Дикий мой и злобный вид!
Эту сказку они всем классом сочиняли, вместе с учительницей. Мне кажется, что получились не настоящие стихи. И я не могу понять, почему так думаю – потому что со стихами и впрямь что-то не так или потому, что я знаю, что сочиняли их малыши. Не очень-то я разбираюсь в стихах. Может, и хорошие стихи, если все тихо сидят и слушают их. Всем интересно, что дальше будет.
А дальше там, в конце, злой волк собакой окажется. Добрым таким пожилым псом. Хозяева его выставили из дома, вот он и убежал в лес и стал там служить волком – что ему ещё оставалось? А у са́мого леса жила маленькая девочка, и её решили украсть разбойники. Но волк – тот, который собака, – как-то там разрушил их планы. Я задумалась и не поняла, как именно. Только запомнила, как разбойники удирают и одному волк понарошку прокусывает штаны. И потом родители девочки забирают его домой, и они все вместе танцуют.
Но Игорь уже в начале сказки готов был танцевать из-за того, что видит нашу семью, что мы всё же пришли к нему на спектакль – я, мама и Коська. Хотя и с опозданием, но пришли!
Мама в этот день ходила к врачу, и пришлось долго сидеть в очереди. А врач отправила её в другой кабинет, и там сказали, что надо опять сдать анализы, хотя мама их сдавала на прошлой неделе.
Дома она говорила мне:
– Видишь, как обо мне заботятся врачи! Следят, чтобы я снова не заболела…
И видно было, что она только старается показать, что хвастается, а на самом деле ей жутко. И когда она поняла, что мне из-за этого жутко тоже, она сказала быстро:
– Знаешь, мне что-то так не по себе! Мы же к Игорю на спектакль опаздываем!
А надо было ещё за Коськой в детсад заскочить. И одеть его быстро-быстро. А потом всю дорогу до школы – бегом.
Но она ещё стала зачем-то с этой девушкой разговаривать.
– Мама, ну зачем ты так налетела на неё? – выговариваю я ей, когда мы подбегаем к пешеходному переходу. – Ну, она разве виновата, что так написано в этих её бумажках?
А мама выдыхает на ходу:
– И я не виновата, что они так написали! Я тоже не виновата! И я не хочу, чтоб мне давали такое! Я хочу, чтоб у нас всё хорошо было, ты поняла? Вот, вас хочу вырастить.
Она не может одновременно быстро идти и разговаривать. Вот уже запыхалась. Бросает отрывисто через плечо:
– Все слова силу имеют. Ты это знай. Промолчала – значит, и приняла в себя то, что было в словах.
А что в словах – это же каждый по-своему видит. Маме сразу про новую химиотерапию на ум пришло. Что ей опять химиотерапия понадобится. От которой волосы выпадают. А сколько прохожих и не подумают ни про какие болезни! И кто-то и впрямь побежит в салон-парикмахерскую. И будет дожидаться своей очереди в шапке, и объяснять всем подряд как по писаному: «Ах, я стесняюсь снимать её в помещении! Вся надежда на парикмахерскую „Бонита“!»
Мы протискиваемся к свободным местам, и я думаю, что Игорю совсем не нужны слова. Он даже не думает о том, что есть в тех словах, которые он сейчас декламирует. Там про то, как боятся его зайцы, лесные мыши, крысы, лисицы, ежи, выхухоли и даже медведи. А слышится мне только: «Ну где же вы были? Я ждал, ждал! Как хорошо, что вы наконец пришли!»
Он широко разводит руки, а после поднимает их – его учили так на репетиции, он должен показать, какой он большой. И меня поражает, насколько же человек на сцене беззащитным становится. Вот он, мой Игорёк, весь на виду, и с ним можно делать всё что угодно.
Почему-то некстати вспомнилось, что отец называл его шкандрапеткой. И сразу было понятно, что это что-то обидное, хотя я никогда и нигде больше не слышала этого слова. Для отца слова, наверное, тоже важны были. Он кричал мне: «Твоя мамка знаешь кто? Знаешь кто?» – как будто брал разгон, чтобы выговорить-таки какое-то страшное слово, но всё не мог его произнести.
И для мамы тоже важны слова. Она и сейчас в выходные иногда по утрам, только встав, кружится по нашей комнате и говорит: «Какое счастье, что Мальвина Сергеевна пустила нас пожить, какое счастье! Мне до сих пор не верится, что на меня никто не заорёт! У нас здесь только те, кто любит друг друга, только те, кто любит!»
И зима льёт свой белый свет в окно. Он проходит сквозь мамин широкий халат, сквозь рукава-крылья. И видно, что мама под халатом совсем тоненькая. И она знает, что на неё можно сколько угодно орать – ведь отец же орал.
Я и сама не заметила, как у меня потекли слёзы. Не так, чтобы выступили чуть-чуть, а сразу полились по щекам. Я захлюпала, стала тереть лицо. И сбоку от меня кто-то быстро сказал:
– Смотри, девочка волка боится!
Тут же в нашем конце зала заволновались, зашелестели:
– Такая большая!
– Это не волк, не волк!
– Я её знаю! – горячо шептал кто-то. – Она – сестра Игоря Самукова!
И сразу кто-то стал тыкать меня между лопаток авторучкой, а может быть, пальцем:
– Эй, ты Самукова? Это твой братик, на сцене!
И другой мой брат, Коська, завертелся рядом со мной. Мы вместе сидели – я, Коська, а потом мама. И Коська не понимал, что происходит, тянул меня за свитер, уточнял:
– Валь, это же наш Игорь выступает? Игорь, да?
И маму тоже тянул за рукав, хотел и у неё спросить. А мама не отрываясь на сцену смотрела, где Игорёк хвастался всем, какой он страшный. И его слова не имели для меня ровно никакого значения.
Тут мама повернулась к Коське и спросила хриплым голосом:
– А? Что? Тебе надо выйти?
У неё были мокрые глаза. И я подумала, что для неё сейчас, наверное, слова ничего тоже не значат.
Хотя обычно маме важны слова.
И Катьке они тоже важны. Катька, как и моя мама, думает, что к ней что-нибудь плохое может прийти вместе со словами. На том же самом месте, возле остановки напротив длинного дома, мы как-то шли вместе с Катькой, и она машинально глянула в бумажку, которую ей вложил в руку какой-то мальчик. А в бумажке было: «Ваше лицо – в ужасных сальных прыщах? Вы думаете, что никогда не сможете увидеться с друзьями, не встретите свою любовь?»
Катькино лицо – гладкое, чистое. А если появляется маленькое красное пятнышко, то это уже всё, кошмар и ужас, пора бежать к косметологу! Но только у Катьки с её мамой своя косметолог, какая-то Люся. Катина мама говорит, что за хорошего мастера надо держаться. Они за эту свою Люсю и держатся, и вдруг кто-то со стороны тоже Катьке в косметологи навязывается. Да ещё и пишет: «Вас замучили прыщи!»
Катька смяла бумажку, скатала в ладонях да как запустит в спину этому мальчишке, который их раздавал. Не знаю, почувствовал он что-нибудь или нет. Если не удар смятой бумажкой о куртку, то хотя бы Катькину злость должен был почувствовать.
«В следующий раз, – говорит Катька, – я это ему за воротник засуну, пусть только всучит мне».
Вот так идёшь работать и не подозреваешь, что кто-то на тебя, уж точно, разозлится. И всё же я тоже пошла в салон-парикмахерскую «Бонита» проситься раздавать бумажки, сразу, как только получила паспорт. И меня приняли! Даже про паспорт не спросили. Можно было и раньше, без паспорта, начинать работать.
Оказалось, я даже могу сама взять пачку листовок в большой коробке. И я не выбрала ни розовых, в которых «у вас выпадают волосы», ни белых, в которых про прыщи. Там оказались ещё зелёные, и в них было только: «Салон-парикмахерская „Бонита“ снижает цены на все виды стрижек и укладок».
До чего я обрадовалась, когда это прочитала, – ведь за такие листовки на меня никто бы не обиделся! И до чего хорошо мне было оттого, что я наконец работаю. Ну просто прыгать хотелось, как Игорю тогда на сцене.
Совсем простая работа – знай раздавай всю пачку по одной бумажке возле остановки. Всем прямо в ладони, чтобы им не приходилось к тебе руки протягивать. Это не им, это тебе нужно, чтобы у тебя брали рекламу. Чем больше раздашь, тем больше заработаешь. Кончились бумажки – давай за следующей пачкой в парикмахерскую «Бонита» беги.
А там, оказывается, хозяйка берёт тебя за плечи, заглядывает в самые глаза:
– Точно раздала? Не выкинула в урну? Гляди, проверю!
А я ведь и не подумала, что их можно в урну понемногу бросать, чтобы они скорей закончились. Как просто, получается! На улице холодно – и рано или поздно ты это начинаешь чувствовать. И рано или поздно устаёшь топтаться на пятачке. К тому же и бумажки не все прохожие у тебя берут, кто-то и отдёргивает руку, точно они горячие.
И тут мне так страшно стало. Ведь это было бы нечестно. Это получился бы обман. Люди специально напечатали так много бумажек, чтобы весь город знал, что в парикмахерской «Бонита» скидки.
Но ведь как просто было бы, если б не думать, что это обман! Бросила в урну – и вот уже их нет.
У меня прямо ушам горячо стало. И чтобы вправду не бросить сколько-нибудь рекламок в урну, я отошла от неё к самой дороге. Стою, притопываю, чтоб скорей согреться, и всем улыбаюсь, кто из троллейбусов выходит.
– А вот здесь у нас, – говорю, – вот в этом длинном доме, – парикмахерская «Бонита». Добро пожаловать!
И мне в ответ тоже улыбаются и бумажки охотно берут. Сами руки протягивают. Бумажки быстро закончились. Гораздо быстрей, чем первая пачка. Я бегом в парикмахерскую за деньгами, как договаривались.
А хозяйка надевает шубу и говорит:
– Что-то быстро ты всё раздала. Пойдём-ка урны проверим.
На остановке, за павильоном, есть одна урна, и там, глядим, полным-полно этих зелёных бумажек, которые я раздавала. И чуть поодаль, у магазина, другая урна, там тоже всё зелено.
Хозяйка повернулась ко мне. Тут я задрожала, как будто и впрямь сама покидала эти бумажки в урну.
– Это не я! – говорю.
А хозяйка, едва открывая ярко-алый рот, бросает мне:
– Давай-ка беги отсюда, пока я не наподдала тебе!
Я растерялась: как – беги?
– А деньги? – спрашиваю.
И тут она шагнула ко мне. Я отпрыгнула, а она снова наступает.
Какой-то дедушка её за локоть берёт:
– Ну-ну, мамаша, нашли место воспитывать.