– Марк Приск? Ты уверен?
– Хм. С двадцатью сестерциями, да еще зная твое отношение к плутовству, могу ли я быть не уверен?
– Это верно. – Катон сунул дощечку в суму и спрятал под плащом кошелек. – Если я его разыщу, то будь уверен, оставшиеся монеты ты получишь. Ну а пока о нашем с тобой знакомстве и разговоре никому ни гугу. Ты меня понял?
Время, свободное от уличной мотовни, Катон коротал в своих холодных зловонных комнатах. Выходил он лишь за едой, так как гаснущий свет скрывал наружность, или в какие-нибудь окольные бани, где пар опять же скрадывал черты. В один из таких дней Катон сидел в парной Альпиция, неподалеку от дома Семпрония. Это заведение он посещал уже второй раз после того, как оставил в условленном месте знак для Макрона. С той поры минуло два дня, а потому повторное появление здесь стало бы подозрительным. Однако волосяная поросль на лице и кожаный головной обод, купленный на рынке, оставляли надежду на анонимность. У преторианских гвардейцев в лагере были свои собственные термы, а потому риск, что префекта здесь узнают, сводился к минимуму; да еще и густой пар окутывал, как облако.
Тем утром оставшиеся монеты Катон спрятал под половицей в углу своей смежной каморки, оставив в кошельке лишь мелочовку на дневные расходы (мера вынужденная, так как замков на квартирных дверях не было, лишь крючки изнутри, чтобы обезопасить себя на ночь). Припоминание о своем убогом жилище заставило Катона передернуться. Ночами в комнатах стояла холодрыга, и взятое на рынке одеяльце никак от нее не защищало. Но что еще хуже, в доме кишели тараканы, облюбовавшие себе для жилья в том числе и Катонов тюфяк. И днем, и особенно ночью они сновали по коже настолько вольно, что префект уже перестал от них отряхиваться. В отличие от казарм и лагерей, где обычные звуки – это густой храп и приглушенные разговоры, дом полнился горластым плачем младенцев, руганью и потасовками, вперемешку со стонами и воплями постельных утех. Вся эта неумолчная какофония, а вместе с ней тревожные мысли о Луции и своем собственном аховом положении разбивали вдребезги любой сон. Так что теперь, сморившись в блаженном тепле, Катон прикрыл глаза – и поплыл, поплыл…
– А ну, подъем! Подъем, засоня, – легла ему на плечо сильная влажная рука.
Распахнув глаза, над собой Катон увидел улыбающегося Макрона.
– Ишь ты, откочевал в мир иной, – с ухмылкой сказал центурион. – Я уж убоялся, ты навек там вздумал остаться…
Катон, натирая глаза, сел прямо на мраморной лавке.
– Громы Юпитера… Надо же… Это все от недосыпа.
– Что, здешние пенаты[34] ко сну не располагают?
– Да не то слово… Как Луций?
– В безопасности. Вместе с Петронеллой у ее сестры, к югу от Рима. Кто не знает, не доищется.
– А Семпроний?
– Я сказал ему, что, прежде чем податься в бега, ты велел няньке забрать Луция из Рима, пока все не поуляжется. Он поворчал, но делать-то все равно нечего. Куда они делись, я тоже не сказал. Не знаю, мол, и всё.
– Вот и хорошо… Чем меньше народу знает, тем лучше.
Катон отер со лба влагу и пот. Макрон сидел рядом, подавшись вперед и положив себе руки на мускулистые ляжки.
– В казармах что нового? – осведомился префект. – Как люди воспринимают весть, что я убил Граника?
– В основном не верят. Они ж тебя знают. Что ты не убийца. Строгий начальник, да, но не душегуб. Молва гласит, что тебя кто-то подставил. А уж истории ходят одна одной диковинней, сам понимаешь. Краем уха я даже слышал, что тебя-де подловили с матерью императора, когда ты ее наяривал. И Нерон, мол, за это таким образом решил с тобой поквитаться.
Катон усмешливо покачал головой.
– Ого. Сам себе завидую… А теперь слушай. Я, похоже, раздобыл имя убийцы. Во всяком случае, он им назвался, когда ему делали ту татуировку. Гвардеец Марк Приск. Может, даже опцион. Центурион вряд ли.
Макрон прикинул.
– Я проверю списки когорт. Если он тот, кого мы ищем, составим с ним разговорец.
– Только учти, вслед за Фенном мы его отправить не можем. Мне он нужен живым, чтобы сознался в убийстве и рассказал, по чьему указанию действовал.
– А дальше?
– А уж дальше пускай летит вслед за Фенном.
После ухода Макрона Катон еще несколько часов оставался в банях, предпочитая проводить время в тепле и чистоте, чем ютиться вместе с тараканами у себя на квартире. Здесь он еще позанимался в гимнасии[35], прошел в жаркую моечную, а затем окунулся в холодный бассейн. С наступлением сумерек префект, чистый и расслабленный, вышел на улицу с настроением самым погожим со времени убийства Граника.
Всего несколько дней оставалось до Сатурналий; уже стояли в праздничных гирляндах статуи, храмы и святилища. Прошла мимо скованная цепь рабов, груженных окороками и говяжьими ляжками для стола какого-то вельможи, готовящего пир своим гостям. Празднование продлится шесть дней, а затем всего через двое суток окончание года знаменует День рождения непобедимого солнца[36]. Конец года, о котором сожалеть совершенно не приходится. Начался он с горького отступления с острова друидов в Британии, по следам которого Катона с Макроном послали в Рим сообщить о поражении. Вскоре по возвращении домой префект узнал о неверности своей умершей жены и через какое-то время был послан в Испанию подавлять восстание астурийцев.
Ну, а теперь вот его осудили по ложному обвинению в убийстве, и он, бросив своих людей и своего сына, вынужден скитаться в бегах… Не впервые Катона посещало горькое недоумение, чем таким он заслужил неотступное внимание злодейки-судьбы. Ведь наверняка есть другие, кто куда более заслуживает тягот, что пали на его плечи…
Мысли прервала крикотня со стороны улицы. Катон тревожно обернулся – уж не его ли кто признал. Но это была лишь ватага подвыпивших юнцов, идущих рука об руку и горланящих на всю округу – как говорится, молодой задор, вызванный в том числе и выпитым. На проходе мимо рыбного прилавка один из них случайно задел лоток, и на улицу хлынул серебристый дождь из сардин. Моментально возникла товарка в окровавленном переднике и, размахивая ножом для потрошения, напустилась на виновника:
– Ты, ублюдок недоделанный! Глаза-то разуй!
Тот шутливо попятился и поднял руки:
– Ой, бабушка! У тебя одежка сзади задралась! Нож-то убери, порежешься!
– Ну-ка, собрал рыбу обратно на лоток! Быстро!
– Ага! Рвусь со всех ног!
– Ах ты наглец, рукоблуд эдакий, жопосуй!
– Да ты очнись, бабка! Уж золотой век на дворе. Новый император. Нынче Нерон у власти, и Рим снова станет великим, как он нам говорит. Рим теперь принадлежит молодым. Так что приткнись и рыбу свою сама собери.
Ватага двинула дальше, и Катон сошел на обочину, давая ей пройти. Но его заметили и стали совать в руки фляжку:
– Эй, друг! Выпей, не стесняйся!
Префект качнул головой:
– Да ладно, обойдусь.
– Не-не! Выпей с нами.
Катон почувствовал на себе любопытные взгляды прохожих. Не ровен час, кто-нибудь заметит. С фальшивой улыбкой Катон принял флягу, поднес к губам и сделал мелкий глоток. Содержимое обдало рот чем-то вонючим и жгучим. Он тут же откинул флягу.
– Боги, что здесь такое? Конское ссаньё?
Юнцы скорчились от хохота, в то время как Катон застыл, огорошенный мыслью, что ему только что дали хлебнуть мочи.
– Так это, как видно, оно и есть! – привизгивая, сквозь смех выдавил их заводила. – Самое дешевое вино во всем Риме! На Сатурналиях оно тут рекой течь будет! Ых-хы-хы!
Он залихватски хлопнул Катона по плечу, и ватага покатила мимо. Катон как мог отхаркался в сточный желоб обочины. Во всяком случае, в одном юнец прав: на праздники улицы наводнят людские толпы, в которых легко можно будет затеряться. Преторианцы и городские когорты будут слишком заняты слежением за порядком, чтобы разыскивать беглого префекта. Настроение на обратном пути в инсулу постепенно повышалось.
Оптимизма не убавило даже зловоние эсквилинских трущоб, и, поднимаясь по лестнице к себе, Катон беспечно насвистывал. Закрыв за собой дверь, плащ он повесил на колышек и с наступлением ночи свернулся под одеялом калачиком на своем тюфяке. Все силы за день иссякли, и даже перспектива очередной ночи среди тараканов не помешала ему заснуть крепко и самозабвенно, как никогда. Потому его не разбудили ни тревожные крики, ни грохотанье шагов по лестнице. Не пошевелился он и тогда, когда в квартиру из-под двери стали вползать сероватые космы дыма. Наоборот, тело Катона блаженствовало в тепле, когда по горящему зданию к нему начало близиться пламя.
Глава 22
Катона разбудил треск падающей каменной кладки. Он сел рывком, все еще осоловелый, с мутно гудящей от сна головой. Глубоко зевнув, тут же поперхнулся от едкого дыма, попавшего в пищевод. В комнате было темно, но из-под краев толстой шерстяной занавески на окне пробивались трепетные розоватые отсветы. Сонливость сгинула как не бывало, и Катон уже с закрытым ртом поднялся со скатки и прошел через комнату, едва не запнувшись о свою обувь. Глаза начинали слезиться. Сощурясь, он отдернул оконную занавеску. В комнату, полыхнув зноем, словно хлынуло рыжее зарево; Катон невольно отпрянул. Теперь из-под двери проглядывали ветвисто змеящиеся струи дыма.
– О боги, – выдохнул префект.
Вдевшись ногами в башмаки и нацепив на тунику пояс, он ненадолго замешкался. В углу комнаты стояло ведро воды, входящее в ежедневную плату. Катон подхватил ведро, а на другую руку набросил плащ.
Подняв дверной крючок, он осмотрительно выглянул наружу. На площадке сизой завесой густел дым, сквозь который снизу пробивалось розовато-огненное свечение. Несносный жар удушал. Из-за него спуститься вниз удалось всего на один этаж, дальше не получалось. Здесь тоже виднелись открытые двери, и Катон нырнул в ближайшую, чтобы как-то укрыться от свирепой жары. Комната в этой квартире была всего одна, а пол почти полностью занимали три разворошенные постели, а также открытый в углу сундучок, из которого хозяева в спешке повыхватывали все, что можно было вынести. Взгляд ухватил коряво выструганную фигурку гладиатора. На другой стороне комнаты находилось большое занавешенное окно, и Катон метнулся к нему. Изнутри струями просачивался подсвеченный изнутри дым. На площадь выходил небольшой, шаткого вида балкончик, на узкие доски которого Катон ступил с осторожностью. Основной пожар полыхал справа, и отсюда было видно, что сердцевина здания уже просела, выпростав на площадь обгорелые балясины кровли вместе с покореженными, частично обрушенными стенами из кирпича. Пожар норовил перекинуться на близстоящие инсулы. На расстоянии перетаптывалась толпа погорельцев и зевак, вскинув тревожно завороженные лица на столпы пламени.