Улетаем отсюда. Летим на юго-запад, к Кадакару, через Тилатский перевал, в Каор Энен. Мне не интересно, куда ушел колдун и куда он потащил этого ненормального, по башке тюкнутого трупоеда. Обидишься на меня? Обижайся на здоровье, мы с тобой еще поспорим на эту тему, но потом, подальше от них обоих. Обижайся сколько угодно, но вернуться к ним ты уже не сможешь.
Придерживая обессиленное тело ее одной рукой, другой я расстегнул пояс и привязал Альсу к себе. Она все-таки не заснула. Впала в какую-то апатию. Я слышал ее не как спящую, а словно бы глубоко задумавшуюся, погруженную в себя. Успокоившуюся. Смирившуюся.
— Редда. Ун. Слушайте меня. Бегите за нами. Туда, — я показал рукой в сторону жидкой розовато-серой полосы над лесом, — За нами. Понимаете?
Понимают. С ними-то как раз все просто. Собаки прекрасно сознают, что кроме нас с Альсой у них на этом свете никого нет. Редда махнула хвостом, а Ун сунул нос под опускающуюся ладонь. Я потрепал его по кудрявой макушке.
— Звери мои хорошие. Умные мои. Ну, бегите. Бегите.
И они порысили прочь, в сторону заката. Альса моя болталась как кукла, и ноги подобрать была не способна, но я обнял ее покрепче, разбежался и прыгнул в небо.
И сразу стало мне спокойно и ясно. Отныне и навсегда. Что-то изменилось — не в мире, а во мне самом. Что-то осталось там, на темной полянке, среди раскиданных тел. Маленькая сухая шкурка. А я, настоящий, скинул ее без сожаления — и расправил крылья.
Детство мое насмерть замерзло в Кадакарских горах. Юность моя пустой шелухой втоптана в снег. Это ли не свобода?
Я поднялся еще выше. Пространство неба раздвинулось и я увидел иссиня — сиреневый горизонт в зимнем тумане. Блеклый запад опомнился, и, хотя солнце уже село, вдогонку принялся нагнетать краски. Розовая полоса накалилась, осветив низкие облака жутковатым рассеянным пепельно-малиновым светом. Землю под нами задернула мгла. Все правильно, Ирги. Я не спрашиваю тебя, я сам знаю, что правильно. Я знаю, что ты доволен.
Сейчас улетать слишком далеко не следует. Мне еще надо вернуться за твоим, Ирги, мечом, за деньгами, за мешком с припасами, которые колдун собрал для Альсы. Колдун, наверное, поволок безумца к своей аптечке, и, может, я его там застану, когда вернусь. Впрочем, мне это уже все равно. Я был зависим от него — теперь я свободен.
Внизу промелькнула заметная только по дымам над крышами деревушка. Потянулись поля, их пересекла дорога, потом пошли овраги и перелески. Потом лес стал гуще, плотнее. То, что нам требуется. Я снизился, выбирая какую-нибудь поляну или прогалину. Вот здесь, кажется, будет удобно. Даже если я разожгу огонь, на дым не заявится толпа любопытствующих. Я спрыгнул в снег и немного пробежал, гася скорость. Совсем стемнело, но мое зрение — трупоедскому не чета. Под деревьями на краю опушки обнаружилась старая, закиданная ветками поленница. Очень кстати.
Я распустил пояс, усадил Альсу на бревнышко, прислонив спиной к поленнице. Глаза у нее были полуприкрыты, виднелась полоска белка. Эмоциональный фон ровный. Я бы сказал даже — равнодушный. Но это не страшно. Она просто не слышит меня и ничего не чувствует.
Я растер ее, вялую и расслабленную. Чуть поодаль сложил большой костер из чужих дров. Когда разгорится, рядом станет слишком жарко. Тут же я приготовил сучьев и чурок побольше, чтоб Альсе не пришлось лазать на поленницу.
— Я скоро вернусь, родная. Очень быстро. Не бойся, здесь светло и тепло, и никто сюда не придет. Я заберу вещи, присмотрю за собаками и сейчас же вернусь, хорошо?
Она никак не отреагировала. Я немного потоптался, мне отчего-то боязно было оставлять ее одну в таком состоянии. Хотя — что такого? Здесь безопасно, а она даже не успеет заметить моего отсутствия. Волки? Что-то не замечал я в этих краях засилья волков. Даже если они тут когда-то были, то еще летом разбежались от Маукабры. К тому же к такому огню ни одна тварь подойти не посмеет.
Ну ладно. Полетели. Скорее всего, когда я вернусь, она уже придет в себя. Надо поспешить. Она сама говорила, что за время нашего тесного общения привыкла, приучила себя к аблисскому снотворному. Как аблисская коза — ведь сестры-козы тоже не впадают в спячку после укуса…
Место нашей с колдуном засады нашлось не сразу. И лес и поляна были лишены человеческого присутствия. Только какой-то некрупный зверь — то ли лиса, то ли одичавший пес — лизал в темноте замерзшую кровь. Мне пришлось спуститься на поляну, спугнув дикого гостя, и побродить по кустам, разыскивая стоянку. Я даже погрешил на колдуна — а не прихватил ли он с собой мой багаж? Просто так, что бы досадить. Но потом подумал — зачем? Он хотел поскорее от нас с Альсой избавиться, зачем ему что-то о нас напоминающее? Потом я обнаружил мешки и меч. Никто их не украл. Я нагрузился и помчался обратно.
Летери
Пустая была изба, как есть пустая. И печка уже холодная. И ставни на оконцах изнутри засовами замкнуты — темнотища! Я по избе пошарахался из угла в угол, огня не зажигая, да и вышел прочь. Подались куда-то и бабка моя Радвара, и мститель кровавый, и господин Ульганар, и Мотылек. И черный дракон тож с ими исчезнул. Куда пропали — один Бог ведает.
Пожал я плечами да и в Треверргар потопал. Надо, думаю, сказать батьке, что тут за дела творятся. Про убивца, да про господина Ульганара, да и про Мотылька еще — батька-то как раз уверен был, что Мотылек драконом поранен сильно, а то и вовсе насмерть убит и в лесу замерз. И что собираются-де они все вместе помочь госпоже нашей Альсарене, из Треверргара ее, бедняжку, вызволить, потому как старый господин Мельхиор недоброе задумал, а госпожа наша убивца в норе драконьей выхаживала, и он теперь вроде как в долгу большом перед ей. А бабка ни словечком про батьку не обмолвилась, да и сам убивец про то речи не поднимал. Наказал только строго настрого, когда поутру меня бабка к тетке Лервете в Чешуйки отправляла, наказал, не проболтайся, дескать, парень, не мути народ, а то начнется тут невесть что, бунт да возмущение, а господин Мельхиор и без того злобен, яко аспид, неча его право… вправо цировать, в смысле, еще более злобить. Заботливый, вишь, господин убивец!
Вручила мне бабка цельный мешок трав сушеных да и отправила в Чешуйки еще затемно, в спешке великой, а вместо завтрака краюху с куском рыбы сунула, по дороге, мол, поешь. А окромя мешка с травой сверточек дала, велела Ивару, тетки Лерветиному сыну из рук в руки передать. Важно это, говорит, очень. Чтоб прямо в руки Ивару попало, иначе, говорит, ого-го, неприятностей мы с им оба в жисть не оберемся, и самой бабке Радваре достанется.
Я — что? Что приказали, то и делаю. До Чешуек свет неблизкий, тропка все вдоль берега, обледенела сильно, бегом не побежишь. И коли бабка мыслила, что застану я Ивара в доме, раз с ранья такого прибег, то туточки ошиблась она точнехонько на четверть четверти. Отвел, Лервета говорит, Ивар лодочку свою аж к Теплым Ключам, где вода и в середине зимы не замерзает, а это уж на весь день, к ночи только, говорит, домой заявится.
Сел я ждать, а тетка Лервета все с вопросами пристает. С чего, говорит, вдруг Радвара так расщедрилась, то у ее снега в январе не допросишься, то цельный мешок задарма присылает. Да откуда ж мне знать, отвечаю, сама у ее спроси, мне приказали, я и принес. А она — расскажи да расскажи, что у Радвары вчера было, а что позавчера? Я мямлю, плечами пожимаю, по лавке ерзаю, глаза отвожу. Помню, что кровавый мститель наказывал. Лервета то с одного боку, то с другого — любопытная она баба, страсть! Чует — умалчиваю что-то, аж прямо задымилась вся, а я врать-то и выворачиваться не приучен, по причине этой вообще рот захлопнул, чтоб не сболтнуть ненароком чего-нибудь не того. Тут Лервета совсем разобиделась, губы надула, горшками гремит, в упор меня вроде бы не замечает. И так мне муторно стало — сил нет, думаю, Бог с ним, с Иваром, не могу я здесь сидеть до темноты, Лервете глаза мозолить, проговорюсь, думаю, самой Лервете же хужее будет, и так по деревням гиротским слухи бродят, все про мстителя, да про старого хозяина, что на земли свои насовсем вернулся.
Раскрыл я тихохонько бабкин сверток, тетка Лервета тогда в сени отвлеклась, гляжу — а там пучок цветных ниток шерстяных, да железный витой четырехгранный браслет с висюльками, а может, фибула без булавки, никогда я вещицы такой у бабки не видывал. Ничего я не понял, подумал — бабкины это дела колдовские, не для моего, стало быть, ума. Тетка Лервета вернулась, я бабкино послание на столешницу положил, на самую что ни на есть середку, и говорю Лервете в том смысле, что ежели не хочешь с проклятием колдовским дела иметь, трогать сверток не моги, потому как не тебе он предназначен, а как только Ивар твой домой воротится, то пусть сам руками своими послание и возьмет с этого самого места, куда я его положил. И получится как бы из рук в руки, понятно? А мне в Треверргар пора, на службу, чтоб господ не гневить и батьку не беспокоить. И ушел от греха, а Лервета, провожая, бубнила недовольно, что, мол, воображаю я из себя Сущие знают кого, да все на пустом месте, и что круглоголовые вконец спортили и меня и мово батьку.
И вот возвернулся я к бабке доложиться чтоб, а изба как есть пустая. И печь остыла. Ушли все куда-то. Не стал я в избе ждать, а потопал себе до Треверргара и по пути сообразил кое-что… а никак они вообще ушли? В смысле, совсем ушли, на перевал там или еще куда? С бабкой моей, с Мотыльком… А госпожу мою Альсарену одну-одинешеньку бросили… Да чтоб господин Ульганар, да Мотылек… быть того не может! Да и убивец тож, с какой такой радости было ему тот разговор затевать, планы похитительные строить? Ушли, думаю, к вечеру обратно придут, тогда и отправимся госпожу вызволять, глядишь, и батька мой чем поможет, и уедем мы с госпожою вместе, и с Мотыльком, на дальний юг уедем, а то и за море, в самую Лираэну.
Хват столичный на воротах строго так меня спросил, чей, мол, да куда иду. А во дворе меня Сверчок встретил, помошник нашего конюха, он и сказал: