День закрытых дверей — страница 18 из 19

– Подожди, Лютер, ты кое-что забыл, – позвал я.

Он поворачивался, собираясь взглянуть на меня, когда я саданул его между глаз молотком с закругленной ударной частью.

* * *

Спортивный костюм Лютера оказался на размер или два теснее в талии, зато на несколько дюймов длиннее, и я все время наступал на штанины.

Я пронес ее через склад, в открытые двери; двигаться приходилось медленно, постоянно превозмогая сильную боль, хотя я и вколол Вайолет и себе по двойной дозе «Оксикодона», найденного в выдвижном ящике под панелью управления.

На улице с серого неба сыпалась изморось.

Впервые за очень долгое время дневной свет коснулся моих глаз; вдобавок ко всему пришлось терпеть острую головную боль.

Я погрузил Вайолет в белый, без окон, фургон Лютера и закрыл дверцу. Хромая, обогнул фургон, подошел со стороны водительского места и забрался в кабину за передним колесом.

– Еще больно, – простонала Ви.

– Знаю.

Я завел двигатель, вдавил педаль до пола и покатил по широкой пустой парковке, раскинувшейся, как казалось, на мили вокруг.

Вскоре я уже ехал по заброшенным кварталам.

На водонапорной башне увидел название города, в котором никогда не бывал.

Город-призрак.

Пустые покосившиеся дома.

Брошенные автомобили.

Повсюду мусор.

В зеркало заднего обзора отражалась Вайолет, лежавшая на металлическом полу.

Она бодрствовала.

Страдала от боли.

Я осмотрел ее на складе – ожоги третьей степени на руках, ногах, спине.

Мучительно болезненные.

– Я умру? – спросила она.

* * *

Потребовалось тридцать пять минут, чтобы найти больницу – шестиэтажную башню на окраине убогого пригорода.

Уже темнело, когда я закатил фургон под навес отделения неотложной помощи.

С водительского сиденья скользнул в грузовой отсек фургона.

Опустился на колени перед Вайолет – она лежала на полу и стонала в каком-то полубессознательном лихорадочном состоянии.

– Вайолет, – позвал я.

Она открыла глаза, но взгляд ее не фокусировался.

– Ви, посмотри на меня.

Она послушалась, потом сказала:

– Больно, Энди.

– Мы в больнице.

– Правда?

– Мне придется просто занести тебя внутрь. Я не могу остаться.

– Почему?

– Сама знаешь почему. Это так… – Ее взгляд поплыл от меня куда-то в пространство. – Послушай меня, это очень важно. – Я взял ее лицо в свои ладони. – Ты не должна им ничего говорить. Ничего. Ни обо мне, ни о Лютере, ни о том, где ты была.

Трудно сказать, слышала ли она меня, понимала ли что-нибудь.

– Вайолет, ты меня понимаешь?

Она кивнула.

– Тебе больно, Энди?

– Не до такой степени, чтобы ложиться в больницу.

– Где Макс?

– Сейчас его здесь нет.

Ей потребовалось время, чтобы понять мои слова.

– Не думаю, что ты захочешь увидеть меня снова, – сказал я.

Ее глаза наполнились слезами.

– Ты понимаешь, верно?

Она кивнула.

– Никогда не ищи меня, Ви.

– Я люблю тебя.

– Никогда не ищи меня.

– Я люблю тебя.

– Энди Томас умер.

– Я люблю…

– Прекрати, Ви. Хватит об этом.

Вайолет

Как много боли… Вайолет тонула в ней – и начинала понимать, что если удастся выжить, то она никогда не будет прежней, потому что знает теперь о существовании подобной боли.

Он нес ее к автоматическим дверям, и каждый шаг отдавался в теле пронзительной болью; рукава его спортивного костюма терли по ожогам на ее ногах и руках.

Она рыдала, а Энди утешал, говорил, что все будет в порядке, она оправится от всего этого, что впереди ее ждет прекрасное будущее.

Ложь.

Потом они оказались внутри больницы – впервые за много дней центральное отопление, над головой – яркое сияние флюоресцентных ламп, и Ви пыталась произнести его имя, но на нее опускалась плотная тьма, сулящая хотя бы краткое забытье, и она не имела сил с ней бороться.

* * *

Вайолет очнулась, лежа в кресле в приемном покое; Энди исчез, а боль вернулась.

Перед собой она увидела склонившегося молодого врача в очках с проволочной оправой и двух стоявших за ним медсестер; губы врача шевелились, но Ви ничего не слышала.

Энди

Наступила ночь, что заметно осложнило дорогу назад, в бетонную пустошь.

Действие «Оксикодона» ослабевало, и боль в правой, освежеванной, ноге, растянутых мышцах и суставах усиливалась с каждой секундой.

Именно водонапорная башня помогла мне наконец-то добраться до места; в тумане мерцал ее красный огонек, предупреждающий авиаторов об опасности.

В 8:27 вечера я въехал на парковку рядом со складом.

Вырубил двигатель, выбрался из кабины за колесом.

Боль в ноге просто слепила.

Я похромал по растрескавшемуся бетону ко входу и отпер дверь.

Собрал все оставшиеся силы, чтобы пересечь просторный склад и дойти до тележки; руки тряслись, когда я открыл выдвижной ящик и схватил ампулу с «Оксикодоном».

Я испытывал сильное искушение ввести двойную дозу, но справился с собой.

Похлопал по вене и ввел сорок миллилитров.

Облегчение наступило мгновенно.

Эйфория.

– Энди… Энди… Энди, посмотри на меня.

Я просто стоял и улыбался, позволяя наркотической волне омыть меня с ног до головы.

– Энди…

Такая длинная вереница дней, наполненных болью и страхом, и теперь это.

Облегчение.

Власть.

– Энди…

Вайолет спасена. Милая Вайолет.

– Энди…

И гнев.

– Энди…

– Да, Лютер?

Я положил ладони на тележку и покатил ее по полу к стулу, где несколько часов назад привязал его.

– Энди, пожалуйста, выслушай меня.

Я включил питание, и у него под сиденьем загудело.

– Слушаю.

* * *

Это продолжалось два дня.

Без перерыва, без сна.

Я жег его, растягивал, замораживал, резал.

Делал все, только чтобы не убить, и он ни разу не попросил меня остановиться. Мне хотелось услышать в его голосе малодушный страх, который он наверняка слышал в моем и в голосах бессчетного количества других людей, но Кайт только кричал.

Всякий раз, причиняя ему боль, я думал о том, что он сделал со мной. С Вайолет, ее мужем, ее сыном. С Бет Лансинг. Со всеми своими жертвами – известными мне и неизвестными.

* * *

Захватив фонарик, я направился к ступенькам, ведущим под склад, и опустился на несколько пролетов в подвал.

Просто посмотреть.

Поискать запасы пищи и воды и, конечно, лекарства.

След фонарика скользил по старым шлакоблокам.

Углы затянуты паутиной, всюду крысиный помет; иногда луч отражался в паре горящих глаз, которые сразу исчезали, и слышно было только царапанье коготков крысы, улепетывающей во тьму.

Пройдя пятьдесят футов, я остановился.

Из-за двери в конце коридора доносился плач.

Я бросился к ней, потянул на себя…

И остолбенел.

Не поверил своим глазам.

Совершенно не ожидал обнаружить такое, поэтому, онемев, застыл на пороге в ожидании, что мираж рассеется, но видение не исчезало.

Комнатка оказалась совсем маленькая – наверное, каморка уборщицы.

У дальней стены стояла колыбель с двумя младенцами, и оба – один из них Макс – вопили изо всех сил.

Я обтер их, как смог.

Сменил памперсы.

Накормил из баночек с детским питанием, а потом, взяв по младенцу в каждую руку, баюкал и утешал, пока они не заснули.

* * *

В три часа утра я снова подогнал фургон ко входу в отделение неотложной помощи. Дети спали на подушках в картонной коробке, которую я втиснул между передними сиденьями.

Решив, что вытаскивать их оттуда слишком холодно и мокро, я понес младенцев через автоматические двери прямо в коробке в приемный покой. Там уже находились четыре человека: чета с ребенком, страдающим от колик, и молодой человек, от которого разило сивухой, державшийся за левую руку, обмотанную окровавленной футболкой.

– Можете сообщить медсестре, что какой-то человек подбросил двух младенцев и что мать мальчика сейчас является пациенткой этой больницы.

Они скептически осматривали меня мутными глазами.

Поставив коробку на журнальный столик, я направился к выходу; а когда автоматическая дверь разъезжалась, до меня донесся вздох матери того ребенка, что мучился коликами:

– О мой Бог…

* * *

Я ехал назад.

Я чувствовал себя странно.

Словно мне не терпелось вернуться к Лютеру.

Стеклоочистители смахивали дождевую воду, фургон несся по залитым водой улицам, а я рисовал себе сцену воссоединения Вайолет и Макса.

Она просыпается, медсестры уже в палате.

У Ви спрашивают, есть ли у нее сын.

Она отвечает: есть, а что?

Ее просят назвать имя и приметы, описать ребенка, и когда Ви выполняет их просьбы, в палату приносят Макса, теперь уже завернутого в одеяло.

Вайолет рыдает.

Ей еще очень больно, но она все равно садится на койке, натягивая трубки, по которым в ее тело поступают лекарства, и простирает руки к своему сыну.

Когда она склоняется над Максом, слезы капают на щечки малыша, и Ви касается его лица и шепчет:

– Мамочка здесь, сынок. Мамочка здесь.

Я прокручивал эту сцену в голове, и с каждым разом она становилась более эмоциональной.

Более трогательной.

Вайолет счастлива.

Медсестры плачут.

Даже суровый доктор пускает слезу.

Мать и дитя, наконец-то, вместе, на пути к полному выздоровлению.

Но сколько бы раз я ни проигрывал ситуацию в уме, ничего не менялось.

Я не мог ее прочувствовать.

Мне хотелось только добраться до склада.

Обратно к Лютеру.

И ко всем тем замечательным вещам, которые я мог с ним вытворять.

* * *

В тот раз, на второй день, во мне что-то переключилось. Гнев и власть продолжали доставлять удовольствие, но теперь это ощущение стало неодолимым. Оно приобрело характер совершенной зависимости, похожей на одержимость.