Должно быть, всё это из той книжки. Я давно не видела её. Но может, её не выбросили, просто она завалилась куда-нибудь за шкаф. В доме Мальвины Сергеевны или на старой квартире, у отца. Но где-то же она всё равно есть!
– У меня есть книжка про птиц, – сказала я Михаилу Ивановичу.
Мы с ним шли на лыжах позади всех – замыкали строй. И тут впереди кто-то крикнул:
– Собака, там собака!
И Михаил Иванович сразу стал другим, у него и лицо, и голос изменились. И он скомандовал – как в армии, наверно:
– Все стоим! Восьмой «Бэ», сгруппировались!
А сам сошёл с лыжни и пошёл по снегу вдоль неё, прокладывая себе путь.
– Все собираемся, – говорит, – около меня!
Тут я наконец услышала собачий лай – тонкий, переходящий в визг. Довольно далеко среди деревьев мелькнул чёрный бок.
Ну почему мне сразу пришло в голову, что это может быть Тучка из приюта?
– Тучка! – закричала я.
И вместо того чтоб группироваться со всеми возле Михаила Ивановича, сошла с лыжни и стала по рыхлому снегу под деревьями пробираться в ту сторону, куда убежала чёрная собака. Но, конечно, мне было не догнать её, она удирала со всех ног. Так улепётывала бы и настоящая Тучка. Она и в приюте-то на своё имя не откликается!
Михаил Иванович кричал мне:
– Валя Самукова, тебя что, не касается?
Когда мы шли обратно, он говорил, что позвонит в какую-то там службу и что здесь, в питомнике, должно быть безопасно, потому что здесь бывают дети, сюда ходит даже пятый класс. И я испугалась, что за Тучкой – или не за Тучкой – приедут собачники и убьют её.
Я стала объяснять, что лучше позвонить не в службу, где собачники, а к нам в приют. Собаки живут у нас, их кормят, и чуть ли не каждый день кого-нибудь забирают домой. А в выходные дни так сразу и нескольких.
Никто в классе у нас не представляет, где приют, а Михаил Иванович не слышал даже, что он есть. Учитель расспрашивает меня, а все слушают, и наконец-то я могу рассказать, как мы с мамой по выходным доезжаем на троллейбусе до конечки, а потом идём под деревьями к промзоне…
– Отсюда совсем близко, – говорю, – это на троллейбусе мы делаем крюк через полгорода! Пойдёмте, я покажу вам, где приют. Мы там расскажем, что видели чёрную собаку!
Но Михаил Иванович отвечает, что мы уже до перемены не успеваем.
Пятый урок – английский, но все ещё не успокоились после лыж, и кто не взял запасную майку, те сидят в мокром под школьной формой, ёжатся и крутят плечами вперёд-назад, чтобы согреться. Хочется скорее пойти в столовую или хотя бы попить воды.
У мальчишек были лыжные гонки на другом краю питомника. И там они тоже видели собак. Я слышу, как Славка громким шёпотом рассказывает, что на лыжню из-за кустов выскочила целая стая мелких – «ну, наверно, ещё щенков» – так говорит он.
Марина Петровна поднимает его и требует повторить всё по-английски.
Он мнётся:
– Это… Литл дог…
Тут кто-то случайно смотрит в окно и говорит:
– Ой, «скорая помощь»!
Мы вскакиваем с мест, а внизу под нами, у школьного крыльца, и впрямь стоит «скорая», и к ней два человека в форменных куртках выносят на носилках кого-то, а он лежит, как неживой. И я его не сразу узнаю́, но кто-то из мальчишек уже говорит:
– Это химик старый, который у нас заменял!
Наконец звенит звонок – и тут же входит наша классная. И она объявляет нам, что химии не будет. Потому что наша химичка поехала на какую-то там конференцию, а заменять должен был Яков Павлович, но ему стало плохо с сердцем, и его увезли в больницу.
Юрка спрашивает с места:
– А он теперь умрёт?
И кто-то ещё подхватывает испуганно:
– Да, он умрёт?
А классная отвечает:
– Будем надеяться, что нет. – Но голос у неё совершенно неуверенный.
Во рту у меня появляется знакомый уже противный вкус. Он ко мне приходит раньше слов и раньше мыслей. И я понимаю – это потому, что я столько раз думала про Якова Павловича, до чего он глупый. Он не знал самых простых вещей. Того, что мне надо было поставить «три» и больше к доске не вызывать, потому что я хотела заработать на планшет. И ещё он не понимал, что нельзя ласково спрашивать у человека, где он учился и нравилось ли ему там, если человек стоит перед тобой в грязных белых штанах, и живот с ребёнком торчит у человека далеко вперёд, и подбородок от волнения дрожит. А теперь учитель мне кажется необыкновенно беззащитным – как раз из-за того, что он не знает, как может по-настоящему быть плохо. Наши все чувствуют, видать, что у такого, как он, и на уроках шуметь нельзя – у него тихо всегда. Но на него, выходит, и молча нельзя сердиться и думать, что он глупый, а то вдруг причинишь ему какое-нибудь зло. И мне страшно: а если это из-за меня ему понадобилась «скорая помощь»? И я снова представляю, как с третьего этажа выглядит человек, лежащий на носилках. Его трудно узнать. Наверно, такие люди, как я и мама, не должны встречаться с такими, как старик Яков Павлович, приходит в голову мне. Может, они должны жить в разных городах?
И я со всех ног бегу домой, чтоб рассказать обо всём маме. А она говорит:
– Мы выясним, я позвоню в больницу, позвоню родным…
И в самом деле куда-то звонит, и ещё звонит, а после подходит и обнимает меня, и я сперва вырываюсь – я же всё поняла, и ей не надо говорить никаких слов. Но кажется, если вырваться от неё и убежать, то это будет неправда. А она крепко держит меня, и потом уже я думаю, что это лучше, когда тебя крепко-крепко держат.
В приюте мне не дают долго думать про старого учителя. Собаку же обнимешь – хоть нашу Сараму, хоть Дизеля, да хоть Лютру – и кажется, что они всё про твою жизнь знают. Ничего и рассказывать не нужно, чтобы тебя поняли со всем твоим горем и с недоумением оттого, что Якова Павловича нет. Печального человека, который на меня с жалостью смотрел из-за того, что я его химию не знаю. И я злилась, что он на меня так смотрит. А теперь, даже если я всё выучу, как Надька Фролова, чтобы от зубов у меня химические значки отскакивали, это уже ничего не поменяет.
«Как так?» – молча спрашиваю я у Сарамы.
А она мне отвечает:
«А вот так. Видишь же, так бывает».
«Что же мне теперь делать?» – снова спрашиваю я у неё.
И Сарама в ответ:
«Разве ты не знаешь? Надо чистить вольеры. Мой вычистила, а ещё вон сколько тебе осталось».
И я заканчиваю первую территорию, бегу на вторую. Там теперь мало работы. С утра, когда я обходила всех с ведром сухого корма, Тучкин вольер оказался вдруг пустым. И ещё несколько безымянных щенков тоже исчезли. Неужто на неделе кто-то выбрал их – самых диких, шарахающихся от решётки в угол, даже когда ты просто идёшь мимо вольера? Они у нас были недавно и привыкнуть ещё не успели. Надо будет спросить у Янины, кто их забрал. А может, это Тучку я видела в лесу? А Юрка видел наших щенков? Могли они как-то сбежать из приюта? Сначала – на первую территорию, а после кто-нибудь открыл калитку, и они все вместе – раз!
Я думаю об этом, когда иду к домику по первой территории. Вдруг Арчик ни с того ни с сего кидается ко мне, толкает в снег, как это любит делать наша Лютра. Но только весу в нём не в пример больше, чем в Лютре. Я не ожидала, что буду сегодня бороться с ним. Он не Сарама, он не понимает, что у человека может быть плохое настроение. Что бы ни творилось с тобой – он видит тебя и радуется.
– Ах, ты так? – кричу я ему, переворачиваясь в снегу на спину.
И кто-то кричит ещё, так пронзительно, что Арчик отпрыгивает от меня.
Я не слыхала звонка. А Галя, оказывается, уже впустила хозяйку. Янина не знает, что мы уже давно выгуливаем Арчика. Что он бегает по первой территории, когда её здесь нет. Она думала, что это он набросился на меня и у неё будет теперь мой труп.
Арчик пугается её крика и улепётывает в свой вольер. Он точно – лев, и не только из рассказа Льва Толстого, а ещё и из сказки. Он Трусливый Лев из «Волшебника Изумрудного города»!
– Как он вышел? – задыхаясь, спрашивает у меня Янина. – Кто ему открыл дверь?
Мне страшно – вдруг она узнает, что первой его когда-то выпустила Галя. Нечаянно. И я тогда так испугалась, что сердце в живот ушло и стало там стучать. Это уже после оказалось, что бояться нечего, что он – безопасный, а тогда – кто знал?
И когда Янина кричит, у тебя сердце тоже уходит вниз. Я представляю, как она сейчас накинется на Галю и та будет глупо глядеть перед собой, не зная, умерла она уже или этот крик рано или поздно кончится – и жизнь пойдёт дальше. Янина успокаивается, когда покричит на нас. Но мне очень хочется успокоить её заранее, так, чтобы она и не начала кричать.
– Мы уже давно гуляем с Арчей, – уклончиво говорю я ей. – Он же совершенно безопасный. И хозяин же просил гулять с ним… Андрей… Его хозяин… – объясняю я.
Янина смотрит на меня без слов, и я сразу чувствую, что говорю полную ерунду. Арчика не надо было выпускать – это понятно. Или надо было сразу ей сказать, что он стал гулять и подружился с Пумкой, что они – лев и собачка. Я плохо сделала, что не сказала обо всём Янине! Но теперь вдруг оказывается, что я многое плохо делаю. И я должна всё время думать, что не так. Янина зовёт меня в домик, и там мы заходим в туалет. Она велит мне наклониться и потрогать стенку в углу за унитазом.
– Видишь, как грязно, – говорит Янина. – Это чёрная водоросль. Она разрастается от сырости. И не надо сочинять, что труба протекает. Я вызывала слесаря, и он сказал – всё в порядке. Просто кто-то плохо вытирает пол.
Я должна слушать молча. Но я думаю: сейчас она уйдёт до вечера и я не узнаю ничего про Тучку. Я спрашиваю:
– Янина, а где Тучка? И щенки…
И она быстро говорит:
– Их взяли домой.
– Кто?! – ахаю я.
Но она не отвечает. Мама заглядывает в это время в домик. И Янина спрашивает у неё:
– Пришли? Вы, Татьяна, всегда к девяти ходите, да? У вас что, с дочкой – сменный график?
Мама пытается напомнить ей, что мы заранее так договаривались. А я мешаю маме оправдываться и извиняться. Мне важно сказать Янине, что я видела собаку, очень похожую на Тучку.