— Хорошо, сестренка.
Боже, как он похож на отца! Тот же взгляд, мягкий, понимающий, прощающий, с далеко запрятанной укоризной. Что бы ты не натворила, в какую бы беду не попала, дочка, сестра моя, кровь родная — заслоню, оберегу, не брошу ни за что…
Посмотри на Рейгреда, братец, милый, он ведь тоже кровь твоя, часть души, и что бы он не сделал — не бросай его, ни за что не бросай!
Эрвел отвел взгляд. Отошел к столу, достал еще один бокал и плеснул в него вина. Вернулся, сел на табурет, бокал поставил на другой — в руки Рейгреду не дал. А тот не попытался его взять.
— Я понимаю, тебе противна игра, — заговорил Рейгред после паузы, ни на кого не глядя, — Но кому-то надо разгребать завалы. А ты… — голос его неожиданно упал до шепота, — ты даже не даешь себе труда немного поразмыслить…
— Поразмыслить? — мгновенно отозвался Эрвел, — Отчего же? Я как раз в данный момент и размышляю. О Герене.
— Отпустят вашего Герена! Никому он не нужен.
Никому не нужен?
— Отпустили бы, — Эрвел подался вперед на своем табурете, — если бы не одно обстоятельство… — перевел дыхание, облизнул сухие губы, и вдруг поднялся, медленно, тяжело, и навис над Рейгредом словно утес, — ты понимаешь, что он сейчас сделает все, чтобы его убили? Ты это понимаешь, игрок? А впрочем… — Эрвел выпрямился, дергая веком, — что тебе до него? До него, до нее, — он кивнул на меня, — до нас до всех?.. Тебе бы только самым умным казаться.
— Герен добровольно вызвался быть заложником, — Рейгред оправдывался. Никогда не слышала, чтобы Рейгред оправдывался. — Этого я предусмотреть не мог.
— Ой ли? Ты был должен это предусмотреть. Должен был знать, что выбиваешь у человека последнюю опору из-под ног. А не умеешь — не берись. Люди живые, не фишки!
Младшенький наш вспылил:
— Эрвел, да что ты городишь! Это романтические бредни, и если ты их еще не изжил, то господин Ульганар этим переболел давным давно, сомневаюсь, правда, что вообще когда-либо болел! Подумаешь, поворочался одну ночь… — тут Рейгред задохнулся, и несколько мгновений, покуда речь к нему не вернулась, таращил глаза, — но в итоге… в итоге Ульганар оказался зол не на нее, — кивок в мою сторону, — и не на Мотылька, а на меня! Меня он ненавидел, а их оправдывал! Дурак ты неблагодарный! Я, можно сказать, собою их заслонил!
— Это ты дурак, — перебил Эрвел, — ты Герена просто не знаешь…
— Как же, как же! Само совершенство!
— Заткнись. Он себя вот так держит, — Эрвел сунул под нос мальчишке стиснутый кулак, — Что там у него внутри творится, это не тебе, сопляку, подглядеть. А тут… сперва отца убили, потом Адван… оказался не Адваном, потом я Бог знает что отчебучил, потом ты… Да еще Альсарена, небось, ляпнула что-нибудь со страху… — и ведь ляпнула. Точно, ляпнула… — А у этого… у наследника, нервы тоже не железные. Одна надежда, просчитает он Герена, и убивать не станет… Слабая это надежда.
Пауза. Рейгред сглотнул.
— Идеалист ты, Эрвел.
— Короткий путь, — сказал Эрвел, — самый надежный. И безопасный. Для тебя. А о других ты не думал, не думаешь, и думать не желаешь.
— Неправда!
Крик, отчаянный, детский. Рейгред вскинул пустые ладони, призывая в свидетели неизвестно кого. Неправда! Эрвел прищурился.
— Поди доложись своему наставнику. Он тебя похвалит.
Опять пауза. Рейгредовы прозрачные щеки пошли красными пятнами. Он низко опустил голову.
— Я не ожидал от Арамела такого. Честно.
Эрвел устало опустился на табурет.
— Есть же какой-то предел, Рейгред. Кого играть, кем играть, как играть… Не может быть, чтобы не было. Ведь то, что ты совершил — это неуважение к Герену. Ладно там ко мне, к Альсарене… Но он-то что плохого тебе сделал?
Рейгред скорчился рядом со мной, сложился вдвое, и закрыл руками лицо. Эрвел смотрел на него — уже без неприязни, спокойно, очень грустно. Стало тихо-тихо, и в тишине я услышала — судорожный вдох из-под сомкнутых пальцев и длинный прерывистый выдох.
Рейгред вдруг вскочил, и слепо, не размыкая ладоней, спотыкаясь в длинной одежде, кинулся к двери. Ударился грудью, как когда-то Стуро, убегая от меня, и выпал за порог, во мрак коридора.
Пауза. Мы сидели, склонив головы, пряча друг от друга глаза. Наконец Эрвел встал и аккуратно прикрыл распахнутую в темноту дверь.
Рейгред Треверр
Ночь, словно каторга, тянулась, тянулась, вот и прошла уже — а все в глазах темно. Голова болит. Не привык я… плакать в подушку как маленький. Забыл, как это делается. Да и толком не умел никогда.
Не помню, когда оставался один ночью. Всегда кто-то рядом находился — няньки, слуги, послушники и младшие монашки в дормитории, парни из Сабраля, Арамел… Что-то сделала со мной эта ночь, долгая, бессветная, ледяная, как проклятие. Плачь, кричи, хоть вешайся на факельном кольце — никому дела нет, никто не подойдет, ни одной собаке ты не нужен, хитроумный Паучонок, везунчик, двадцать месяцев назад харкавший кровью, а ныне чудом уберегшийся от руки убийцы…
Ни единой собаке.
Жалость к себе тоже никуда не годится, да, Мельхиор? Знаю, знаю. Но это не жалость. Это презрение. Брезгливость. Какая мерзость эти пауки. До чего мы с тобой отвратительные твари, дед. Только и умеющие, что ловить и жрать. На весь мир глядящие сквозь сетку паутины.
А небо — вон оно. Сизое, темноватое, промытое с востока бледным молочным свечением. Пустое небо, жидкая заря, озноб. Утро.
Перед распахнутыми дверьми конюшни на соломе приготовлены чьи-то тюки. Слуга в собачьей безрукавке обернулся с порога на мои шаги, узнал, поклонился.
— Доброго утреца, молодой господин.
Я кивнул. Ночь прошла бестолково. За Альсареной я не проследил, Имори вряд ли смог самостоятельно уговорить ее уехать. Плохо. Опять все сикось-накось… свербит что-то в голове… неудобство какое-то, мыслишка застряла… натирает извилины. Я ведь сам вызвался провести этот кон. Никто меня не заставлял. Теряю темп, теряю инициативу. Совсем плохо. Зачем я сюда пришел? Удостовериться, что ничего не сделано?
Ворота во внешний двор отворены. Оттуда доносятся окрики, команды, лязг железа. Память привычно подсказывает — это Арамел гоняет хористов. Увы мне с моей памятью. Я вижу в проеме — на широкой площадке между стен тренируются хваты из столицы. Ни один из них мне не знаком.
— Ну и чево дале-то было? — спрашивает внутрь конюшни слуга в безрукавке.
Оттуда снисходительно хмыкают.
— Дале-то? А дале было так, что лежу я себе в сторонке, глаза прикрыл, вроде как без памяти совсем, неохота мне, сам понимаешь, лишний раз по темечку схлопотать, да и слушаю, как он по стене в темнотище шарит, ищет, стало быть, лошажью аммуницию, и опосля к серому своему в денник — шасть… а?
— Посторонитесь-ка, парни.
Цок, цок, цок. По дощатому настилу во двор выводят гнедого мерина под седлом.
— Хватит языком трепать, Сверчок. Грузи тюки да помалкивай.
— А чо такого-то? Вон приятель спросил, чо у нас ночью за шум был, ну я и…
— Маловато по кумполу получил? Так я добавлю. Мозги тебе инг начисто отшиб, а до языка, видать, не достал. Маковка спружинила.
Я любуюсь на ребяток из Тайной, бодренько прыгающих на утреннем холодке. Их здесь около полусотни, и они меньше всего похожи на военный отряд. Какая-то полуорганизованная толпа с невнятной иерархией. За спиной у меня Сверчок и его приятель в безрукавке закрепляют переметную суму на конской спине.
— Ух, свирепое у тебя начальство, Сверчок. Он всегда такой с утра пораньше?
— Да не. Ему Имори жалко, товарищи они навроде как были. А можа, боится, что его к ентому делу примотают. Он ведь должон был на конюшне дежурить, а сам только на шум набежал, когда хваты уже инга вязали.
Вязали? Не понял. Разве дед не дал мне отмашку — действуй, мол?
— Так чего выходит, Сверчок, сбечь он хотел, инг-то?
— Ну а я о чем толкую? Побег он, а господин Мельхиор тут как тут, цап царап его! С ентими, с как это… с польчичными! На месте, так сказать, преступления.
— Да какого ж преступления? Вот ежели бы за руку над трупом схватили…
— А мне кто по затылку огрел? Я ж туточки и валялся, ровно труп бездыханный!
— Причем тут ты? Вот ежели б кто из Треверров…
— Ты потише ори-то, дурень. Вон младший барчук стоит, уши растопырил, не дай Сущие, услышит. Пряжку-то затягивай на четыре дырочки, силенок что ль не хватает, на четыре дырочки затянуть?.. Эва! Ну-ка поспеши, смотри, кто идет… Доброго утреца, господин дознаватель! Готова ваша лошадка, господин дознаватель, и сумы приторочены, все как велено, как приказано. Вот и вторую выводят, господин дознаватель, для слуги для вашего…
Получается, я ошибся? Подставил Имори, как всегда, ни в чем не повинного… это уже становится традицией — чуть что, Имори в темную сажать… Что я не учел? Где ошибся? Что же так звоночек трезвонит, колокольчик в мозгах… чертова интуиция… или паранойя?
— Рейгред.
Дознаватель кивком подозвал меня к себе. Я неохотно приблизился.
— Не знал, что ты так рано встаешь. Плохо спал?
Я вяло огрызнулся:
— Вы тоже, господин Палахар, сегодня в постели не залежались.
— Мало того. Я уезжаю. Твою дагу я отдал господину Мельхиору. Думаю, ты можешь попросить ее обратно, вряд ли она понадобится твоему деду в качестве улики.
Ты, похоже, малость обижен, да, ищейка? Мельхиор выставил тебя прочь. Он собрался топить Арамела внутри ордена, а тебе Арамела показалось мало, ты вознамерился задрать хвост на самого Эстремира. А такие настроения деду ни к чему. Ты со своим правдоискательством можешь ему помешать. Посему он тебя выставил, и ты оскорбился. Зря, между прочим. Он сделал это исключительно из уважения к тебе, храбрая ты ищейка, а ведь мог запросто сломать и заставить работать на себя. Как многих, многих других.
Дознаватель помолчал, поглаживая мерина по белой проточине на носу. Конюх и его подручный грузили тюки на караковую секретарскую кобылку.
— Инг Имори, — спросил дознаватель, понизив голос, — твоя работа?