Как будто у нас кто-то спрашивал…
А потом – очередь Гали, чтобы на неё кричать. Но Галя, может быть, этого не знает, потому что у неё осведомляются сначала тихо, вкрадчиво: неужто нельзя было хотя бы отрегулировать время и температуру? И у Гали становится необыкновенно озадаченное лицо. Как будто она только сейчас узнала, что это недостаточно – вставить в розетку вилку шнура и нажать на корпусе большую кнопку.
А Янине как раз такое растерянное лицо и нужно увидеть, чтобы наброситься на тебя, чтобы в одну секунду заполнить своим голосом всю комнату и чтобы у нас с мамой тоже завибрировало в ногах, сзади под коленками, какие-то вены может быть, хотя и не на нас это кричат.
– Микроволновка была настроена на разморозку! Да, на разморозку, – в самое лицо Гале твердит Янина. – Да, ты поняла? На разморозку! В ней размораживали ледяное мясо для животных, из морозильника, а не подогревали тухлые пирожки!
И можно же было, можно было, можно было, – повторяет сто раз Янина, любит она, чтобы сто раз – одни и те же слова, – можно было не просто кинуть пакет с пирожками вовнутрь, а поглядеть сначала, вдруг там, в микроволновке, уже что-то есть!
– Я торопилась, – оправдывается Галя и смотрит на нас с мамой, точно виноваты мы. – Мне служители всё время говорят, что быстро надо, всё надо делать быстро…
Но жаловаться Янине бесполезно. Хочешь, чтобы она скорее успокоилась, – лучше помолчи.
– Да, быстро надо! – кричит хозяйка в домике, остывшем, продуваемом уже всеми ветрами через распахнутые окна. – Мне заторможенные, как ты, в приюте не нужны! Ты скажи мне, скажи, как можно было не заметить, ну как можно было не протянуть сначала руку, не пощупать, что там лежит в углу?
В углу микроволновки лежала пачка денег. Вот, оказывается, куда хозяйка перекладывала их из ящика-копилки. В сейфе-то у нас лекарства для собак, и все служители сейф открывают, когда надо. Все знают, что ключ от сейфа – в туалете под трубой, только подальше руку протяни, пошарь там. А микроволновку сразу не увидишь, в самом деле. А если и увидишь – ни за что не догадаешься, что там. И наша Янина думала, что это место для денег – надёжнее всего.
Из обгорелой пачки она вытаскивает совершенно чёрную купюру и говорит Гале:
– Я ведь собиралась тебе дать первую зарплату. На вот, держи – если это обменяют в банке, будет тебе зарплата.
Галя с опаской берёт чёрную бумажку. Янина направляется к дверям, но тут же возвращается и отнимает у неё неизвестную купюру, а взамен даёт другую, на которой тоже ничего не разберёшь, но, кажется, она чуть меньше той, первой.
– Хватит тебе и этого, – уже спокойно говорит Янина. – А ту я и сама в банке обменяю…
Мы с мамой и Галей втроём идём к пригородному посёлку по дороге среди деревьев. Галя снова жалуется – теперь уже нам с мамой:
– А я что, знаю, где там у микроволновки этот… таймер? Я думала, все люди разогревают себе поесть в микроволновке… Просто так берут и разогревают, а ещё надо этот таймер, и посмотреть внутри…
Я спрашиваю её:
– У вас что, дома нет микроволновки?
Она отвечает:
– Н-нет…
Мама говорит:
– Мне кажется, я до сих пор запах чую. А говорят ещё – деньги не пахнут! По-моему, римляне просто не пробовали жарить их в микроволновке.
– Кто не пробовал? – спрашивает Галя.
– Римляне, – отвечаю. – Древние.
Мама молчит, как будто слушает снег, это его хрум-хрум, которое будет с нами до весны. Я думаю, каково же придётся нам весной, когда всё тает. Небось понадобятся резиновые сапоги и они будут вечно тяжёлыми от грязи?
Когда Галя уезжает на своей маршрутке, мама говорит:
– Папа хочет, чтоб мы опять жили вместе.
Что-то чёрное, холодное и липкое расползается у меня внутри. Что-то похожее на апрельскую загородную грязь. И я понимаю, как было хорошо все эти годы, пока мы жили без него. И мама кружилась у окна и радовалась, что никто не станет кричать на нас. Она и это хочет забыть – как мы живём сейчас? Говорит – надо прощать и забывать. Мы что, даже помнить не должны про то, как нам без него было хорошо?
Дома меня ждёт маленький ноутбук с розовым корпусом. Я сразу вижу его, как только захожу в комнату. Коробка от ноутбука рядом, отец заранее вытащил его, чтоб он выделялся на темном столе. Чтобы я сразу кинулась к нему. И оказалось бы, что с него ещё не сняли прозрачный пакет. Видно, отец хотел, чтоб я сама разрезала его и открыла крышку ноутбука…
Он совсем новенький.
Я подхожу, протягиваю руки, но потом снова думаю, что это мне от отца. И я изо всех сил напрягаю что-то у себя внутри, какой-то о́рган, названия которого я не знаю, – делаю, чтобы мне стало совсем неинтересно. У меня получается, но только на секунду. Но за эту секунду я успеваю отступить от стола – и потом я иду на кухню ужинать и мою за всеми гору посуды.
Хорошо, что пора спать. А утром, как проснёшься, – надо опять бежать в приют. И там я новенькую буду учить. Понукать её буду без конца.
Галя снова медлит, снова застывает возле вольеров Дизеля и Веника.
И когда я нахожу её здесь, в проходе, с почти полным ведром корма, она стоит перед Веником, вытянув руки вперёд, как будто ей тоже трудно удержаться на двух ногах. Она передразнивает его, а разве можно дразнить собак? Они всегда замечают, если ты их копируешь, а сами они тебя изобразить не могут. Не могут тебе ответить тем же и потому сильно обижаются. Но Галя знай дразнит Веника, и я не успеваю ей ничего сказать, – она поворачивается ко мне со смехом:
– Ну, видала! У нас мальчишки тоже так – вечно строили что-то из себя. Как новые взрослые приходят, так Ванька сразу – колесом через всю группу, а Мишка бежит и шепелявит: «Тётя, дядя, я знаю стихотворение!»
Она недобро хмыкнула:
– А чего было изображать, всё равно ведь не взяли их.
– Куда – не взяли? – не поняла я.
– Как – куда? – переспросила Галя. – В семью, конечно. Они-то думали, новым родителям больше понравятся, чем остальные… Лёнчик ни стихов не помнил, ни колесом не умел, так он одну тётку за халат дёрнул и говорит: «Смотрите, как я приседания выполняю». Там всем гостям выдавали такие дурацкие халаты, да не важно…
И она хмыкнула.
– А на самом деле, чтобы тебя забрали, тихо надо сидеть. И смотреть на всех грустными глазами. Вот эта, Ириска, у нас тихо сидела, и парень сразу решил взять её домой. И в детдоме у нас Лариса была, так, знаешь, к родителям вообще не подходила…
– К каким родителям? – теряюсь я.
– Ну, к новым. Которые приходят себе выбирать детей.
Я спрашиваю:
– Ты, что ли, жила в детском доме?
Она машет рукой:
– Ну да. Только я не сирота, не думай! Я всего семь месяцев там прожила, пока у меня мамка сидела в колонии. Семь месяцев и ещё три дня. А потом моя мамка вышла досрочно!
Гале вспоминается что-то приятное, и она говорит весело:
– Ну и всё, прости-прощевай, детдом, счастливо всем оставаться! Помашите, дети, Гале Сапёровой, пожелайте ей новой счастливой жизни! – и поворачивается на пятках в приютских валенках, кивает нашему Венику:
– Так что старайся не старайся, твои штучки тебе не помогут. – Лучше сиди тихо, чтоб скорей заметили.
Веник слушает её, склонив голову набок.
– Давай-ка, – говорю, – иди разноси корм.
И уже в спину ей кричу:
– А Веника возьмут, вот увидишь!
Мне вдруг очень сильно захотелось, чтобы она была не права. И чтобы Веника кто-то забрал домой. Ну, я не знаю, как мне этого захотелось!
И его выбрали в тот же самый день!
Маленький мальчик увидел, как Веник стоит на задних лапах, и подбежал к нему:
– Папа, мама, вот мы кого возьмём!
Взрослые как будто рады, что им никого выбирать не нужно. И они выслушивают всё, что мы с мамой можем сказать про Веника, и заполняют анкету, в которой надо писать адрес и телефон. Янина говорила, что если у людей спрашиваешь адрес и телефон, то они будут думать, что за собаку они как-то там отвечают и мы можем прийти и проверить, как ей живётся. А на самом деле проверить мы ничего не можем, но всё равно адрес с телефоном надо спрашивать. И пока они пишут всё, что нужно, и опускают купюры в копилку, мальчик с собакой стоят у решётки друг напротив друга. Они одного роста, когда Веник на задних лапах, и они через решётку держатся за руки… Или нет, за лапы… Я запуталась…
Когда новые хозяева уже сменили на Венике ошейник и застёгивают на нём поводок, папа кивает на Дизеля:
– А смотри-ка, Андрюша, вот там ещё один пёсик служить умеет.
Но мальчик не хочет ни на кого больше смотреть. Он прыгает рядом с Веником, хлопает его варежками по спине и кричит родителям:
– Домой пойдём, домой!
Сколько раз я замечала: люди только увидят какую-нибудь собаку – и сразу её выберут, и уже не хотят даже смотреть на всех других. «Это моя, – говорят, – зачем мне знакомиться с другими?» Вот как этот мальчик.
А когда уже знаешь их всех, то даже не представляешь, кого бы из них ты выбрала для себя. Половину приюта бы точно выбрала.
А тогда зачем выбирать? Ты и так с ними. Они твои. Но ты радуешься больше всего, когда кто-то из них идёт домой. И Галя тоже радуется, толкает тебя, и начинает трясти за плечи, и прыгать в хлопающих валенках, и кричать: «Ура!» и «Счастья в новой семье, виват родителям!». Так у них в детском доме кричали.
Помашем, друзья, Альмочке!
И Нусе-Анубису!
И Пакле помашем!
Паклю опять забирают домой. И снова её выбрали женщина с девочкой младше меня, лет двенадцати. И я им всё про Паклю рассказала. Что в первый день ей не захочется играть. И она может на новом месте забиться в угол. Или даже под кровать.
Женщина выслушала меня, сочувственно кивая, а после говорит: «Девушка, да что вы так волнуетесь? Я что, не понимаю? Это же как дитё малое». И я осталась в растерянности – первый раз мне сказали «девушка». Значит, я взрослой становлюсь? Надо будет об этом Катьке в школе рассказать. А ещё похвастаться, сколько мы пристроили собак. Катька в собаках плохо понимает. Но всё равно она порадуется за меня.