– Мужчину ищешь, того, который с тобой говорил здесь?
– Мужчину полиция забрала, да…
– Наряд шёл, они вызвали машину – и увезли его. А что делать ещё? Не оставлять же его… Замёрзнет…
Одна из них всё допытывалась, перебивая товарок:
– А кто он тебе? Не отец?
И потом другие вслед за ней стали спрашивать:
– Отец твой? Да? Папка твой?
Я не стала отвечать им и повернула к своему дому.
Когда я шла мимо «Пещеры ужасов», Максим высунулся оттуда и поманил меня к себе. Наверно, хотел отругать за то, что я бросила на снег его бумажки. И я рванула домой.
Открываю дверь и всё никак не могу восстановить дыхание. Ключ в двери еле поворачивается. Знаю же, что отца полиция увезла, а всё равно страшно – вдруг он побывал-таки у нас? Может быть, он кричал на маму из-за меня?
Мама встаёт из-за компьютера и смотрит на меня так, что я сразу понимаю: сейчас что-то произойдёт. Это всегда чувствуешь. Как будто воздух тихо, угрожающе звенит. Звона не слышишь, но он есть.
И в угрожающем неслышном звоне мама спрашивает:
– Как это понимать?
У меня что-то внутри ухает. Я даже не знаю, с чего начинать. Что я раздавала бумажки… И не знала, что он меня увидит. Если б не увидел, он, может, никогда бы про нас не вспомнил. Но я не виновата ни в чём, если подумать…
– Так и будешь раздавать бумажки на улицах? – спрашивает мама. – Учиться, значит, уже совсем не нужно? Всё, выучилась?
Оказывается, ей из школы позвонили, что я убегаю с уроков всю неделю. Кто-то, наверно, видел меня возле «Пещеры» и всем доложил. Директору, классухе и вот маме тоже. Может быть, Валерка из девятого «В»? В прошлую пятницу он перехватил у меня эту работу, а нынче я уже четыре раза опережала его.
Мне сразу становится не страшно. Я чувствую, как страх отпускает меня, и я могу даже улыбнуться.
А мама кричит:
– Что ты улыбаешься, что ты улыбаешься ещё?! Не надо учиться, да? Пойдёшь работать, будешь всю жизнь у этих частников на побегушках? Старая станешь, беззубая, а всё будешь стучаться в «Пещеру ужасов»: «Дайте мне раздавать ваши бумажки!»
Я даже фыркаю от того, что представила: когда-нибудь я буду старухой. Ещё и беззубой. Мне представилась чёрная и сгорбленная Баба-яга, которая бродит туда-сюда по остановке и всем предлагает зайти в «Пещеру ужасов», точно в свою избушку на курьих ножках, где она жарит доверчивых путников в печи…
– Мам, – говорю я примирительно, – ты что? Не буду я старухой в «Пещере ужасов». Ты же знаешь, я, когда вырасту, хочу с собаками работать… Я выучусь, чтобы с собаками, потом… Я, может, ветеринаром буду! Или кинологом!
А мама наседает на меня:
– Да на кого ты выучишься, на какого кинолога?! Какие тебе собаки? Дети у тебя пойдут, когда вырастешь! Дети! А не собаки… Муж ещё попадётся алкоголик… Не дай Бог… Ты лучше сейчас учись, пока ещё не поздно, пока время тебе дано – учиться! Ведь только подумать, как всё запустила! По химии позорище такое, мне Яков Павлович звонил, говорит – не знаешь ни одной формулы…
Понятно. Это, значит, ей Яков Павлович пожаловался.
Мама усадила меня зубрить химические значки и потом сама села рядом, стала диктовать:
– Вода, поваренная соль, соляная кислота…
Стала проверять мою тетрадку – и вдруг как хлопнет ею о стол! И как закричит:
– Я покажу тебе, ишь ты! Позорница! Не встанешь, пока мне все формулы не выучишь, из-за стола!
Я и не знала, что она может так кричать.
Выучила я в тот вечер все формулы назубок. И в воскресенье вечером мама ещё раз со мной их повторила, чтобы я в понедельник сама подняла руку и Яков Павлович спросил меня. Но в понедельник уже пришла наша химичка. И она не вызвала меня, как я ни тянула руку. Она сказала: «Я буду спрашивать тех, у кого спорные оценки». А мне за четверть она уже выставила «три».
А перед Новым годом я узнала про собачий приют. Просто смотрела картинки в Интернете, разных кошек и собак, и панд, и больших ящериц с зубцами на спинах. Всё это звери из разных мест Земли. Я уже мелко порезала картошку, и капусту, и морковку, и всё это кипело вовсю в бульоне. У меня было время, и я представляла, что глажу рукой ящерицыны зубчики, они в мягкой чешуе, теплые и как будто бархатные.
Я долго смотрела, и мне стали попадаться фотографии, которые отличались от других. На них была зима, как и у нас. Собаки лежали на снегу на фоне каких-то дощатых или железных, листовых, заборов. Или же грубо сделанные клетки стояли в ряд, и кто там смотрел из-за решёток – было не разглядеть. На фоне клеток фотографировались какие-нибудь люди. Часто попадалась одна девушка. Она везде была без шапки, у неё коротко подстриженные кудри. Она обычно в белой шубке нараспашку. И она то держит перед собой каких-то маленьких собачек, то обнимается с огромным псом, каждый раз новым. Я не знала ещё, что девушку зовут Лера Каледина. Она со всеми собаками в приюте фотографируется. И пишет, до чего же тоскуют животные в приюте, где месяцами они живут без ласки.
Выходило, что в этих приютах их никто не убивает на третий день? Я открывала одну ссылку, другую. Получалось, что есть на свете люди, которые устраивают такие приюты для животных! И что один такой есть в нашем городе. Точней, за городом, в промзоне. И почему-то никто не хочет в нём работать, хотя там же собаки, сразу много! Если, например, тебе нельзя держать дома собаку, ты можешь так сделать, чтобы они были у тебя на работе. Я думала: «Как жаль, что мама больше не разрешит мне нигде работать!» Она ведь сказала: «Как-нибудь протянем, пока ты не выучишься. И попробуй только плохо учиться!»
Но до того уж мне хотелось побывать в приюте, чтобы хотя бы посмотреть на это собачье царство! Мама не пускала меня одну, а братьев за город везти она боялась, потому что морозы стояли страшные, а Игорь кашлял.
Но однажды, когда бабушка согласилась приехать к нам, чтобы за ними приглядеть, мы с мамой сели в троллейбус и потом вышли из него на краю города, на конечной остановке, и не сразу поняли, куда идти. А потом долго шли вдоль безлюдной дороги. Машины проносились мимо нас как метеоры, но на одном столбе мы увидели кнопку светофора. Было похоже на какую-то компьютерную игру, и я не могла вспомнить на какую. Когда я нажала кнопку, все машины остановились, как будто без участия людей, и пропустили нас. А дальше мы снова долго шли, уже по другой стороне трассы, среди деревьев. Туда, где дорога резко изгибается, уходя за город.
В приюте нам открыла дверь Янина. И больше она ни разу так не щебетала с нами, как тогда. «Здесь, – говорит, – раньше ничего не было, приют был в другом месте. Их там усыпляли на третий день. Три дня кормили – больше город на собак денег выделить не мог. Я приходила делать репортаж, я журналистка по образованию, работала на телевидении, вы, может быть, помните меня? Янина Поветина…» А мама смущённо отвечала: «Мы редко смотрим телевизор».
Я тоже, как ни старалась, не могла вспомнить, Янина ли тогда тянула к камере щенков, рассказывая, когда они умрут, или какая-то другая девушка.
Мне показалось, что ей стало неприятно оттого, что мы не помним её по телепередачам. По-моему, ей захотелось повернуться и уйти к своим собакам. Но она, видимо, думала, что вдруг будет какая-нибудь польза, если с нами подольше поговорить? Например, мы устроимся в её приют работать. Ведь никто не хочет. Или мы заберём к себе домой какую-нибудь собаку из вольеров.
И ещё она всё вертела и вертела перед нами эту свою копилку, в которой голубели тысячные, будто копилка случайно оказалась у неё в руках. При этом она не глядела на копилку, а глядела маме в лицо. И глаза у неё с самого начала были злые, хотя она и улыбалась. А когда ей надоело притворяться, она сказала, точно о чём-то стыдном: «Каждый сюда приходит только посмотреть…»
И я смотрела за её плечо. По двору, по белому снегу, носились друг за дружкой две собаки, а ещё несколько стояли и разглядывали нас. Они были разной масти, но все большие, поджарые и тонконогие.
И вдруг я увидела, как среди этих высоких тонких собачьих ног, как среди деревьев, пробирается кот. Белый, коренастый, плотный, гладкошёрстный. Я стояла и разглядывала его, не слушая Янину, а ему надо было увидеть нас. Он же не виноват, что маленький и ему ничего не видно за собаками. Он торопился поглядеть на гостей.
Это я потом узнала, что животные в приюте любят, когда приходят гости. Как будто новый человек возьмёт и сделает что-нибудь такое, чего ни разу никто не делал, и это всем понравится.
Может, привезёт какое-нибудь особенное лакомство. А может…
Может, он заберёт тебя домой.
Я толкнула маму под руку: «Гляди!» – и мама тоже стала смотреть на кота, за плечо Янины, а та всё пыталась поймать её взгляд и всё твердила, что ей никто не помогает.
Дома мама рассказывала бабушке про белого кота и уговаривала её теперь приезжать к нам каждые выходные.
– Вальку я не пущу одну, – говорила мама. – Мы вместе будем там работать, как раз на выходные нужен человек.
И усмехалась:
– Мы с Валюшей как раз сойдём за одного такого человека!
Бабушка сильно сомневалась, что сойдём, и говорила, что ладно, я на полчеловека, может, и тяну, а мама ещё очень слаба, можно ли ей работать на морозе с её здоровьем. А мама горячо возражала ей:
– Мне только полезно будет! Мама, ну там же – как в раю! Животные все вместе – вот такие псины, досюда мне. А с ними кошки ходят, будто так и надо. Никто никого не ест, прямо как в раю…
И бабушка наконец-то согласилась. Только ворчала потом ещё:
– В рай захотела, ишь ты… Рано тебе ещё – в рай…
А нашу Янину послушаешь, так здесь, в приюте, совсем не рай, а, наоборот, подземное царство вроде ада. У чёрного кобеля Нуси полное имя, оказывается, Ану́бис. Так звали древнего бога из царства мёртвых. У него была голова как у собаки, а руки-ноги как у человека, с пальцами, и он помогал египтянам делать мумии.
Сарама – так тоже звали кого-то, какое-то древнее индийское чудовище. Оно было похоже на очень крупную, страшную собаку. А может, и было именно собакой какой-то особенной бойцовой породы.