Не смейся. Сейчас, на ладони ветра, мне легко оправдывать собственный испуг. Но внутри еще что-то дрожит и никак не может успокоиться. И мысль о возвращении в руины внушает мне ужас.
Проклятый анкрат. Я помню. У тебя там праздник, собралась вся семья и тебе не следует оставлять их без своего общества. Я понимаю. Но этот… почему он заявился именно сейчас? Почему не позже, когда все разъедутся? Я не то, чтобы напуган или растерян… Или напуган? Растерян? Альса, мне необходимо с тобой поговорить. Даже не поговорить. Просто побыть рядом. Как ты говоришь — ощутить почву под ногами.
Внизу проносилась черная точащая ледяной туман поверхность воды. Я чувствовал, как моя одежда тяжелеет от сырости. К камину! Не к воняющей горелым, похожей на большую флягу жаровне, а к камину, изжелта-алому, стреляющему искрами, к камину, рычащему от жара, к горячему вину, к шепоту, к тихому смеху, Альса, ну что поделать, придется тебе меня потерпеть и нынче ночью. Ты же не прогонишь глупого своего Стуро, верно? Не прогонишь. Не прогонишь. А совсем наоборот.
Тебя еще нет, окна закрыты ставнями, но я подожду. Вот здесь, на башне. Я услышу, как ты идешь, и тогда спущусь. Ведь не до рассвета же ты будешь веселиться со своими гостями?
Двор словно ущелье, угрюмая трещина в скале. Над ним кружатся снежинки, долго кружатся, не решаясь опуститься, наконец опускаются и исчезают, оставив после себя тонкую пленочку влаги. Воздух полон мельтешащего снега, а земля пуста и черна. В большом здании напротив освещены окошки. Прищурясь, я разглядываю мелькающие тени. Наверное, одна из этих теней — ты. Иначе определить невозможно — все заглушил мощный путаный фон человеческого поселения. Э нет, кое-кого я расслышал и отсюда. Подо мной, в твоей, Альса, комнате — Редда и Ун. Почему, собственно, я не могу спустится к ним?
Нет, крышку люка мне не откинуть. Поддеть бы ее ножом или еще чем-нибудь… Нет у меня ножа. Жаль.
Эта идея застряла в голове. Я снова перевесился во двор, разглядывая внутреннюю сторону башни. Вот он, вход. Почему бы мне… никого поблизости нет, правда? Представь, возвращаешься ты домой, а я тебе из-за балдахина: "Привет, привет!" Подскочишь от неожиданности, а?
Спланировал вниз. Тихо, пусто. Дверь. Вернее, небольшие ворота. Я толкнул их, потом потянул на себя. Створки без скрипа разошлись. Внутри, когда я прикрыл за собой дверь, оказалось темновато даже для моих глаз. Но заблудиться здесь довольно трудно — винтовая лестница вела вверх и вниз. Я поднялся на один виток.
Лестничная площадка, еще одна дверь — в комнату. Заперто. Накрепко. А вот тут уж ничего не придумаешь. Заперто и все. Изнутри зашелся лаем Ун.
— Это я, Унушка. Это всего лишь я.
Заскулил, зацарапал лапами. Рад бы впустить меня, да вот, рук нет. Тихонько бафкнула Редда, мол, ничего, подожди, придет хозяйка, все недоразумения исправит.
— Я подожду. Конечно, подожду.
Здесь, на лестничной площадке, было чуточку теплее, чем снаружи. Я поднялся еще на десяток шагов. Эта дорога мне хорошо знакома, как-никак почти каждую ночь ее прохожу, сначала сверху вниз, потом снизу вверх. Подготовил себе отступление? Ха! Не ехидничай, Альса, мне и в самом деле немного не по себе. Если бы не Маукабра, и не этот…
Кто-то идет. Сюда. Не Альса. Не ты.
Я поднялся еще выше. Почти на полный виток. Тот, кто идет сюда, меня не заметит. Вернее, не должен заметить, а там кто его знает…
Он приближается. Нет, он не опасен. Он стар. Он зябнет, у него болят суставы, у него привычно ноет в груди и свербит в горле. Сюда он идет не просто так, а с какой-то целью. Он озабочен, немного огорчен. Но на самом деле, важно другое. Приближающийся человек определенно, осознанно добр. Его присутствие — только присутствие, ничего конкретного — словно прикосновение теплой ладони. Удивительно. И это — трупоед?
Я даже выглянул осторожно. Он уже отворил дверцу на галерею и теперь стоял на площадке. Приподняв фонарь, он шарил свободной рукой по притолоке. Из-за двери предупреждающе гавкнул Ун. Старик что-то ласково забормотал, повторяя собачьи имена. Нащупал, что искал, еще пошуршал, повозился, подсвечивая фонарем, пару раз громко щелкнул — и распахнул дверь в Альсину комнату.
Собаки приняли его спокойно. Редда вышла на площадку и посмотрела вверх, на меня. "Тссс!" — сказал я шепотом. Редда махнула хвостом, мол, как знаешь, и вернулась назад. Старик снова появился в поле зрения… Нельзя сказать, что он был полностью доволен посещением Альсиного жилья, но некоторое удовлетворение я все же уловил. Он запер дверь, положил на притолоку то, что брал и удалился, вздыхая и шаркая подошвами.
Подождав какое-то время, я прокрался вниз. Пошарил по притолоке — пальцы нащупали холодный металлический черенок. А! Ну и тайник ты себе устроила, Альса. Входи, всяк кому не лень. Как там называется незваный посетитель, врывающийся в чужие дома? Тать ночная? Ключик повернулся, звонко щелкнув. Я шагнул за порог и Редда сейчас же вскинулась мне на грудь.
А почему, собственно, в чужие? Разве этот дом чужой для меня, Альса?
Альсарена Треверра
Ну, знаете ли, сегодня я отработала все оставшиеся до конца праздников плясульки. Я не спортсменка, я изнеженная аристократка, и со мною нельзя обращаться, как с мячиком жонглера. Это не танцы, а силовая акробатика. А здесь, при всем моем уважении к Каорену, не Таолорские казармы.
Ун выбежал мне навстречу, а Редда что-то копалась.
— Звери, давайте быстрее. Сделали дела, и обратно. Одна нога здесь, другая — там. Вернее, две ноги здесь, две — там.
Или четыре — здесь, четыре — там? Я притворила за псами дверь.
В камине горел огонь. Да? Эй, постойте, ведь и дверь была не заперта! Но собаки ничуть не обеспокоены. Кто здесь?
— Альса, это я.
Он сидел у камина, на полу, загороженный столом, и поэтому от входа его не было видно. А теперь он приподнялся, и над столешницей возникла его лохматая голова.
— Стуро? — я подошла ближе, — Вот это сюрприз!
Протянула руку. Он поднялся, неловко загребая крылищами резаный тростник.
— Ну и ну. Как ты вошел? Через крышу?
Не ответив, он обнял меня и прижался щекой к виску. Крылья жестко встопорщились, стали коробом.
— Стуро, ты чего? Что-то случилось?
Мотнул головой. Я погладила прохладные, пахнущие растаявшим снегом волосы.
— Просто соскучился, да? Понимаю, милый, я тоже скучаю, но прилетать, когда я тебя не жду, очень опасно. Надеюсь, тебя не видели?
— Маукабра, — проговорил он глухо, — и этот…
Отстранила его.
— Я спрашиваю, здесь, в Треверргаре, тебя не видели? И что у тебя с губой?
Он моргнул.
— Альса! Пришел этот… который с Маукаброй. И он… ну, он…
— Он обнаружил тебя в развалинах?
— Нет. Он… Альса, я улетел. Я не смог…
Стуро раскрыл мою ладонь и положил себе на грудь, чуть ниже ключиц. При всей трогательности, этот жест был сугубо утилитарен. Прямой контакт с эмпатическим ухом позволял Стуро улавливать весь спектр ощущений собеседника. В данном случае это означало, что последует трудный разговор и борьба с моей глухотой. Дело серьезное.
— Он. Внизу. Пришел, с Маукаброй, и… Понимаешь, я проснулся, оттого, что… Это как эхо в горах, понимаешь? Крикнешь, а где-то далеко-далеко отзывается, твоим же голосом… и твой голос, который там, далеко, сдвигает снега, и катится лавина, и если ты на пути — тебя же сметет, завалит… — Стуро нахмурился, прикрыл глаза. Он пытался воспроизвести взволновавшие его ощущения, воспроизвести, обратить в слова и передать мне, глухарке, — Этот… он отозвался во мне, как эхо… и я не смог выдержать.
И искусал себе губы. У него всегда так, когда перенервничает — весь рот в крови. Поэтому губы у него такие жесткие, в шрамиках.
— Он о чем-то горевал? Он испытывал боль?
— Нет. Да. Не знаю, — Стуро тяжело дышал, обеими ладонями стискивая мою руку, да еще придавливая ее сверху подбородком, — Сперва мне показалось, он о чем-то мечтал. Вроде бы это даже доставляло ему удовольствие. Сейчас… Не знаю. Разве боль может доставлять удовольствие?
— Классический случай. Твой знакомый просто псих.
— Что?
— Он сумасшедший.
— Нет, Альса. Может, конечно… нет, нет, у него ясное, четкое осознание. Он прекрасно отдавал себе отчет в этих своих… мечтах. Невыносим не он. Невыносимы его эмоции. Сгусток ощущений. И итог их — заключение, мысль, намерение…
— Формула?
— Да. Заклинание. Невозможное. Несуществующее.
— Парадоксальное.
— Да. Приятное, доброе для него, убийственное для меня. Обо мне он не знал! Это было… как сказать? Крик в пространство. Эхо его стало разваливать меня изнутри. Оно развалило бы всех на своем пути, всех, кто слышит. Но не Маукабру. Хотя ей это тоже не слишком нравилось.
Пауза. Ну и задачку ты мне задал, любимый. Что теперь прикажешь делать? Какой-то "этот…" предается в обществе Маукабры извращенным фантазиям, а бедный эмпат от этого бьется в корчах.
Стуро вдруг сильно вздрогнул. Поднял голову, в глазах испуг:
— Альса, может, он мечтал о смерти? Альса!
Э, братцы, такой поворот вообще никуда не годится. Мой ненаглядный слишком хорошо знаком с мечтами о смерти. С тех пор бывает иногда, накатит на него такая хандра, что в самом деле, хоть ложись и помирай. И мне приходится пичкать его лекарствами, потому что хандра эта — не каприз и не слабоволие, а душевный недуг, незаживающая рана.
— Хорошо, я завтра зайду к тебе. Гости с утра поедут на охоту, это на весь день, похоже. А я отца еще заведомо предупреждала, что отказываюсь от подобных забав. Если застану твоего мазохиста в замке, попробую с ним поговорить. Может, он болен и ему нужна помощь. Может, ему просто жить негде. Выкинь его на сегодня из головы. Ну, ну, все будет хорошо. Ну-ка, улыбнись!
Напряжение спало. Стуро виновато улыбнулся. Слизнул выступившую кровь, вздохнул. Я высвободила руку и отошла запереть двери за собаками, которые давно уже вернулись и тихо сидели перед камином.