— Мне все равно.
— Вы, считайте, с того света вернулись, Андрей Дмитриевич, — встает он с кровати, громадный пожилой мужчина в роговых очках. Я провожаю его взглядом и думаю: «С того света, значит, Яхнина, выходит, повидал…» — и опять ухожу в забытье.
И опять возрождаюсь: кто-то легонько тормошит за плечо. Уже полный ясный день. Тот же длинный больничный коридор. Муть, боль в голове, ноющая боль во всем теле. Ишь, сколько их собралось около моей кровати… раз, два, три, пять — пересчитываю мысленно. Ну, Радунская здесь, это еще понятно, но тут еще мой недруг, господин редактор и профбосс Лапина, и ответ-секретарь, и еще один коллега. Проявили заботу, пришли проведать, притащили каких-то компотов, яблок… надо же!
Радунская, разовая любовница моя, как всегда, нарядная, праздничная, смотрит на меня с каким-то ужасом. Наверно, неважный у меня видок, наверно, не украшают меня бинты, в которые, чувствую, закутаны голова и тело. Другие тоже глядят сострадательно, как на смертника, а редактор Поликарпов, слышу, спрашивает:
— Ну как ты, Андрей?
Говорить трудно: разбиты, видимо, губы или выбиты зубы, но я все-таки кое-как отвечаю:
— Ничего… сносно.
— Мы поговорили с главврачом. Тебя сегодня переведут в отдельную палату.
— Зачем? И тут неплохо.
— А там лучше. Телевизор, то-се.
— Ну, что ж. Ладно. Спасибо.
— Врач говорит, что все обойдется, только надо отлежаться. У тебя, я слышал, семья в отъезде?
— Вроде бы.
— Вот мы не знаем, надо ей сообщать или нет? Если надо, то нужен адрес или телефон.
— Не вздумайте.
— Не надо?
— Не вздумайте, — повторяю я.
— А если вдруг позвонит, Андрюша, что ей сказать? — страдальчески спрашивает Радунская.
Я на миг прикрываю глаза. Смотреть на яркий свет почему-то больно.
— Если позвонит, я в командировке, поняла? Еще лучше, — складываю я по слогам слова, — дай телеграмму, если не сложно.
— Конечно! А куда? И какой текст?
— Текст простой. Запиши… — и она тотчас достает из своей сумочки блокнот и карандаш. (Журналистка все-таки!) Я медленно диктую адрес тещи — не забыл-таки, не отшибло память окончательно. — Затем так… «Уезжаю две недели командировку». Ну, добавь: целую. Ну и подпись: Андрей. Сделаешь?
— Сразу же пошлю! — горячо обещает несравненная.
И больше, кажется, говорить не о чем. Но редактор Поликарпов не удерживается. Ему нужно знать:
— Как же так получилось, Андрей?
Что ответить? Боль, муть, проблески света сквозь темноту.
— Возвращался после поминок. Приятель погиб… Вика знает. Пьяный, конечно, был. Дальше не помню.
Они молчат, очень скорбно. Радунская отворачивается — неужели плачет?
— Спасибо, что зашли, — выпроваживаю их.
И они, сердобольные, прощаются, говорят: «Выздоравливай… Держись… Все будет хорошо…» — всякие слова, которые я уже слышу в отдалении и новой темноте.
…и при новом свете, уже в отдельной палате, куда меня вскоре переносят на носилках, появляется некто в белом халате, накинутом поверх милицейской формы. С ним тот же пожилой, очкастый врач. — Вот, — говорит, — ваш подопечный. Слишком долго не мучьте.
— Самое необходимое, — обещает сержантик в халате. Присаживается на стул рядом со мной. У него совершенно молодое подростковое лицо с маленькими усиками, румянцем на щеках. Наверно, недавний выпускник их училища, неоперенный такой. Блокнот на коленях, ручка. Славная улыбка.
— Поговорим?
Я смотрю на него с жадностью и нетерпением. Мне хочется узнать, с чем он пришел.
— Моя фамилия Жуков Юрий Иванович, — представляется он. — А ваша Кумиров Андрей Дмитриевич, верно?
Я отвечаю ему глазами: верно, мол. Это моя фамилия. Мое имя-отчество.
Опять хорошая, славная улыбка.
— А мы ведь никаких документов при вас не нашли. Вы в отключке были. Хорошо, что бандюг спугнули, а то бы… Вы где работаете? В газете «Свобода», мне сказали?
Опять я делаю знак глазами: правильно, мол, там, а этот славный малый что-то пишет в своем блокноте. Чувствую, что относится он ко мне уважительно, не как к рядовому пострадавшему, а к представителю прессы.
— Вы, Андрей Дмитриевич, помните, как все произошло?
— Кое-что помню.
— Откуда вы шли?
— Я шел от своего знакомого… некоего Баранова. А до этого я был на поминках своего приятеля Яхнина Игоря Ивановича, коммерсанта. Может, слышали о таком?
— Которого застрелили? — быстро реагирует он.
— Да. Застрелили.
— Слышал, как же! И куда шли?
— Домой шел.
— А где вы живете?
Я называю адрес, который он быстро записывает.
— Вы женаты, Андрей Дмитриевич?
— Да, женат. Но жена и дочь в отъезде. — Говорить мне все еще трудно. Язык толст и неповоротлив, как-то спотыкается о зубы и распухшие губы.
— Ну-ну. Шли и…? Вы извините, вы сильно пьяны были?
— Наверно, сильно. Да, сильно. Может быть, даже шатался. Но не падал. Я много выпил на поминках.
— Так. Понятно. И?
— Тут они появились. Трое или четверо. Там темно было.
— И что? Попросили закурить, как обычно? — быстро спрашивает он и быстро что-то пишет.
— Нет, по-моему. По-моему, один сказал: «Привет, дядя. Тебя-то нам и надо». Что-то в этом роде.
— Дядя? Какой вы дядя! Значит, молодые были.
— Видимо.
— И что дальше?
— Больше ничего не помню. Вы курящий?
— Нет, не курю, не научился, — одаривает он меня улыбкой. — А вы курить хотите?
— Не прочь бы.
— Значит, на поправку пошли. Значит, ничего не помните?
— Ничего.
— А узнать могли бы их?
— Вряд ли.
— А по голосу?
— Вряд ли. Обычный голос. Молодой вроде.
— При вас деньги были?
— Деньги?
— Ага.
— Кажется, что-то оставалось. Немного. Я в тот день отдал крупный долг.
— А документы?
— Документы?
— Ну да.
— Документы были. Редакционное удостоверение, проездной билет…
— А паспорт?
— Нет, паспорт с собой не ношу.
— А в чем вы были одеты?
Он все записывал, все мои никчемные ответы на свои никчемные вопросы.
— На мне куртка была.
— Что за куртка? Как выглядит?
— Обычная куртка. Тонкая такая, светлая. Старая уже. Ценности не представляет.
— А все-таки сняли, сволочи, с вас куртку. А на ногах что было?
— Кроссовки. Тоже светлые. Тоже старые.
— Им все равно какие! Наш патруль их спугнул. А то бы могли и догола раздеть, чтобы поиздеваться, — хмурится юнец, и на потвердевших его скулах вспухают желваки.
— А что… поймали кого-нибудь? — вяло интересуюсь я. Праздный вопрос. Мне абсолютно безразлично, как в недрах милиции раскручивается мое дело. Никакой ненависти я не испытываю к ночным бандюгам. В том, что произошло, я вижу какое-то давнее, чуть ли не космическое предопределение, которого невозможно было избежать. Я удивлен лишь тем, что наказанье (Божье?) столь милосердно: остался жив и, может быть, вскоре опять смогу нормально функционировать.
— Есть у нас наметки, — туманно отвечает мой интервьюер. — Жаль, вы опознать их не можете. А то все-таки попытаетесь, а?
Я слегка шевелю головой — и сразу тупая боль проходит от затылка ко лбу. — Нет, никого не помню. Бесполезно это.
— Да-а, ситуация! — глубокомысленно вздыхает он. — Ну, ничего! — вдруг ободряется. — Мы их, Андрей Дмитриевич, все равно прищучим. Вы не волнуйтесь.
— Я не волнуюсь.
— От наказания они все равно не уйдут.
— Что ж…
— Я вам по секрету скажу: один подозреваемый уже задержан. Я думаю, он расколется. Тогда всех возьмем.
— Что ж…
— А вы лежите, выздоравливайте, — встает он, одергивая белый халат на плечах.
— Спасибо.
— До свидания.
— До свидания.
Светло улыбнувшись, этот нетипичный мельтон идет к дверям. И уходит, оставив меня один на один с собой. Нет, не так. Один на один с муторной тоской. Один на один с предстоящим кошмаром.
Затем — другие посетители, в частности бородатый, лысый Баранов. Он звонил в редакцию, чтобы меня разыскать и извинения принести, а ему сказали, что я лежу в больнице.
— Андрюха, Христа ради, прости балбеса! Я же когда подопью, разум теряю.
— Брось, Витя… не казнись. Я сам не лучше, — успокаиваю его.
— Эх, как они тебя!.. Вот найти бы их, вот на них я бы отыгрался. Как так получилось?
И вновь я прокручиваю эту невнятицу: «Шел с поминок… пьяный… напали… ничего не помню…», но уже не Баранову, а редактору издательства Перевалову. Он, ясное дело, сочувствует, как и все. Но вот порадовать меня ничем не может. Кореец Ю. отпал, а других перспективных спонсоров пока нет. Издательство перебивается с хлеба, так сказать, на воду.
— Но вот что, Андрюша. Я на днях лечу в Москву в командировку по одному делу. На недельку-две. И я знаешь что надумал? Я возьму экземпляр твоей рукописи и похожу там по издательствам. В столице есть еще киты, которые держатся на плаву. Может, кто и купит на корню. А может, возьмут обычным порядком. Доверяешь мне как литературному своему агенту?
— Давай… попробуй… спасибо скажу.
— Должны взять! Я нюхом чувствую, что это бестселлер. Неужто понимающего человека не найдется?
— Вот ты понимающий, — слабо улыбаюсь я, — а издать не можешь.
— Богатого понимающего человека, — уточняет он. Прощается. Желает всяких благ. Уходит.
А затем (я уже могу полусидеть на кровати и пробую читать газеты) входит незнакомец средних лет. Поверх костюма — серого, в полоску — накинут белый халат. Свежая кремовая рубашка. Яркий галстук. В руке «дипломат», а в «дипломате» что? — пистолет? Такая мысль почему-то у меня сразу мелькает.
— Не ошибся? — спрашивает он свежим голосом. — Андрей Дмитриевич?
— Я-с, — отвечаю. Именно так и отвечаю: не «я», а «я-с».
— Вы-с, — смеется пришелец. (Две золотые коронки.) — Читаете? Это хорошо. Дела, значит, идут на лад. Ну-с! — подходит он к кровати и протягивает руку. — Давайте знакомиться. Виталий Ильич Чиж. И дед был Чиж. Целая династия Чижей.