой слушать словно лишь для того, чтобы сделать тебе замечание.
Осторожно, в одних чулках, я пробрался к окну и наблюдал, как она привязала лошадь и, взяв из повозки какой-то белый сверток, внесла его в дом. Она, по-видимому, никого не встретила, потому что спустя несколько мгновений ее шаги прозвучали рядом с моей дверью, и задвижка соседней комнаты щелкнула.
— Хэрриет, ты? — В голосе матери звучало не только удивление, но и неодобрение. — Так скоро? Ты что, везла маленького ребенка в такую даль?
— Я знаю, — сказала тетя Хэрриет виноватым голосом, — но у меня не было выхода, Эмили. У меня не было выхода. До меня дошел слух, что твой ребенок родился раньше срока, поэтому я… О, вот она! Какая прелесть, Эмили. Какой чудесный ребенок!
Наступило молчание. Потом она добавила:
— Моя тоже прелесть. Правда, она очаровательна?
Они стали обмениваться взаимными поздравлениями, совсем мне неинтересными. Я считал, что все младенцы похожи друг на друга как две капли воды. Мать сказала:
— Дорогая моя, я очень рада за тебя. А как, должно быть, счастлив Генри!
— Разумеется, он счастлив, — ответила тетя Хэрриет, но произнесла она это как-то не так. Даже я это понял. Она торопливо продолжала: — Моя девочка родилась неделю назад. Я не знала, что делать. А потом я услышала, что твой ребенок родился раньше срока и тоже девочка. Это было так, словно Бог ответил на мою молитву.
Она замолчала, а потом добавила — как бы между прочим, однако у нее это вышло неубедительно:
— Ты получила на нее свидетельство?
— Конечно, — резко, почти оскорбленно ответила мать. Я знал, какое выражение лица бывает у нее при таком тоне. Когда она снова заговорила, голос ее прозвучал неприятно и требовательно: — Хэрриет! Не хочешь ли ты сказать, что у тебя нет свидетельства?
Тетя ничего не ответила, но мне показалось, что я услышал сдавленное рыдание.
Мать холодно и настойчиво повторила:
— Хэрриет, дай мне рассмотреть этого ребенка как следует.
Некоторое время я не слышал ничего, кроме приглушенного рыдания тети Хэрриет.
Потом она сказала прерывистым голосом:
— Это такая мелочь, ты же видишь. Ничего особенного.
— Ничего особенного?! — отрезала мать. — Ты имела наглость привезти в мой дом свое чудовище и говоришь мне, что это ничего особенного?!
— Чудовище! — Тетя Хэрриет застонала, как будто ее ударили по лицу. — О-о-о…
Немного погодя мать сказала:
— Неудивительно, что ты не осмелилась позвать инспектора.
Тетя Хэрриет продолжала плакать. Мать подождала, пока ее рыдания затихли, и спросила:
— Я хочу знать, Хэрриет, почему ты сюда явилась? Почему привезла ее сюда?
Тетя Хэрриет высморкалась. Когда она заговорила, голос ее звучал тускло и невыразительно.
— Когда она родилась… когда я ее увидела, я хотела умереть. Я знала, что ее никогда не одобрят, хотя это такая мелочь. Я не покончила с собой только потому, что подумала, может, мне как-то удастся ее спасти. Я люблю ее. Она прелестный ребенок… за исключением этого. Ведь это так, правда?
Мать ничего не сказала. Тетя Хэрриет продолжала:
— Сама не знаю на что, но я надеялась. Я знала, что смогу сберечь ее некоторое время, пока они ее не заберут. Хотя бы месяц, который дают на уведомление. Я решила, что она будет со мной хотя бы это время.
— А Генри? Что он сказал?
— Он… он сказал, что мы должны уведомить сразу, но я не позволила ему. Я не могла, Эмили. Я НЕ МОГЛА. Боже мой, в третий раз! Я сохранила ее и молилась, молилась и надеялась. А потом, когда я услышала, что твой ребенок родился раньше срока, я подумала, что, может быть, Бог ответил на мои молитвы.
— Ну уж прости, Хэрриет, — холодно сказала мать, — я сомневаюсь, что одно связано с другим. Я не понимаю, что ты имеешь в виду.
— Я подумала, — продолжала тетя Хэрриет, упавшим голосом, выдавливая из себя слово за словом. — Я подумала, что если бы я оставила своего ребенка у тебя, а твоего взяла с собой… Одолжила…
Мать потрясенно ахнула, она не находила слов.
— Только на день или два, только чтобы получить свидетельство, — упрямо продолжала тетя Хэрриет. — Эмили, ты моя сестра. Моя сестра. Ты единственный человек в мире, который может помочь мне сохранить моего ребенка.
Она снова заплакала. Сначала наступило долгое молчание, потом голос матери произнес:
— За всю свою жизнь я не слышала ничего более возмутительного. Прийти сюда и ПРЕДЛОЖИТЬ МНЕ участвовать в аморальном и преступном заговоре… По-моему, ты сошла с ума, Хэрриет. Подумать, что я одолжу… — Она оборвала фразу, услышав в коридоре тяжелые шаги отца.