А потом однажды, кажется в шестом, мы с Катькой бродили среди старых домов за школой. Да, точно – в шестом классе. Мы к тому времени уже переселились от отца, и мама лечилась уже в больнице. Игорь ещё ходил вместе с Коськой в детский сад, и забирать их мне надо было только через два часа. Надо было дождаться, чтоб они поужинали. Вот мы с Катькой и наматывали круги по окрестностям. Она рассказывала мне разное кино, которое смотрела. Сперва одно кино, потом другое и потом какое-то ещё. И я не могла запомнить, кого как звали из героев и кто из них был в одном фильме, кто – уже в другом.
Я знала, что плохо слушаю её. Мне было страшно, что она это заметит. И тогда она обидится на меня и уйдёт домой, и я буду бродить по старому кварталу одна.
Но Катька всё продолжала идти рядом и говорить – ей было интересно рассказывать кино. И я очень старалась хоть немного слушать.
Мы шли мимо чьего-то палисадника. И вдруг оттуда выскочила собака и бросилась ко мне. И сразу сбила с ног – я так и села на тротуаре, а она прыгает мне на грудь и куртку пачкает. И дышит громко, пыхтит. Катька орёт рядом: «Ой, мама, помогите!»
А я всё не понимала, что это за собака. Но тут из-за угла дома появился старик с палочкой. Это был Яков Павлович, мамин учитель. Он охнул от удивления: «Тишка, ты что?»
И тогда только я поняла, что это Шерстистый так вырос. А он сразу меня узнал, хотя я тоже расту.
И я почувствовала, что уже не обижаюсь из-за того, что он пошёл жить к учителю и что, наоборот, здорово, что он нашёл себе дом и хозяина.
Я смогла как следует рассмотреть Шерстистого, хотя он вертелся у меня на коленках и лез всё время лизать лицо. Ноги у него теперь, оказывается, не короткие и не длинные, средние ноги, и шерсть уже не достаёт до земли. Она как будто короче стала, хотя он всё равно остался лохматым. Он стал похож на сильно обросшую лисичку-блондинку. А раньше был похож на белого медвежонка. И звать его стали короче – Тишкой. Я, когда его Шерстистым называла, не подумала, как это имя выкрикивать станешь во дворе. Только «шер-шер-шер» получится.
И я не обиделась даже на то, что ему имя сократили.
Теперь сто́ит мне вспомнить Тишку, Шерстистого, – и сразу хочется улыбнуться. А как мы с мамой в школьном дворе сидели, уже почти не вспоминается. Я некоторым людям говорю, что у меня есть собака. Тем, кто меня не знает. Например, когда с Коськой сидела в очереди в детской поликлинике, я сказала об этом какой-то бабушке и её внукам-близнецам, маленьким совсем. Коська тогда удивлённо поглядел на меня, но вслух ничего не возразил. Не выдал меня. И я могла сколько хотела думать, что у меня есть собака-лисичка. Сто́ит закрыть глаза, когда засыпаешь, – и представишь такой вертящийся, танцующий у тебя под руками комок радости… Я ведь, пока обнимала его в тот день, вдруг поняла, что всё у меня хорошо будет. Что мама поправится, вернётся из больницы. И что отец к нам ещё долго, долго не придёт. И всё так и вышло. Вот бывает же, что знаешь: всё будет хорошо!
И это у меня почему-то всегда с собаками связано.
Сейчас я меньше вспоминаю о Шерстистом – с тех пор, как начала работать в приюте. Тишка-Шерстистый – хозяйский же, и о нём можно не переживать. А у нас на одном пятачке, на первой и второй территории, сразу сорок или пятьдесят ничейных собак. Точнее сказать я не могу – кого-то забирают домой, кого-то привозят к нам. А кого-то сперва забирают, потом привозят назад, как Паклю.
Я теперь больше про приютских собак думаю.
Но они у меня совсем недавно появились. Всего месяц назад, на зимних каникулах, когда не надо делать уроки и по вечерам можно спокойно сидеть в Интернете, я узнала, что у нас в городе есть теперь такой приют – где собак не три дня держат, чтобы потом убить, а где они могут жить сколько хочешь, пока их кто-нибудь не заберёт домой. И некоторые так живут и живут себе, месяц за месяцем. Они не знают никакого другого дома и рады-радёхоньки всем, кого видят перед своей решёткой. Они хоть с утра до ночи готовы с тобой играть!
Правда, Лера Каледина зачем-то пишет всюду в соцсетях, что они ах как страдают из-за одиночества и скуки. Она сочиняет так, чтобы всем собачек стало жалко. Но если бы я не наткнулась в Интернете на её охи и ахи, я бы так и не узнала о приюте! И до сих пор думала бы, что самая лучшая работа – это у Максима, в «Пещере ужасов».
Там было и впрямь неплохо. Он мне всегда сразу платил, как договорились. Главное – приходи вовремя и никуда потом с бойкого места.
Деньги я копила с понедельника до четверга, потому что мне хотелось такой маленький планшет, какой у Катьки есть. Я бы на него смогла закачать фильмы из «Пещеры». Меня просто разбирало любопытство, что там идёт. Максим как-то сказал мне: «Я бы тебя пустил к нам на сеанс и денег бы не взял, но нас с тобой накажут. До шестнадцати лет к нам нельзя никак».
Я не поняла, кто может наказать меня или Максима, если я всё-таки посмотрю какой-нибудь самый нестрашный ужас у него в «Пещере». Но если там до шестнадцати лет кино смотреть не разрешается, то, может, он согласился бы мне что-нибудь переписать. Но в четверг с самого утра, перед уроками, в школе меня подкараулила мама Надьки Фроловой. Она в родительском комитете. И она кинулась из-за колонны навстречу мне в коридоре:
– Валя, вы с мамой нам должны…
Приблизилась вплотную, дорогу загораживает. Толстая, в сбившейся набок шапке, в расстёгнутой на груди синтетической куртке. И оттуда, из-под разошедшейся молнии, по́том так и разит.
Хорошо, что у меня не такая мама!
Не помню уж, за что мы были в тот раз должны. Может, за подарок нашей классной, ещё ко Дню учителя, а может, за покраску батарей или ещё за что-то.
Мама говорила мне, чтоб я сразу позвонила ей, если ко мне вдруг подойдёт в школе мама Надьки. Потому что раньше она без конца звонила маме на мобильник и рассказывала, сколько мы ей должны.
Я помню, как мама оправдывалась перед ней: «Но я никак не могу… У меня нет сейчас… У меня трое детей, а бывший не работает, что там за алименты…»
И не замечала, что у неё сползла косынка и она в задумчивости чешет свою круглую голову. А потом вдруг её голос резко изменился. Только что плачущим был – а стал звонким и весёлым. И мама этим весёлым голосом сказала:
«Знаете, как мы сделаем? Если я столько вам должна, то подавайте на меня в суд. Конечно, по закону образование у нас бесплатное, но вдруг суд посчитает, что я и вправду вам должна! Ещё и с процентами… Вот тогда я вам точно заплачу!»
Надькина мама, видно, растерялась. А моя мама уже совсем радостно говорила ей:
«А если я узнаю, что вы подходили в школе к моему ребёнку, тогда уже я буду обращаться в суд! Есть уголовная статья! Вальку мою вы чтоб за три километра обходили!»
Мама потом рассказывала нам всем, как напугала маму Надьки. И всё смеялась: «Как же я раньше-то не догадалась? Если с тебя без конца требуют деньги, деньги – надо сказать: а вы с меня спросите через суд!»
Мама тогда пообещала мне, что Надькина мама ко мне больше никогда не подойдёт. И она в самом деле, если приходила в школу, всегда держалась поодаль от меня и только глядела не по-доброму. С других-то наших она что-то собирала, а с меня – больше нет.
И я, конечно, не ждала, что она когда-нибудь снова станет поджидать именно меня перед уроками.
Я понимала, что сейчас надо позвонить маме! Надькину маму пришло время снова напугать. Тогда она отстанет от меня ещё года на два. И деньги начнёт требовать опять уже в десятом.
Но под её взглядом я, будто под гипнозом, полезла в свой рюкзак и долго там под пуховиком искала деньги. А они, правда, всё не находились.
Мама Надьки торопила меня и говорила:
– Из-за таких, как ты и твоя мама, я опаздываю на работу. Ну, почему я должна караулить тебя здесь?
Не караулила бы.
Мне теперь на планшет копить надо было заново. А люди, которых я зазывала в «Пещеру ужасов», конечно, думали, что я там уже всё видела и мне ну просто с ума сойти до чего понравилось, иначе почему я уговариваю их тоже посмотреть?
Из школы удирать было не так просто. Пуховик на все уроки надо было брать с собой, потому что мне бы его так просто из раздевалки не отдали. И я его прятала в рюкзак. От этого рюкзак становился толстым, и если в нём надо было что-нибудь найти – учебник, или ручку, или деньги для чьей-то мамочки, – то из него само собой всё вылезало.
В четверг я раздавала в последний раз рекламки из «Пещеры ужасов» и обещала всем: «Ваша кровь заледенеет!» А сама чувствовала, что моя бы кровь уже заледенела – но хорошо, что прохожих в это время много и ко всем можно подбегать. А это – движение! И руки можно менять. Пока берёшь рекламки в одну руку, другую сжимаешь в варежке в кулак, и пальцы у тебя сами друг друга греют. А когда отогреются, меняешь руки. Поэтому мне было не очень холодно.
Я думала, что скоро побегу к Максиму за деньгами, а ещё думала про Ёжика в тумане, где он сейчас, нашлось ли место, где он мог спрятаться от холода. Собак в этот день на остановке не было. И мне вдруг пришло в голову, что Ёжика могли увезти собачники. От этой мысли сделалось противно во рту и захотелось оставить все бумажки «Пещеры ужасов» и побежать куда-нибудь искать его. Но только я не представляла, куда бежать. И думала, откуда собаки берутся у нас на остановке. Мне представлялось подвальное окно в пятиэтажке вроде нашей. Только у нас окна заварены. Но, может, Ежик нашёл, где скрыться от мороза и от собачников?
А про свою школу я в тот раз почти не думала. Что про неё думать, если мне удалось удрать? Наши-то ещё занимаются. Химия сейчас, шестым уроком. Яков Павлович ведёт, наверное. Он пришёл к нам в понедельник с утра. Оказалось, наша химичка заболела.
И он оглядел класс так, точно мы все обожаем химию. И сейчас нам предстоит вместе устроить что-то весёлое и радостное.
Он сразу же узнал в классе меня.
И вызвал к доске.
Стал диктовать:
– Вода, поваренная соль, соляная кислота, сернокислый кальций, водород…