Ну, в общем, он топнул ногой и замахнулся на щенка, и мы со щенком вместе отпрыгнули и взвизгнули одинаково, потому что раньше он замахивался так на меня, если я не слушалась его. И иногда он бил, если сразу не отпрыгнешь. А иногда просто замахивался. Но нельзя было угадать, ударит или нет. Может, просто поглядит, как я отпрянула, и скажет: «То-то же».
Я сколько раз говорила себе, что не буду вздрагивать и вскрикивать, если он только замахнулся. Но я ничего с собой сделать не могу, всё происходит само собой.
Мама выскочила в коридор за папой. Но он её не пускал к нам на лестницу. Наверно, была суббота, раз они оба дома были. А я в тот день училась – в школе тогда ещё не ввели пятидневку.
Мама в коридоре стала что-то папе говорить, а он гремел – до нас с Шерстистым долетали только звуки, то нежные и тихие, то низкие, раскатистые. Впрочем, сами слова были и не важны. Я только и разобрала, что «никаких животных» и что «или эта собака, или я». А после мы с Шерстистым опять сидели на школьном дворе и я думала, что мама, наверно, не согласится, чтобы вместо папы у нас был щенок, а ведь как хорошо было бы знать, что тебя дома никто не то что не ударит – даже не замахнётся, и тебе всегда будет весело, и маме с Шерстистым было бы весело тоже.
Но если она не понимает, как хорошо, когда у тебя есть собака, то Шерстистый будет только моим. И я думала, где мы с ним станем жить. Вот тогда у меня было такое чувство, как будто что-то сжимает горло, и во рту от этого возникает странный вкус. Потом уже я поняла – он появляется, когда не знаешь, что тебе делать. Но ничего не делать тоже нельзя.
В углу школьного двора, за кустами, есть полуразрушенная теплица. Когда я была маленькая, мы любили там бегать между длинных полок-стеллажей.
Мама говорила, когда она сама училась, их приводили что-то сажать на этих стеллажах, и там всюду была насыпана земля. Они всем классом стояли, выстроившись в ряд, и что-то делали, толкая локтями друг друга. А в конце теплицы есть комната, в ней вроде бы жила учительница, родом не отсюда, которой больше негде было жить. Если заглянуть в окно, то видно было заправленную какой-то кисеёй кровать – она и сейчас там, только без матраса, и мы с Юркой и Славиком иногда после уроков залезали в разбитое окно и прыгали на пружинной сетке.
Я думала, что если заслонить окно старыми стендами, которые стоят вдоль другой стены, то ко мне внутрь никто не влезет, и тогда у нас будет с Шерстистым свой дом. С утра я буду отправляться в школу – хорошо, что я не переодела школьной формы и ранец дома не оставила. Правда, учебники у меня с собой не все. Но мы с Юркой, соседом, сможем заниматься по одному. Юрка согласится. И Нина Владимировна, может, ничего и не заметит.
Так думала я, сидя на скамейке, на краю стадиона. Шерстистый жался к моим ногам. Ему было холодно, как и мне. И когда я уже собралась встать и идти к тому окну в теплице, я увидела, что через стадион ко мне бежит мама. И бежит очень неуклюже, вскидывая ноги, а живот у неё сильно торчит вперёд. Как будто живот тянет её за собой, а она за ним еле поспевает. Она, видно, торопилась и надела куртку, которая уже не застёгивалась на ней. И теперь полы куртки как хотели болтались на ветру.
Мама опустилась рядом и обхватила меня обеими руками. Шерстистый крутился у наших ног. На маме были белые спортивные штаны, сильно обтягивавшие и ноги, и живот. Штаны стали тёмными внизу, потому что Шерстистый был совсем грязный. Мы поднялись, когда стало холодно сидеть. По дорожке вдоль стадиона то и дело проходили какие-то люди. Я думала: как хорошо, что мы никого из них не знаем, а они не знают нас. И что среди них, наверно, нет школьных учителей, потому что уроки давно закончились и все разошлись по домам. Но один человек – старенький, с палочкой – оказался всё-таки учителем. Он окликнул маму:
– Таня Артюхина? Собственной персоной?
Мама-то шла не глядя вокруг, вот и не заметила его. А я, если бы знала, что он вздумает с нами заговорить, конечно, задержала бы её возле угла школы, пока он не пройдёт. Или, наоборот, взяла бы за руку, и мы бы с ней рванули под школьными окнами бегом. Никто бы не успел нас толком разглядеть, тем более не стал бы с нами заговаривать. Нам-то как будто охота было с кем-то говорить! Тем более, в этом старике всё выглядело правильным – и его палочка, и то, как он чинно, аккуратно шёл – нисколько не забрызгал свою одежду в такой мокрый день. Правда-правда, на нём было длинное серое пальто и чёрные брюки с наглаженными стрелками. И чистые ботинки! Сразу понятно было, что у такого человека всё в порядке. А у меня всё было неправильно, если отец сегодня меня чуть не ударил, а моя мама идёт рядом со мной в грязных штанах и в куртке, которая не застёгивается на животе, и громко дышит. По одному её дыханию можно понять, что у нас не всё в порядке – и не надо нас трогать!
Но этот учитель как будто ничего не понял. По нему сразу было видно, что на него никто никогда не кричит. И он даже не знает, как это – когда на тебя кричат. Поэтому он принялся весело расспрашивать маму, где она училась после школы, где сейчас работает и как идёт у неё взрослая жизнь.
Было противно смотреть, как мама в ответ старалась улыбаться и говорила: «Всё хорошо у меня, Яков Павлович… Я закончила университет, работаю, у меня семья… Толик Самуков, он учился с нами, в параллельном классе. Я была в „Бэ“, а он в „Вэ“. А это, – мама кивала на меня, – это моя старшая, Валюша. Она сейчас в нашей же школе…»
И сама я улыбалась изо всех сил, чтоб показать, что у нас всё хорошо. И Шерстистый нюхал у него ботинки и вовсю махал хвостом. А после и вообще начал царапать его блестящий, начищенный ботинок. И тогда учитель наконец-то посмотрел вниз. Увидел Шерстистого и пятна внизу на маминых штанах.
И на его брюках тоже были теперь следы, только на чёрном они получились светло-серыми. И ботинки были порядочно заляпаны…
Учитель натянуто улыбнулся и спросил:
– Ваша собачка?
И я, забыв улыбнуться в ответ, рявкнула:
– Моя! – так, что мама вздрогнула, и взгляд у неё стал совсем жалобным, а у Якова Павловича отразилось в лице недоумение.
– М-м-м… Мне нужна собака, – медленно сказал он, точно прощупывая почву своей палочкой, прежде чем сделать аккуратный шаг. Так, чтобы не забрызгаться. – Вы не уступите мне свою собаку? – Он глянул на меня. – Я обещаю её холить и лелеять.
И я не сразу сообразила, что такое «холить и лелеять». А когда поняла, до меня всё равно не доходило: учитель что, хочет забрать Шерстистого к себе домой? То-то Шерстистый прыгает перед ним и брюки ему вымазал чуть ли не до самого пальто.
– Его уже как-нибудь зовут? – спрашивал учитель.
И мама толкнула меня в плечо:
– Как его зовут?
– Шерстистый, – сказала я и только теперь глянула на маму.
Она мелко-мелко кивала головой, как будто голова у неё была на пружинке. Я думаю, она замёрзла тогда. Куртка же не застёгивалась на ней.
Я раньше не замечала Якова Павловича в школе. Это потому, что он работает на третьем этаже, у старшеклассников. Но теперь он сам стал замечать меня. Однажды нас вели в столовую, а он ходил с повязкой дежурного по коридору, стучал палочкой. А Юрка и Славик гоняли как раз вдоль нашего чинно движущегося строя, толкались и перебегали коридор перед парами. Славик прятался от Юрки за девчонками. Катька морщилась и говорила: «Правда же, дураки?», а мне очень хотелось с ними бегать и жалко было, что я девочка.
Надька Фролова, по обыкновению, держалась позади нас. Я слышала, как она согласно с Катькой хмыкает: да, мол, дураки, над ними, такими, – только смеяться можно. И усмехалась у меня над ухом не по-настоящему. А я шла с Катькой под руку и боялась, что она догадается, о чём я думаю, и станет меня как-нибудь дразнить.
Тут передние пары двинулись быстрее, и Катька с силой дёрнула меня за руку вперёд. Я налетела на перебегавшего мне дорогу Юрку, так что он заорал. Яков Павлович вытащил его за руку из строя, укоризненно сказал:
– Ну-ну… – А мне кивнул: – Что же не интересуешься, как там Шерстистый? А он, между прочим, вырос вот досюда! – и провёл рукой у себя перед коленями. – Он привет тебе просил передавать!
И все спрашивали тогда, кто это – Шерстистый. А я и рада была, что он вырос, и пыталась представить, каким он стал теперь. Раньше-то у него и ног не видно было, шерсть волочилась по земле. А теперь он, может быть, стал длинноногим? Ведь так бывает, что круглобокие колобкастые щенки вырастают в тонконогих стремительных собак, похожих на оленей…
Интересно, он узнал бы меня или нет? Мы же с ним только один день вместе провели… Нет, даже полдня. А потом он сразу оставил меня, переметнулся к аккуратному, щеголеватому пожилому человеку, который сказал: «Мне нужна собака».
А я-то думала, мы всегда будем с Шерстистым вместе.
Тут мне вспомнилось, как я хотела поселиться в теплице вместе с ним и как у мамы мелко тряслась голова, когда она говорила с этим своим учителем. И как напоследок пролепетала совершенно униженное: «Спасибо вам». И как мы с ней шли домой, а отец, увидев нас, только и спросил: «Нагулялись?»
Я испугалась, что учитель заговорит о том, как он нас встретил, – и тогда в школе узнают про моего отца, про маму и Шерстистого. Поэтому я рванулась от Катьки вперёд, нарушив строй и наступив кому-то на ногу. И даже не разглядела кому. Меня толкнули в спину, но это уже было всё равно – я проскочила впереди всех в столовую.
Мне совсем не хотелось помнить про тот день в школьном дворе, ещё в третьем классе, и я забыла его весь, с утра до вечера. И про Шерстистого я тоже забыла, а если он случайно вспоминался мне, я быстро говорила себе: «Он же не мой! Зачем я должна помнить его?» Иногда, правда, само собой начинало думаться, каким он всё же стал – вытянулся или остался коротышкой, может, у него и сейчас ног не видать и он так и носится по земле, будто комок шерсти, но только теперь он стал большим комком, толстым – целым тюком!