Наше детство тяготеет над нами —
Городок за семью стенами.
Не войти в него, не достучаться,
До любимых в нем не докричаться.
А зачем туда возвращаться?
Нам пора бы с ним распрощаться…
Вот то-то и оно, что это от нас мало зависит. Так же, как не зависят от нас наши сны.
Помню приход на работу в тот день, когда впервые увидела в зеркале свое новое лицо. Надо честно сказать, что печаль моя по поводу утраченного очень скоро сменилась радостью (я ведь кое-что и приобрела!), а новое лицо почему-то продиктовало и новую походку: ток-ток-ток каблуки по начальственному кабинету. «Сам» впервые поднял седую голову и поглядел.
(Оказалось, между прочим, что он не стар, а просто сед.)
— Так что вы сказали?
— Я говорю — нельзя людей обрекать на созерцание бесконечной одинаковости. Медицински доказано, что если жизнь идет слишком размеренно, не перемежаясь радостями, человек сходит с ума.
— Какие, понимаете, у вас идеи… странные.
— Чего же странного?
Я говорила серьезно, а улыбка цвела сама по себе.
— Вам смешно? Вы думаете — вот старый брюзга…
— Ну, не совсем…
— Благодарю. — Впервые на его лице появилось что-то вроде ухмылки. И голос звучал без досады. Скорее, устало. — Поймите, нам надо переселить людей из подвалов, разредить квадратуру, тесноту, значит, устранить. Это же яснее ясного.
— Конечно! (Улыбка.) Но ведь потом многим поколеньям… — Это почему-то обидело.
— Бросьте, понимаете, демагогию. Зачем она нам с вами.
— И вы бросьте.
Мы впервые глянули друг другу в глаза. Его хмурые, и мои — хмурые. Но улыбка! У него не было улыбки. Куда ему до меня!
Тогда я сделала несколько шагов к его креслу и подробно осмотрела (только что не ощупала) это замкнутое лицо. Никакого квадрата. Лицо было чисто, как его помыслы. И неравнодушно. И вдруг залилось краской — до седых волос. Может, он подумал, что я его сейчас поцелую?
По-моему, исключительно для того, чтобы стряхнуть смущение, пробурчал:
— Вообще не было ни одной женщины-зодчего.
— Спасибо, — засмеялась я (уже вполне искренне).
— И не будет.
Он молодо тряхнул головой и тоже почему-то засмеялся (может, был рад, что я его все-таки не поцеловала) и проводил до дверей, пожав мне руку на виду у секретарши.
Через несколько дней я услышала, как обо мне говорят:
— У этой нахалки кто-то завелся в министерстве. Ишь, улыбается ходит. И «сам» перед ней расшаркивается.
Я расправила плечи и вобрала воздух полной грудью. Вот он щит. Защита.
Я не предвидела той опасности, которую несла в себе моя крохотная полумасочка (четвертьмаска? Одна двенадцатая маски? Сколько там нос занимает на лице?) Ведь настало время встретить Тебя. А нужна ли Тебе была моя улыбка? Такая — от Мастера Масок?
Мне очень трудно говорить о Тебе. И я все откладывала. Думала, что сумею сделать это косвенно. Ну хотя бы рассказывая о Яне, или о лесе, или о милом старике Сарматове.
Глава V
Так вот…
По стечению обстоятельств наша градостроительская мастерская находилась рядом со студией монументальной скульптуры. Это чистая случайность, потому что наше общение не было запроектировано (хотя и напрасно). Но мы общались. Главным образом в кафе, куда забегали перекусить. К чести нашей скажем, что определенного времени на обед не было — полагались на совесть. Вот мы и забегали в нелюдные часы. И многие давно перезнакомились. Но меня опять повело в сторону. Нет, сначала надо все расставить по местам.
Ты это — Ты. С большой буквы. Всегда. Как бы оно ни обернулось. Все остальное — в зависимости. На всё остальное я просила бы оставить за собой право смотреть, не поддаваясь эмоциям. Но Ты — вне моей объективности.
А поначалу я даже не отметила для себя, как мы встретились. Это было совершенно естественно — нам встретиться. Иначе не могло быть.
Иногда мне кажется, что мы разговорились на заглохшей лесной дороге. Елки сплошняком, трава в колеях… Но это не так. Так просто не бывает. Нужен случай, может, даже пошловатый. И он не задержался.
Была вечеринка. Самая обычная. (Обе наши мастерские.) Танцы там, застолье. И нас прибило к одной и той же стене. Вот Ты и позвал танцевать, подошел и знакомо-доверчиво и беспомощно нагнул голову:
— Только я не очень-то мастер…
Мы сбивались и радовались этому. (Конечно, Ты был не мастер. И это прекрасно.) Я не знаю, чему радовался Ты. Может, передавалось мое оживление. А я ощущала нечто. То, что назвала когда-то для себя «эффектом присутствия». И это сразу переокрасило вечеринку, лица, небо за окном. Все приобрело смысл и гармонию.
Мы смеялись. Мы были рады друг другу. Да, да. Сразу — рады.
Только потом, когда это уже не имело значения, я спохватилась: улыбка. На мне была надета моя улыбка. Ты ведь мог не узнать меня. Но ты узнал. (Правда, после ее появления прошло уже некоторое время, а ведь лицо обычно ассимилирует новое, в нем проступает его, исконное.) Ну, так вернемся к той вечеринке.
Я, честно говоря, не сразу поняла, на кого Ты похож. Ты был похож. И я глядела, наверное, очень. Но в Тебе этого не было — чтоб расценить не так. Я знала. Не боялась.
Потом, когда кончился один танец и начался другой, Ты пригласил кого-то еще. Ты это сделал потому же, почему я когда-то после поездки в трамвае отстранилась от Яна. Мы ведь боимся людских глаз!
Ты был весел. Я знала почему. Знала. Знала. Но от ложного твоего шага было больно. Нельзя. Между нами этого нельзя. И Ты сразу подошел. Кроме того, я уже поняла, на кого Ты похож.
И мы вышли подышать на улицу.
Весна в самом начале. Все это где-то в пригороде, вернее — в новом районе нашего города. Между домами — уцелевшие березы и сосенки. «Перед глазами травы и дерева…» — подумала я. И Ты оглядел уснувший этот древесный мирок со своей почти двухметровой высоты и сказал вдруг:
— Этим только и можно клясться. И заклинать. Ты веришь в заклятье?
— Да.
— Я так и знал. А кем ты была прежде?
— Я думаю — деревом. — И засмеялась. — Извини меня, просто деревом. Сосной.
Ты не засмеялся.
— А я кем-то летающим. И потом разбился. Я помню, как падал. Удар об землю.
Мы помолчали. Походили молча очень хорошо. Потом Ты сказал:
— Слушай, Юля…
— Я не Юля. Меня зовут Аня.
— Но ведь ты родилась в июле?
— Да. Откуда ты знаешь?
— Потому что я тоже в июле. И меня зовут Юлий.
— Перед глазами травы и дерева, — сказала я. И Ты согласно качнул головой.
Это все не было отходом от того, первого. А было продолжением. Продолжением прерванного диалога. Я уже говорила о законе. Об общей форме, в которую вкладывается похожая сущность. Не глина, конечно, — я тогда грубо сказала. А что-то переплетенное, живое, трепетное, если так дозволено выразиться.
Время с того вечера стало отсчитываться под знаком Твое. Тепло от него доходит ко мне и по сей год. И так же, как не властна я в лунных притяжениях, от которых зависит морской прибой, не властна и в законах, по которым меня снова и снова прибивает к Твоему берегу. Логики в этом возвращении нет никакой, кроме разве логики зеленого листа, желания вечно родиться заново в клейкой, душистой оболочке, раскрывающей створки, и видеть родящийся заново мир.
Когда от понятий «я» и «ты» мы перешли к ласковому «мы», Ты сказал, что прежде с тобой ничего такого не бывало. Так люди говорят иногда, чтобы порадовать друг друга. Но в Твоей искренности нельзя усомниться.
Я не сказала Тебе того же, потому что это было бы неправдой. Хотя надо было сказать, потому что это была правда. Перед глазами травы и дерева!
О счастливая пора узнавания и самопознанья.
— Я сегодня видела сон… У тебя бывают сны с продолжениями?
— Да, конечно. У меня есть целый город во сне. Я знаю, как туда проехать. На трамвае с красным номером 39 — мимо белой торцовой стены, сплошной, полукруглой, потом поворот… в общем, я всегда узнаю начало этого пути. Еду во сне куда-то в другое место, и вдруг…
Боже мой, как мне это все жгуче интересно, как важно, просто жизненно важно!
— Это добрый город, Юл?
— Да… В общем — да. Грустный немного. Грустный, как то, что прошло. Или чего не было и не будет.
— Странно.
— Что?
— Что ты так ощущаешь. Ведь ты молод.
— Знаешь, Юлька, я даже моложе, чем на самом деле.
— Как это?
— Вот у тебя бывает ощущение силы? Что ты многое можешь?
— Да.
— И у меня. Мне кажется, я еще очень много могу. Сделал мало, а могу много.
— А что ты сделал? Покажешь?
— Ну, наконец-то, — облегченно вздохнул Ты. — Слава богу. Я думал, тебе неинтересно.
— Разве это возможно? Я просто не решалась спросить.
У Тебя была мастерская в полуподвале. Очень маленькая. Я к тому времени побывала во многих мастерских. Их размеры не всегда соответствовали размерам таланта. Чаще — не соответствовали. Но ведь Ты — монументалист? Здесь нужны масштабы!
Когда Ты включил свет, ко мне изо всех углов потянулись странные удлиненные существа. Длинная гладкая собака, будто бегущая по следу. Только морда ее не была опущена.
Длинная летящая птица, которая, несмотря на подставку (как же без подставки, скульптура ведь!), не касалась тверди.
Длинный бегущий человек. Тоже почти летящий, парящий над землей.
Я потом разглядела, что удлиненность шла не от смещения пропорций, а от порывистости движения, в котором они застыли… Они искали чего-то большего, что выходило за пределы телесной оболочки, и конечно же не дичи, не гнезда, не удачи в спортивном забеге. Темные, гладко отлитые, все меньше метра величиной, они населяли комнату присутствием высокого.
И вдруг меня осенило: все они чем-то похожи на Тебя.
— Автопортреты? — робея, спросила я. Ведь я так мало разбиралась в искусстве.
Ты кивнул. И Твое смущение было только видимым.