А богиня по имени Гека́та хотя сама и не была собакой, а с виду была человек как человек, но покровительствовала всем собакам Греции. При этом она, как и Анубис, жила в подземелье, в царстве мёртвых. Только под Грецией, а не под Египтом.
Янина говорит, что хочет какую-нибудь собаку назвать Гекатой.
А вообще у неё в запасе есть ещё разные имена, от которых, если знать историю, тебе станет страшно.
А если не знать, то будешь думать – имена как имена. Только плохо запоминаются.
Мама, помню, кивнула себе за спину, на тот вольер, где сидит Сарама:
– В них же столько жизни, в собаках, и они весёлые! При чём здесь царство мёртвых?
И получилось совершенно невпопад. Янина посмотрела на неё как на совсем глупую. По-моему, это называется «смерить взглядом». Вот она мою маму и смерила: сначала лицо, расстояние от глаз до носа, а потом вниз, на телогрейку глянула, и мне вдруг стыдно стало. А почему – я и не сказала бы. Разве есть слова, которыми можно бы было это объяснить?
Я не смогла вспомнить ни одного такого и поняла вдруг, что очень сильно злюсь на маму. Наверное, из-за того, что она со всеми лезет разговаривать.
«Ах, в них столько жизни, в собаках!»
Ну, мама, зачем?
На Янину только поглядишь – и сразу ясно, что не надо ничего вставлять в её истории.
И так, без всяких слов, понятно, что в нашем Нуське много жизни. И ты можешь побегать с ним в то время, когда вольеры уже вычищены, а мясо ещё кипит на плите. И когда вы одни в приюте – ты с мамой и собаки.
Ты думаешь, как здорово будет, когда вы останетесь одни. Каждый раз ты должна сначала выслушать Янину, а потом дождаться, пока она заглянет в пару-тройку вольеров, проверит, чисто ли там, и прочитает в журнале наблюдений, как прошёл день, и выпьет чаю и посмотрит, достаточно ли сухой пол в туалете, и мало ли что она еще захочет посмотреть. Но после она оставит тебе деньги за этот день, или за два дня сразу, если вчера не оставляла. Так что мы с мамой сможем пойти после работы в магазин и накупить чего хотим. А уходя, в дверях уже, Янина расскажет что-нибудь из древней мифологии. Вроде того, как древняя Сарама отомстила людям за своего ребёнка – тоже собаку. Или щенка. А ты, главное, слушай её, не перебивай.
Мама потом оправдывалась передо мной:
– Но мне ведь охота с кем-то разговаривать. А она – видно, что умная и много книг читает…
По служителям, таким как мы, не разберёшь, читали они что-то или нет. Мы стажировались у Нины с Тоней и у Светы с Ириной. Ирину тогда ещё Янина не уволила. И я вообще не понимала их разговоров. Как сядут за чай да затрещат – хоть Нина с Тоней, хоть Света с Ириной – всё про какую-нибудь Машку или Дуську: мол, склочница, характер такой, что хоть беги от неё, соседям никакой жизни не даёт.
Кивают друг дружке: мол, мы-то не такие. Мы с тобой заодно, потому что мы обе знаем, что мы лучше этой Машки. Или Дуськи.
Вроде того, как на переменах Катька шепчет мне на ушко: «Заметила, какое у Надьки платье узкое? Как думаешь, это чтоб перед Славкой формы подчеркнуть? Или ещё перед кем-нибудь? – И прыскает: – Она же как гусеница в нём!»
И на меня смотрит со значением: мол, у нас с тобой со вкусом всё хорошо. И никакие мальчишки нам не нужны, да ведь? А если мы влюбимся в кого-то – всё равно не станем уродовать себя!
Я так и слышу, как она это говорит. И мне всегда страшно, что однажды она решит, что и моё платье стало узким, или ещё что-то ей покажется не так – разве угадаешь? И я думаю, что сейчас Тоня с Ниной станут обсуждать платье или джинсы этой Машки. В чём там она ходит. Интересно, думаю, что может им, взрослым, не понравиться?
И тут, например, Тоня выдаёт:
– Ей и вольер-то открывать нельзя, пока кто-нибудь гуляет. Отношения строить нисколько не умеет. В тот вторник Ириску покусала.
А Нина в ответ машет рукой:
– Да что там Ириска, она и на Сараму огрызается…
И Тоня делает круглые глаза:
– Как? И на Сараму?
А в другой раз начнут обсуждать какую-нибудь Люську, и я сижу прикидываю, в каком она вольере. Я-то не всех собак ещё знала по именам. А спросишь – тебе скажут: «Не влезай в разговоры старших». Вот и молчишь, пытаешься сама припомнить, с кем это у нас ну абсолютно нельзя договориться?
Может, они Тучку называют Люськой?
Бабушка говорит, что так нельзя. Собакам, мол, собачьи имена, а людям – человечьи. Она объясняла почему. Вроде бы мы, люди, сильней связаны с Богом, поэтому у нас должны быть другие имена.
Я спросила: «А почему мы сильнее связаны?»
А бабушка в ответ только рукой махнула: «Я и не объясню. Главное – запомни, что собакам человечьи имена не подобают».
Но попробуй скажи об этом Тоне. Или Нине, или Свете! У нас у половины собак в приюте человечьи имена.
Смеются они над этой Люськой, отводят душу. Ломом намахались на морозе, теперь в домике чай пьют. Тоня изображает, как она Люське – «здрасте!» – а та в ответ рычит.
– Аж приседает! – добавляет она и вскакивает со стула: – Вот так!
И спрашивает зачем-то Нину:
– Ну, ты же видела её?
А потом говорит:
– Вчера у неё музыка играла до полуночи, и топали, топали как наверху! Я уже хотела участковому звонить!
Я никогда с ходу не могу понять, про человека говорят они или про собаку. Стала у мамы спрашивать: а она сразу понимает? Но мама сказала, что вообще не слышит, если Тоня с Ниной кого-то обсуждают. «У меня просто, – говорит, – внутри что-то выключается, само собой. Мы же с тобой – сами по себе».
И вот выпроводила мама за калитку новенькую, Галю, которая хотела у нас стажироваться, и мы опять остались сами по себе. И я беру лопату, потому что ещё вольеры не дочистила. Мама идёт клетки в домике скоблить, а потом станет мелко-мелко резать мясо. В бульоне пока будет вариться каша. Или макароны, если кончилась крупа. Но макароны собаки не особо любят. Хотя и съедят, конечно, куда денутся. Тем более среди макарон им будет попадаться мелко нарезанное мясо.
Я захожу, ставлю лопату в угол, и мама говорит:
– Поешь, пока горячее.
Мама с утра варит картошку. Или макароны. И жарит фарш. Сначала надо мелко нарезать лук и, если тебе не лень, морковку. И поджарить вместе, но не сильно, а слегка. Это называется «припустить».
«Главное, не перестарайся с маслом, – учила меня мама. – Фарш сам по себе жирный, нам с тобой не нужно, чтобы жир – с избытком…»
Фарш ты кладёшь на сковородку к луку и морковке, всё перемешиваешь и всё вместе жаришь ещё самую малость. А после уменьшаешь огонь и сковородку накрываешь крышкой – это называется «томить»… Ой, нет, забыла. Надо ещё посолить и добавить специй – чёрного перца и совсем немного куркумы. Ну просто совсем крошечку – иначе всё испортишь.
От куркумы всё станет красивым, жёлтеньким, даже без морковки. Но с морковкой лучше.
Когда я ещё не работала в приюте, я по выходным уже несколько раз готовила фарш к макаронам. Получалось почти так же вкусно, как у мамы. Хотя мой брат Игорь как-то отличает, когда мама кухарничала, а когда я.
А теперь я, только вскочив с кровати и позавтракав, еду в приют, а мама приезжает работать со мной позже – с судочками, коробочками из пластика, завёрнутыми в толстые-претолстые шарфы. И если размотаешь шарф и приоткроешь крышку – оттуда такой запах, который перебивает все другие запахи в доме, полном клеток со щенками и с кошками.
И ты понимаешь, как ты хочешь есть.
В приюте всё время что-то происходит и тебе всё время надо к кому-нибудь бежать, кого-нибудь кормить, чистить вольеры, а иногда делать уколы вместе с мамой. Янина говорит, служители и это должны уметь. Кельту всю неделю надо было колоть пенициллин. У него болела передняя лапа, его привезли к нам раненным. Только сегодня Янина позвонила маме на мобильник, сказала – больше уколы не нужны. Она его видела вчера – на нём уже всё заживает.
Мы только обрадовались, и тут Янина велела позвать меня и начала спрашивать про всех собак по очереди, всё ли в порядке. Вспоминает, кто рядом с кем в вольере, и говорит строго: «А как Дизель? А как Веник? А как Лютра? Как Ириска?»
И ты ей, торопясь: «Всё хорошо, всё!»
А ноги твои уже готовы бежать к ним. Потому что когда с тобой так строго разговаривают, ты и сама начинаешь сомневаться, всё ли в порядке у собак. Надо проверить! И всегда окажется, что у кого-то миска перевернулась, у кого-то вольер как будто и не чищенный с утра. Хотя, конечно, чищеный! Но ты бежишь снова за лопатой. Словом, если мама не закричит на тебя, что пора, в конце концов, поесть, ты и не вспомнишь, как ты голодна.
Тебе кажется, что ничего вкусней не может быть, чем эти макароны с фаршем. А на плите уже и чайник стоит – мясо сварилось, и мама сняла одну кастрюлю.
Скоро, скоро будет душистый, необыкновенный чай!
И мама, отойдя ненадолго от стола, где она мясо режет, со смехом говорит:
– Ты ешь ещё красивее, чем Пончик!
А я с полным ртом спрашиваю:
– А ты почему не ешь?
Мама рукой машет:
– Я же недавно из дому, я не голодная.
А после она ещё медлит. И говорит вдруг, стесняясь:
– Ты знаешь, сегодня утром папа приходил.
И тут я перестаю жевать. А мама как будто оправдывается передо мной:
– Представляешь, он ведь не знал, что я болела. Теперь-то мне для чего скрывать, когда всё позади? Да, говорю, вот так… А Коську нашего он даже не узнал. «Это, – говорит, – кто – мой сынок?»
Она мне улыбается несмело, как Ириска могла бы улыбаться Лютре – почти не веря, что в ответ ей тоже улыбнутся.
А я и не собираюсь улыбаться. У меня во рту фарш непроглоченный, и я спрашиваю с набитым ртом:
– Зачем он приходил?
Мама вконец теряется:
– Ну, знаешь, он спрашивал, как мы живём… «А то, – говорит, – как это… Я же, – говорит, – имею отношение…» Сказал, что видел, как ты раздавала бумажки возле «Пещеры ужасов». До Нового года ещё. Всё удивлялся: «Я даже не узнал её. Думаю, Валька или не Валька, хотел к ней подойти…»