– Я стала мудрее за это время. И я понимаю, что мы оба с ним были виноваты…
Ничего себе – оба они виноваты!
– Мам, – говорю я, – ты так и знай. Если он будет ещё к нам приходить, то я убегу из дома.
И дальше мы идём молча. Я еле поспеваю за ней.
– Мам, – говорю я ей в спину, – тебя наш дядя Юра любит!
Она растерянно отвечает:
– А, старый моряк?
И после говорит:
– Троллейбус хотят протянуть до края посёлка. Вон до тех мастерских. Я читала про это в газете.
Я чувствую, как она обиделась на меня.
Тут мне приходит в голову, что отец тоже, наверно, чувствовал, когда мы обижаемся. Поэтому ему было легко обидеть нас побольнее.
Дома очень светло после улицы, и коридор выглядит слишком маленьким, меньше вольера, и непривычно тихо, несмотря на то что из комнаты слышатся звуки, похожие на какую-то сигнализацию: «Ву-у! Ву-у! Ву-у! Ву-у!» Но только они не резкие и не тревожные.
Коська возит по комнате грузовик с мигалкой. В кабине горит лампочка, в кузове навалены какие-то мишки с пупсами.
– Папа приходил! – объявляют мне оба мои брата.
Бабушка выглядывает из кухни и говорит маме:
– Кто знает, вдруг и наладится у вас?
И добавляет:
– Я же Толика вот таким, как наш Игорь, помню. К тебе приходил, с портфелем ещё. И портфель дома не оставит. Играли вы вместе, на полу… в настольную игру.
При чём здесь то, что она помнит его?
Мне страшно, что он снова к нам придёт, пока меня не будет. И будет кричать, если захочет – комната заполнится этим криком. И будет замахиваться рукой на моего брата Игоря. На Коську, наверно, нет, Коська ещё маленький. А Игорь будет отпрыгивать, ещё не зная, в самом деле его хотят ударить или так, напугать.
Я бегу в приют, а сама думаю: как там они все дома, без меня?
Мама говорила, он стал другим. Он больше никогда, никогда так не сделает.
И она верит ему! И Игорь с Коськой тоже верят. А мне мама говорит, что надо прощать. Надо выбирать, что хочешь забыть плохого, а потом раз – и забывать! «Знаешь, сколько плохого запомнится тебе к моим годам, если забывать ничего не будешь?» – сказала вчера мама.
Я еду в троллейбусе до конечки, а потом бегу в потёмках вдоль дороги, среди деревьев, и думаю, что если отец станет у нас жить, то я смогу поселиться в приюте. Дядя Юра ведь ночует в домике.
Сейчас я добегу, и мы с ним немного поговорим про наших собак. Кто из них спал ночью, кто не спал. Кто плакал от тоски. У них бывает по ночам тоска.
И кто с кем дружит, а кого с кем не надо вместе выпускать. И кому сколько лет, примерно. Это – чтобы я могла ответить тем, кто придёт выбирать себе собаку.
Дядя Юра всех наших знает, я могу спросить у него про кого угодно.
Жаль, что я не могу сказать ему, что мама хочет простить отца.
Она, кажется, уже простила его.
Что делать?
И не спросишь ни у кого!
В приюте только о собаках и можно говорить. Все слова, которые ты знаешь, оказываются только про собак. А если кто-нибудь случайно и начинает про людей, то люди в его рассказе не похожи на себя.
– Она же как собака! – говорили о ком-то Нина с Тоней однажды, ещё в те дни, когда мы у них стажировались.
Тоня жаловалась:
– В прошлую смену визжала как больная из-за того, что в туалете был мокрый пол. А это за унитазом труба течёт, это не я из ведра мимо выливаю…
Нина отвечала:
– И что тебе с того, если и визжала на тебя? Платит же за работу, вот и ладно!
Тоня возражала:
– Как это – ладно? Хочется же обращения нормального…
И Нина смеялась:
– Ишь чего хочется тебе! Ну так иди, ищи себе работу с тонким обращением! Другого хозяина ищи! Ты мне скажи, нормальный человек будет на свои деньги содержать целую ораву беспородных собак, да ещё и тебе платить за то, что ты ходишь за ними?
Тоня обижалась:
– А что это сразу – мне платить? Она и тебе платит! Я что, здесь меньше тебя кручусь?
– Ну и мне платит, – соглашалась Нина. – Я спрашиваю тебя, нормальный человек станет обеим нам с тобой платить? И другой смене тоже. И вот ещё людей принимает. – Она кивнула на меня. – Да ещё корм на свои деньги покупать, и за аренду земли деньги отдавать, и за электричество…
Конечно, это они о Янине говорят. Я вспоминаю, как она учила меня, что надо всё время держать на виду у посетителей копилку.
– Ей же наши гости дают деньги! – радостно объявляю я. – Они все занимаются благотворительностью!
Я рада, что вспомнила это слово. Я говорю теперь как взрослая. Но Нина усмехается в ответ:
– Сколько там этой благотворительности? Арчику на один кус!
Тоня возражает:
– За Арчика хозяин платит! Арчик у нас на передержке!
– Ну, значит, Сараме на один кус! – отвечает Нина. – Сарама-то – бывшая бродяжка. Или ещё этой дурёхе Тучке – тоже на один кус. То-то у Янины никогда концы с концами в её бухгалтерии не сходятся. К ней приходили уже, грозились свет отключить!
Мама робко вставляет:
– Ей же помогает город. Она рассказывала, что приходила в приют брать интервью, с телекамерой. Их целая съёмочная группа приезжала. А после она пошла в администрацию, сказала: «Давайте сделаем, чтоб их не надо было убивать на третий день»…
– Так это когда было! – перебивает Нина. – Ей велено было – что? Выйти на само-о-ку-па-емость!
И она победно объявляет:
– Янке теперь – только и жди, когда её выселят и все вольеры в долг поотберут. Останется она со всей этой сворой на улице. А ты от неё хочешь обращения!
И после я всё глядела на Янину, стараясь понять, ждёт она или не ждёт, что кто-нибудь придёт выгонять её вместе с собаками с территории приюта. Мне представлялось, как Янина бредёт со всей сворой собак по промышленной зоне, куда-нибудь подальше от дороги, к каким-то старым мастерским, надеясь там устроиться в заброшенном вагончике. Как я когда-то хотела жить в теплице.
Но Янина была всегда весёлой и говорила, что скоро построит новый блок, с тёплыми вольерами, чтобы нам чаще сдавали собак на передержку. У нас будет настоящий собачий санаторий! И тогда она поднимет цены. А потом она сможет купить такой вагончик, и в нём будет кабинет ветеринара… И что она выгнала бы всех нас, служителей, – на нас уходят деньги. Но с волонтёров же не спросишь, если они плохо сделали работу. И если ничего вообще не делали, а только играли с собаками и пили чай. Поэтому ей приходится терпеть нас. Так объясняла мне Янина.
– А я тебя терплю, – говорю я ей вслух, когда иду по пустой дороге. – Думаешь, мне очень нравится тебя терпеть?
В потёмках у калитки меня кто-то ждёт. Подпрыгивает на месте, приседает и хлопает себя руками по коленкам. А когда я подбегаю ближе, я узнаю вчерашнюю девушку Галю, которая передумала у нас стажироваться. Она уже намёрзлась, и она кидается ко мне и говорит:
– Я буду! Я хочу работать у вас с мамой!
Как будто мы хозяева.
Я спрашиваю:
– Ты же не захотела клетки мыть? Ты раньше думала, что мы только играем!
И она снова говорит:
– Я всё, всё буду! Куда в нашем городе ещё пойдёшь?
Она не позвонила в калитку – может, не знала, что внутри есть сторож, дядя Юра. А может, думала, что её всё равно не пустят.
Мы входим во двор. Я говорю:
– Сначала мы их кормим завтраком. Удобней начинать с того угла – вон, видишь, где сидит тёмно-серая собака? Это Пончик. – Показываю ей, как будто его в потёмках можно отсюда разглядеть. – А дальше мы обходим все вольеры с кормом. Не только здесь, вон за тем забором тоже есть вольеры, вторая территория. Там тоже кормишь, да… А после кормёжки все гуляют. Конечно, выпускаешь не всех сразу, а кого с кем можно. А сама ты в это время лопату в руки – и вперёд, чистить у них в вольерах!
Дядя Юра появляется вдруг рядом с нами и хлопает меня по плечу:
– Всё верно ты говоришь, Валька! Так держать, командуй! Не всё же ломом махать, должны быть и на твою долю стажёрки, молодые! Ты, главное, тон держи!
А после наклоняется немного ко мне и говорит уже совершенно другим голосом:
– Кельт совсем квёлый стал. Нет аппетита, голову еле поднимает. Хозяйке я звонил – она велела опять колоть уколы, антибиотики. Я, говорит, сама Татьяне позвоню, распоряжусь… Маме твоей, значит.
Он произносит это с мягкой улыбкой. Кажется, он и впрямь любит мою маму. Ему жаль, что он сейчас идёт домой, а маме придётся делать укол огромному псу – Кельту. Мы с новенькой подержим его вдвоём, конечно. Но всё равно – мало ли, чего от него ждать.
– Мама ведь колола его уже раньше? – спрашивает он у меня виновато.
Я киваю:
– Колола, да.
И иду вслед за ним по двору, чтобы закрыть изнутри калитку. Галя догоняет меня возле забора и спрашивает тревожно:
– А ваши собаки не кусаются?
– Нет, – отвечаю я, – никто здесь не кусается.
И тогда она снова спрашивает:
– А почему?
– Что – почему? Почему не кусаются?
Я растерялась. А это совсем не дело. Мне же надо тон держать. Надо командовать новенькой, чтоб она сразу поняла, что люди здесь работают. Играть с собачками, как волонтёрше, ей никто не даст.
Я быстро говорю ей:
– Сейчас мы с тобой сделаем Кельту укол.
Когда мы с мамой стажировались, Янина учила меня, как набирать в шприц растворитель, а потом прокалывать иголкой крышечку флакона и как смотреть, чтоб не было в шприце пузырьков.
Мама-то давно делает уколы нам, если мы болеем. Значит, и я смогу сама, без мамы. Она сейчас дома варит борщ. И делает рагу. А это даже вкусней, чем макароны с фаршем.
Придёт сюда, а Кельта колоть уже не надо. А следующий раз ещё не скоро – только вечером.
Пока у нас нет особого вагончика, Янина устраивает больных в том закутке, где её стол стоит. На этот стол она вываливает деньги из копилки, чтобы сосчитать их и сложить более или менее толстой пачкой, а потом спрятать так, чтобы никто не мог найти. На столе всегда лежит тетрадь, в которой она пишет, сколько бы