смерть было четверо. Троих уже вывели из узилища и, не снимая цепей, окаймилишеренгами воинов. Метровые наконечники пиллумов-копий сверкали на солнце так,что было больно глазам. На четвертого, приговоренного к распятию несколькоминут назад, сыпались удары бича с вплетенными в сыромятную кожу стальнымиколючками. По обычаю, каждый конвоир мог принять участие в обязательном передсамой позорной казнью бичевании, и мало кто отказал себе в удовольствииблеснуть перед соратниками удалью.
Щелкал бич.Бряцало оружие. Стучали молотки – прямо под лестницей, на глазах осужденныхсколачивались кресты. Все это трибун видел и не раз. Он зевнул и с раздражениемпосмотрел на ворота, за которыми, ни на миг не успокаиваясь, бушевала толпа, надышащее зноем небо. Солнце палило, словно был не апрель, а середина лета. Оно,кажется, было готово запечь его в собственных доспехах, как эвксинского угря нараскаленных камнях!
«И чем я прогневалбогов, что они заслали меня сюда? – говорил его блуждающий по сторонам взор. –Эта невыносимая, с пустыней за ней страна, ее дикий, не управляемый дажеединственным их богом, народ… А моя когорта? Разве это боевые легионеры –сирийцы, финикияне, каппадокийцы, одно слово: вспомогательные войска!»
Презрительноусмехнувшись, римлянин приосанился – пальцы правой руки легли на круглыйнабалдашник меча, кулак левой картинно уперся в бок. Золотой лик Горгоны нагруди, где рядовые воины носили простую бронзовую пластину – «защитницусердца», пурпурный плащ, дорогой шлем с орлиным оперением подходяще смотрелись,по его мнению, на фоне замка, напоминавшего крепость. Когда откроют ворота, онпредстанет толпе, точно живая статуя бога войны – Марса!
- Лонгин! –окликнул он возвращавшегося от ворот центуриона. – Чего еще хочет эта толпа?
Коренастый, вперекрытом кожаными ремнями панцире командир отряженной для конвоя сотниостановился и поднял изуродованное шрамами лицо:
- Они требуютскорее открывать ворота и казнить осужденных!
- Свои – своих?!
Такого трибун невстречал в местах своей прежней службы. Там, наоборот, старались выкупитьпреступников. Если не получалось – отбить силой. А тут, не хитрость ли? Может,уловка, чтобы усыпить бдительность?..
- Сказал, чтослышал! – огрызнулся центурион. – Особенно они жаждут смерти того, что мы взялисегодня ночью!
Он указал глазамина столб, к которому за обе руки был привязан истязаемый. Несколько минутримляне неотрывно смотрели на бичевание. Так глядят на костер, не в силахотвести глаз от пламени.
Осужденныйдержался стойко, снося удары без единого стона.
- Ставлю стоденариев против десяти, что он взвоет, когда к нему приложится вон тот, похожийна Геркулеса, солдат! – предложил пари трибун.
- Келад?
Трибун нехотяотвел взгляд от окровавленной спины, осмотрел ворота, подступы к замку. Воротабыли бронзовые, литые, не всякий таран возьмет. Подступы – лучше не придумать:гладкие, поставленные под уклон плиты. По таким и на локоть не подняться –сразу поедешь вниз.
- Боишься? – сусмешкой спросил он. – А может… этого пожалел?
- Я?! – отпрянулцентурион, понимая, что даже сочувствие к приговоренному может иметь плачевныепоследствия. – Нет! Хотя… если честно, сегодня ночью он удивил меня – каклекарь! Клянусь Марсом, он в мгновение ока исцелил раненого при попытке взятьего силой! Кстати, услыхав его голос, многие из храмовой стражи пали перед нимниц, а некоторые бросились наутек. Верными долгу остались лишь мои легионеры.Потом… он сам сдался!
- Эх-х! – увидев,что и самый страшный удар осужденный перенес молча, с досадой хлопнул по рукоятимеча трибун. – Твоя взяла!..
- А еще… -центурион, казалось, даже не обрадовался выигрышу, равному полугодичномузаработку. – Я слышал, как он сказал, что если бы захотел, то получил в подмогуот своего отца… - он приблизил губы к уху трибуна: - Двенадцать легионов!Клянусь небом и землей! А что, если он, действительно, царь или сынкакого-нибудь царя?
- Может, самогоцезаря? – с угрозой спросил трибун. – Что сдался – хорошо. Что врач – тоженеплохо, будет теперь кому лечить подагру старику Харону! А что касается царя,ха-ха, – засмеялся он. – Пожалуй, ты прав! Смотри!
Центурионпоследовал взглядом за пальцем трибуна и покачал головой. Пока они беседовали,воины свободных центурий набросили на плечи осужденного старый солдатский плащ,надели на голову венок из росшего в расщелинах плит кустарника, отломили сухуюветку иссопа и, вложив ему в руки, издевались над ним. Они кланялись, падали наколени, словно перед настоящим базилевсом и, поднимаясь, плевали в лицо,отвешивали звонкие оплеухи, вырывали из стянутых веревками рук иссоп и били импо голове…
Осужденный,казалось, не обращал на них никакого внимания. Взор его был устремлен в небо.Искусанные во время бичевания губы шевелились – было видно, что он творилнеслышимую издали молитву. Из-под устрашающе длинных колючек венка, вонзившихсяв лоб, ползли ручейки крови.
- Разреши мнелично заняться им! Толпа… – не выдержав, напомнил сотник.
- Мягкий ты дляцентуриона человек, Лонгин! – поморщился трибун. – А, впрочем… может, ты иправ. Его ведь еще надо довести до места казни!
Расценив эти словакак согласие, центурион заспешил к столбу, на ходу подавая команды. Воины,которые не воспринимали приказы в момент подобных занятий, как и следовалоожидать, пропустили их мимо ушей. Тогда Лонгин угрожающе замахнулся ивовойтростью. Это был уже не шутовской знак власти, как из иссопа. За поломку жезлацентуриона рядовому воину полагалась смертная казнь. Такая мера мигом остудиладаже самых горячих воинов.
Не прошло иминуты, как два легионера повели к строю бледного, в натянутом на изуродованнуюспину хитоне бунтовщика. Кусок синей ткани был кое-как наброшен на его плечи.Шел он спокойно, стараясь держаться прямо.
«Ишь – гордый! –удивился трибун, с недовольством ловя себя на мысли, что думает о нем суважением. – Мы, римляне, и то не всегда идем на казнь с такимблагородством!..»
- Эй, ты, посмотрина меня! – окрикнул он.
Стараясь угодитьначальнику, воины схватили приговоренного за плечи, развернули в сторонулестницы. Один крепкой рукой пригнул его в почтительном поклоне. Второйприподнял грубой солдатской пятерней подбородок:
- Так стоять! Этоже – трибун!
Римлянин слюбопытством взглянул на стоящего перед ним человека. С измученного лица нанего смотрели внимательные, вопрошающие глаза – в них не было и тени страха.Зато было нечто такое, что трибуну стало не по себе. Он вдруг отвел взгляд изнаком велел поскорее уводить бунтовщика.
Лонгин поднес кгубам витой рожок, каким подают в боевом лагере сигналы знаменосцам, и, глядяна солнце, уверенно разделил день на две половины…»
10
Стас посмотрел наГригория Ивановича и осекся...
…За окном послышалсяморозный скрип шагов, потом раздался грохот обиваемых о крыльцо сапог, затемзвук открываемой двери и, наконец, по всему дому загулял зычный голос ГригорияИвановича:
- Эй, работнички!
Стас мигом вскочил скровати и испуганно заметался по комнате…
Первым его желаниембыло выскочить в окно. Но тут он вспомнил, что его верхняя одежда висела навешалке в прихожей. Да и дом все равно уже не продать, а значит, и прятатьсятеперь незачем!
Он сразу жеуспокоился и с самым независимым видом – насвистывая, руки в карманах - вышелнавстречу гостю.
Тот уже был на кухне.
- Что же вы это непришли? Я вас ждал-ждал… Пришлось самому все делать! – с упреком начал он и вдругувидел перед собой Стаса. – Ничего не понимаю! А где….
- Таджики, что ли? –как можно небрежнее уточнил Стас и беспечно махнул рукой за окно: - А онисъехали!
- Как это? – не понялГригорий Иванович.
- Очень просто! Взялисвои вещи и тихо-мирно ушли.
- Когда?
- А когда темно ещебыло!
- Не может быть! Яхорошо помню, что уже посветлу с ними разговаривал!
- Да не с ними выразговаривали, а со мной! – буркнул Стас и, посмотрев на ничего не понимающегоГригория Ивановича, усмехнулся: - Не вэриш хазаин, Лэнку, спроси! Она тут была,всьё слишала!
- А-а, вон оно что! -сообразил, наконец, Григорий Иванович и внимательно посмотрел на Стаса: -Погоди! А ты, случайно, не… Стасик? Не хозяйский ли сын будешь?
- Он самый!
- Надо же, как вырос!- как взрослому затряс руку Стаса Григорий Иванович: - А родители где - вмагазин пошли?
- Ага! В ГУМ!
- В какой еще ГУМ?
- В Московский,разумеется! Или у вас в Покровке тоже есть Государственный универсальныймагазин?
- Так ты что –один, выходит, приехал?! – Григорий Иванович вопросительно посмотрел на Стаса:- Что молчишь?
- Так я вам все взялда сказал! – насупился тот.
- А почему бы и нет?– удивился Григорий Иванович.
- Так вы же им сразупозвоните, если всю правду узнаете!
- Да нет, - пообещалгость и почему-то вдруг хитро улыбнулся: - Не буду я им звонить!
- Честно?
- Сказал же – небуду.
Стас набрал полнуюгрудь воздуха, чтобы разом высказать всю ту обиду, которая заставила егоотказаться от праздничного стола и в новогоднюю ночь сломя голову помчаться