– Нас водили на лыжах в лес на физкультуре… – начинаю я.
Но Янина уже отвернулась от меня, и слова она бросает куда-то в сторону:
– Давай-ка закрой за мной калитку. Лыжи дома будут. Вечером приеду – проверю чистоту!
И когда она уходит, Галя какое-то время ещё поглядывает на нас с опаской. Как будто она может чем-то от нас заразиться – и тогда хозяйка станет и на неё тоже кричать. Я-то думала, хотя бы ей смогу рассказать, что та собака в лесу была чёрная, пугливая и лай у неё был такой же тоненький, как Тучкин.
Когда смеркается, я ещё раз торопливо обхожу вольеры с грязным ведром. Наполняю доверху его и поднимаю уже, чтобы тащить на вторую территорию. И кто-то у меня за спиной тоже берёт его за дужку, и становится нетяжело. Я оборачиваюсь под Сарамино урчание – а это, оказывается, мой отец пришёл. Я не слышала, как он звонил в калитку, и не знаю, кто ему открыл. Галя, должно быть. Мама же на второй территории.
– Пойдём-ка, доча, – говорит он. – Покажи, куда ты это относишь.
И я вижу, что он хочет говорить весело. А на самом деле ему страшно. Наверно, боится, что я не позволю ему нести ведро. Я же не хочу, чтоб он с нами жил, вот и помогать не разрешу. А ещё мне почему-то кажется, что он боится наших собак. Бывают люди, которые, услышав рядом лай, еле заметно поднимают плечи, а голову втягивают поглубже в воротник. И думают, что этого никто не видит!
После, на второй территории, отец и впрямь говорит нам с мамой:
– А ведь сам я боюсь собак.
– Тебя кусали? – спрашивает мама. – Может, в детстве?
И он говорит недоуменно:
– Нет. Не знаю, почему я их боюсь. Залает – и у меня сердце в пятки.
И я думаю: хорошо, что он это сказал. Как часто люди говорят, что, наоборот, нисколько не боятся. И ещё – что у них всё хорошо. И, например, что им весело. А тело их при этом говорит, что всё не так. «Мне плохо и мне страшно!» – так оно жалуется. И собаки это понимают. Лучше, чем люди.
А я понимаю, наверно, потому, что научилась у собак.
Над забором появляется Янина. И я вижу, что она прямо сейчас хочет уйти в служебный домик. Или ещё куда-то, где тепло, тихо и можно посидеть одной. Чаю попить. Но она залезла на сугроб на первой территории – оттуда всю нашу вторую видно, как на тарелке.
И она язвительно спрашивает:
– Работать что, теперь втроём будете?
Папа ей отвечает:
– А я тимуровец.
Я знаю про тимуровцев, когда-то он мне рассказывал. Я маленькая была. Он говорил, что была такая субкультура, ещё в те времена, когда не было гаджетов, и Интернета, и даже телевизоров. И дети придумали так играть, что они вроде невидимки – приходят в темноте и пилят всем дрова. Жители утром проснутся – и вот радость! А в то время у всех были печки, и дым шёл из труб, и в разную погоду он был разным.
Когда мы в темноте идём к остановке, всё тихо, ни ветерка. И я декламирую:
– «Какая ночь! В такие ночи дым столбом стоит из труб, уходит прямо в небо, к самым дальним звёздам… Просто загляденье! Все сладко спят – и люди и собаки. В приюте для собак – здоровый коллектив!»
И всё хорошо. Я думаю о том, как люблю наших собак. Сараму, Лютру, Арчу, Дизеля. Я всех люблю, собак и людей. Маму люблю. И отца. Галю, которая идёт по промзоне с нами вместе. Можно читать стихи, а можно просто молчать, думать о чём-то на ходу.
И я думаю, до чего жалко будет, если я не смогу в выходные ходить в приют! В школе собираются сделать шестидневку. Если не в следующей четверти, то в девятом наверняка мы станем учиться и по субботам тоже. Мама сказала: «Значит, не будешь работать по субботам, однозначно». Как же эта школа мешает жить. Только ты захочешь сделать что-то хорошее, и – раз, тебе надо в школу! Я только приготовилась сказать всё это про себя – самой себе на школу пожаловаться. И тут мне вспоминается Яков Павлович.
А дальше уже снег под ногами говорит: «Вот так, вот так, вот так…»
Назавтра, в воскресенье, я бегу под деревьями к приюту и думаю, что совсем скоро весна. По утрам уже совсем светло. И я хорошо вижу, что впереди, возле забора, меня кто-то поджидает. Галя? Или не Галя? У Гали оранжевый комбинезон. А это – кто-то в синей куртке. Неужто волонтёры надумали так рано? Или кому-то просто не терпится с утра пораньше выбрать для себя собаку? Но мне надо будет сразу же начинать кормёжку, иначе наши так расшумятся, что и в посёлке, во дворах, собаки откликнутся. А Лютра может разбиться о свою решётку. Я иду и размышляю, что делать: сказать ждущей меня, что посетителей мы принимаем только с десяти, или уж пожалеть, впустить с условием, что она мне мешать не будет? А то ведь куда она пойдёт в промзоне ждать десяти часов?
Женщина в синей куртке смотрит недовольно. Как будто я перед ней в чём-то провинилась. И я решаю, что всё-таки отправлю её ждать до десяти часов. Внизу, у поворота дороги, есть бензоколонка, и там работает кафе.
Но женщина говорит:
– Я к вам сюда на работу.
И я удивляюсь:
– Стажироваться?
И думаю, как же я стану такой командовать? Как я смогу что-то приказывать ей и говорить: «Ты молодая»?
Она пожимает плечами:
– Дождёмся хозяйку – и она всё скажет.
Я отвечаю:
– Хозяйка никогда не бывает здесь так рано.
Но Янина появляется, когда я только раздаю сухой корм. И начинает выговаривать мне вдруг, что с утра у Дизеля кучка в углу. Хотя я ни у кого ещё не убирала.
– Не успеваешь ничего сделать, да? – щурит глаза Янина. – Только ещё корм носишь?
И я не нахожу, что ей ответить. В домике-то я уже всех накормила – и кошек, и щенков. А ещё только семь пятьдесят.
Но она машет рукой:
– Не получается у тебя работать, видишь же сама! Не получается! Ты уже сколько у нас? Два месяца… Вы с мамой второго января пришли, а сейчас уже пятое марта. И мама у тебя не успевает вовремя приезжать на работу. Я думала, она как-нибудь втянется – но нет, никак…
Невозможно ей что-то возразить. Иначе будешь выглядеть так же по-дурацки, как мама, когда рассказывала ей про меня. Как я в коляске собакам радовалась. Или когда она сказала, что в приютских собаках много жизни.
Но я всё же выпаливаю:
– Вы же всегда говорили, что мы с мамой работаем хорошо! Вы нам стажёрку выделили!
– Что? – переспрашивает она и смотрит на меня. Всего секунду – я не успеваю повторить.
– В общем, ты поняла меня, – объявляет она. – Если тебе нравится работать с собаками, ты можешь приходить сюда как волонтёр. Свяжись с Лерой Калединой, она будет давать тебе задания.
И я от неожиданности вдруг усмехаюсь – так, будто мне нисколечко не страшно. Никогда, никогда не стала бы я спрашивать что-нибудь у Леры Калединой. Тем более просить, чтобы она мне дала задание. Самой просить у Леры, чтобы она командовала тобой! И тут же меня охватывает ужас. Ведь это же я говорю с Яниной. А на лице ещё держится улыбка.
– Да, да, координатор волонтёров у нас Лера! – кричит Янина. – Если хочешь знать, то она дочь моего большого друга! Благодаря ему и существует наш приют! Как, думаешь, это всё держится? Может быть, собаки живут на это подаяние, которое ты собирала, а?
Она наступает на меня, ждёт ответа. Это значит – ждёт, что я опущу голову, не зная, что сказать.
Я говорю:
– Ну и дружите, пожалуйста.
– Что? – спрашивает она.
Я уточняю:
– С тем другом. Дружите.
И она хочет меня ударить. Совсем близко – злые карие миндалевидные глаза, маленькие, чётко очерченные губы. И я вдруг вспоминаю: да, это её я видела по телевизору! Когда мама ходила в косынке из флага какой-то далёкой-предалёкой страны. Янина протягивала в самую камеру щенков и говорила:
– Вот этот завтра умрёт. А этот проживёт ещё два дня.
С экрана она била меня словами так, что мне захотелось наподдать Игорю, который просил щенка. И я ведь стукнула его тогда, хотя он был маленький. Это потому, что я для тех щенков ничего сделать не могла. А Янина придумала, что делать. Она открыла для собак этот приют. С помощью какого-то там друга, с которым ей дружить вовсе не хочется. Ушла с телевидения и стала здесь хозяйкой. И все боятся её рассердить. А я рассердила, и теперь Янина наступает на меня. Но она не может меня ударить. Зато может кричать сколько угодно, слова будут всюду вокруг тебя, и ты будешь думать, что сейчас умрёшь. Она может объявить тебе, что ты у неё больше не работаешь. Отец и раньше говорил, что она может, потому что никуда не записывала нас. Но мама отвечала ему: «Ты что, она же нас так хвалит!»
Янина – самый непонятный человек из всех, кого я встречала в жизни. Никогда не угадаешь, что она скажет через секунду, никогда не знаешь, что она думает на самом деле. Но сейчас я вижу, что я сделала ей больно. Может быть, я победила её, как она побеждала нас с мамой много раз? Она же не нашлась что мне ответить, когда я сказала: «Ну и дружите».
Только когда за мной замыкается калитка, я понимаю, что нет, я не победила – я же ухожу, и слёзы текут у меня. Здесь, у дороги под деревьями, никого нет, и я реву в голос, как в детском саду: «Ууу-гы-гы-гыыыы!» Иду и реву.
И потом я выхожу из троллейбуса не возле длинного дома, а на остановку дальше, чтобы пройти через пустой воскресный школьный двор и там протереть лицо снегом. Как будто мне просто нравится умываться снегом, и поэтому у меня красное лицо. А вовсе не потому, что я из-за чего-то плакала.
Мне не удаётся сразу перестать – слёзы не замораживаются, сколько я ни прикладываю к глазам снег, и я сворачиваю со школьного двора к деревянным двухэтажкам, к заснеженным палисадникам. Там тихо. Я вдруг вспоминаю, что встретила здесь учителя вместе с Шерстистым. Я была с Катькой, и мы ждали, когда кончится ужин в детском саду и я пойду забирать Игоря с Коськой. И когда я обняла собаку, то поняла, что всё теперь будет хорошо. Может, потому я и пришла сюда? Так вышло само.
И теперь я вижу, как из-за одного дома мне навстречу идёт парень с белой собакой. И эта собака – Тишка, мой Шерстистый. Он тянет парня ко мне и ставит лапы мне на коленки. Тогда я приседаю на корточки перед ним и вдруг понимаю, что всё это время почти не думала о нём. Думала про Якова Павловича, что вот ведь как бывает, а собака совершенно не помещалась в мои мысли.