ло денег и сколько она потратила нам на зарплату или ещё на что-нибудь. А рядом лежит тетрадь с наклейкой «Дневник служебных наблюдений», который дядя Юра называет судовым журналом.
Кельт сидит под Янининым столом. Оттуда он высовывает голову, и видит шприц, и издаёт короткое глухое: «Уг!» – точно ругательство. И тут же поднимается, шатаясь, выходит к нам и очень неловко забирается сначала на стул, потом на стол, укладывается на бок, прямо на тетради. Куда, мол, от вас денешься?
А может, он понимает, что уколы ему сейчас нужны?
Я нащупываю мышцу, в которую буду колоть, и говорю Гале:
– Ну-ка, навались на него вот так. Обними обеими руками.
Но она боится даже подойти к столу, и я показываю ей, как надо лечь грудью на Кельта, как прижать его к поверхности стола. А то ведь он может нечаянно дёрнуться и сломать иголку.
Кельт думает, наверно, почему мы медлим? Кололи бы уже, раз собрались. Наконец иголка входит в мышцу, и он снова коротко ругается, и Галя спрашивает:
– Я отпущу его – он не укусит сразу?
И я отвечаю ей: «Уг!» – на языке Кельта. Это я ругаюсь. Странное дело, когда проводишь с собаками целые дни, не замечаешь, как они выговаривают слова. Главное – ты их понимаешь. Ну конечно, у них другой язык. И выглядят они не так, как мы. Но какая разница? Ты забываешь, что ты не среди людей.
Новенькая всюду таскает за мной ведро – от того угла, где напротив друг друга в вольерах сидят Альма и Пончик. А я только зачерпываю корм из ведра и насыпаю в миски.
Она замирает, когда видит, как Веник и Дизель в вольерах друг напротив друга вскидываются одинаково и оба поднимаются на задние лапы. Их только сейчас и разглядишь как следует – рыжего в белых пятнах, мохнатого, длинномордого Веника и гладкошёрстного, плотного, чёрного Дизеля.
Я вижу в её лице недоумение, усмешку и сразу же – как будто понимание чего-то. Будто ей знакомы уже и Дизель, и Веник.
Но я не успеваю спросить, видела ли она их раньше – за спиной у меня решётка гремит. А это Лютра её раскачивает, прыгает на неё – кажется, вот-вот и разобьётся о металлическую сетку.
Новенькая боится войти к ней. А Лютре только и надо, что её обнюхать и облизать лицо.
Многие боятся Лютру. Но ничего, Галя привыкнет. Молодая. Дядя Юра сказал про неё так – «молодая». Хотя сразу понятно, что она старше меня. И она в колледже учится, не в школе. Но это всё равно.
Мы с мамой – «старички», а Галя – «молодая». Нам уже дали обучать стажёрку! Как хорошо, когда с тобой работает стажёрка! К маминому приходу мы успеваем с ней убрать во всех вольерах и в клетках в домике.
Я даже успеваю показать ей, как далеко видна дорога, если заберёшься на мусорную кучу на второй территории.
Мама сразу начинает резать мясо. Тут в дверь звонят, и я бегу встречать гостей. И мне совсем не жаль, что уже десять часов и я должна буду отвечать на чьи-нибудь вопросы да ещё и таскаться по двору с нашей громоздкой копилкой.
Нет уж, сейчас я Галю буду учить, как у нас встречают посетителей!
– Хочешь зарплату получать? – спрашиваю я у неё.
Она отвечает испуганно:
– Мне же хозяйка сказала – первое время без зарплаты…
Люди просовывают в копилку свои купюры. Снежок позволяет всем погладить себя. Сарама и Даймон – огромные, рыжие, издали очень похожие – не глядя ни на кого, носятся по белому снегу.
Даймон у нас на передержке, хозяйка прилетит с юга и заберёт его, а у Сарамы никаких хозяев нет. Но можно подумать, что они с Даймоном вместе выросли, – уж до того они согласно играют, если их выпускаешь вместе. Они и прыгают друг другу на спины, и кусают друг дружку, но при этом видно, что каждый старается, чтобы другому не было больно. Бывает, они разом останавливаются и начинают жадно есть снег – обоим захотелось пить. Сарама оглядывается на Даймона: ты всё, мол? – и только по какому-то его неуловимому знаку снова кидается к нему.
Я думаю: они же – как брат и сестра! Хотя у Даймона вполне благополучная жизнь. За него можно быть спокойной.
А у Сарамы – ещё мало ли, всё как сложится. Вдруг Янину с собаками и впрямь отсюда выселят, как говорили Нина с Тоней?
Будет Сарама опять бездомной, станет жить в промзоне, возле мастерских.
Или её кто-нибудь успеет забрать домой? Вдруг она сегодня понравится кому-то, или завтра?
Но кому?
Будет ли это добрый человек?
Полная неизвестность.
Эти две собаки – вроде как мы с моей подружкой Катькой, думаю я. У Катьки всё хорошо, а у меня – мало ли, что ещё будет? Вдруг мама надумает вернуться с нами к отцу? Бабушка же говорила ей: «Вдруг у вас наладится?» Кто её просил так говорить? Мы только пришли домой с мороза, набегавшись в приюте за день… Всё хорошо, уютно. А она влезает к нам с мамой…
Тут вдруг я понимаю, что у меня есть бабушка и мама. Я всё-таки – не как Сарама. Сарама – это как девчонка, у которой нет родителей. И они с Даймоном играют – как если бы я играла с кем-то, у кого нет ни отца, ни матери. Кто жил бы в детском доме.
Но у меня нет таких знакомых. Странно, что мне вообще в голову пришло такое – про сирот. Наверно, я смотрела про детский дом в каком-то фильме, а в каком, забыла.
А может быть…
А может, это я могла быть как Сарама! Ведь моя мама могла бы умереть два года назад, когда на голове у неё не было волос.
Мне хочется побежать к ней сию же секунду – в домик, где она мелко-мелко режет мясо, – и обнять её и убедиться, что она есть, что я не как Сарама. Но снова звонят – и надо открывать калитку новым гостям.
В этот раз приходит женщина с мальчишкой. Он, должно быть, мой ровесник, тоже в восьмом классе. С меня ростом, худой, с длинной тонкой шеей, и его шея сразу бросается в глаза. Поверх пальто у него намотан широкий шарф, а над шарфом торчит растянутый высокий ворот свитера. Но шея всё равно остаётся голой, такая она длинная. Её никакими шарфами и воротниками не закроешь.
Мальчишка шмыгает носом, глядит на нас испуганно и озирается на мать. Он ей по плечо. Она в серой пуховой шали, в полушубке и в чёрной юбке до земли… До снега. Может, они приехали откуда-то, где ходят в таких длинных юбках?
Она оглядывает нас с Галей и говорит:
– Позовите старших. У вас же здесь должны быть старшие?
Мне страшно, что они пришли кого-то возвращать. Но уже в спину мне женщина бросает:
– Нам нужна собака.
А когда мама выбегает из домика, женщина начинает объяснять:
– Поймите, мы недавно сделали ремонт и отделились от родителей.
Так, думаю, – ещё один ремонт! И сейчас нам будут про него рассказывать!
Но женщина говорит:
– Мы в том же доме остались, но теперь к нам – с другого входа. Вы понимаете, что нам нужна своя собака?
Мама отступает от неё на шаг. Рядом с этой женщиной она выглядит маленькой и хрупкой даже в ватных стёганых штанах.
– Вы можете выбрать себе собаку, – медленно начинает мама. – А потом сделать пожертвование в пользу нашего приюта. Собаку же кормили, прививали… Я запишу ваш адрес, телефон. Мы будем звонить вам, вы за собаку перед нами отвечаете…
Она старается выглядеть строгой. Женщина возвышается перед ней, как Гулливер.
Мальчик отходит тем временем к вольерам. Прямо перед ним – через решётку – на снегу сидит Ириска и смотрит на него. Сейчас не её очередь гулять.
– Кто это? – спрашивает у меня мальчик почему-то шёпотом.
– Ириска, – говорю я.
– Ириска, – повторяет он.
Я открываю вольер – и мальчик уже обнимается с Ириской. Ни к кому она ни разу ещё не подходила, чтобы поставить на плечи лапы, чтобы лизнуть в лицо.
– Вы должны меня понять, – наступает на мою маму женщина. – У нас многодетная семья.
– И у меня тоже, – защищается от неё моя мама.
– Это мой старший, – показывает женщина на мальчика.
Мама кивает на меня:
– А это моя старшая.
Тогда женщина вдыхает поглубже и объявляет:
– Я прямо вам скажу, что у нас есть денежные затруднения.
Мама опять кивает ей:
– Сочувствую.
Женщина берёт её за рукав телогрейки, говорит вкрадчиво:
– Но я же объясняю вам: нужна собака. Мы отделились от родителей.
– И сделали ремонт, – устало продолжает мама. – Теперь к вам заходить с другого входа. Вы подумайте. Чем вы её станете кормить, с денежными-то затруднениями?
– Без денег, значит, никак не отдадите? – уточняет женщина, не отпуская маминого рукава. – А то ведь сын у меня собачек любит…
Мама отвечает:
– Нет, не отдадим.
И сразу начинает оправдываться:
– Вы понимаете, я не хозяйка…
Наша стажёрка тоже подходит к маме и тянет её за другой рукав. Говорит тихо:
– Я могу заплатить, пусть они возьмут.
Мама спрашивает у неё:
– Ты что влезаешь, а?
Мальчишка трёт кулаками глаза и нос. Смотрит на нас из-за решётки. И у моей мамы становится злое лицо. Мне кажется, она сейчас закричит на нашу новенькую. Топнет ногой, чтобы молчала, когда её не спрашивают. Но мама только нервно сглатывает и отворачивается от Гали. Говорит женщине:
– Забирайте. Ладно. Мы сами деньги внесём.
– Правда? – радуется женщина. – Ну, дай вам Бог здоровьица.
Она окликает мальчика:
– Дима, пойдём выберем собачку. Девочки за нас, сказали, заплатят. Айда, пройдёмся здесь по рядам. Вон сколько собак разных! Найдём, кто будет у нас дом сторожить!
Мальчик не понимая смотрит на неё:
– Кого – найдём? Вот же, смотри, – Ириска.
Женщина машет рукой:
– Тьфу ты, сказал – Ириска!.. Хлипкая больно, какой из неё сторож! – Она морщится. – И добрая, видать. Ласкаться ко всем станет, а это уже не собака…
Галя сзади больно хватает меня за руку. Ногтями впивается изо всех сил. А мальчик в вольере обхватывает Ириску за шею и не сдвигается с места. Женщина заходит к нему в вольер. Мы смотрим, как она тяжело наклоняется и обнимает его. Мать с сыном шепчутся, и она гладит Ириску, говорит:
– Хорошая собака, да. Я что? Я да, говорю, хорошая собака. Только нам ведь кто, нам сторож нужен.