– Все в порядке! – продолжал он, – хватит на проезд туда и обратно. Не трогайтесь из Лондона, пока не получите от меня весточки. Не могу сказать, долго ли вы мне не понадобитесь. Если возникнут затруднения по розыску билета, вам придется опять раскошелиться. Не залучите ли вы и законника в долю? Господи! Как бы охотно посорил его денежками! Ведь это просто позор, что я вытянул из него всего только одну гинею. Я готов с себя шкуру спустить, как подумаю об этом.
В ту же ночь старый Шарон выбыл во Францию через Дувр и Кале.
Прошли два дня безо всяких вестей об агенте Муди. На третий день он получил некоторое извещение касательно Шарона не от него самого, но в письме от Изабеллы Миллер. «Во-первых, дорогой Роберт, – писала она, – мое суждение оказалось проницательнее вашего. Этот ненавистный старик оправдал мое дурное мнение о нем. Пожалуйста, накажите его. Отдайте его под суд и обвините его в мошенническом вымогательстве у вас денег. Я прилагаю запечатанное письмо данное им мне. Недельный срок, по истечении которого я должна была распечатать его, наступил вчера. Может ли быть что-нибудь бесстыднее и бесчеловечнее? Я слишком огорчена и раздосадована тем, что вы даром потратили кучу денег на этого старого негодяя, и не в состоянии писать больше. Ваша признательная и преданная Изабелла.»
Письмо, в котором старый Шарон обещал (ради успокоения Изабеллы) назвать вора по имени, содержало следующие строки:
«Вы очаровательная девушка, друг мой, но все же вам кой-чего не достает до совершенства – это урока терпеливости. Я горжусь и счастлив тем, что преподаю его вам. Имя вора до сих пор остается: мистер… (пробел)».
С точки зрения Муди тут можно было сказать лишь одно: это совершенно в духе старого Шарона! Письмо Изабеллы было для него бесконечно интереснее. Он не мог наглядеться на слова, предшествовавшие подписи: она подписалась «Ваша признательная и преданная». Неужели его последнее слово означало, что она начинала любить его? Поцеловав это слово, он написал ей утешительное письмо, в котором обязывался зорко следить за Шароном и не доверять ему вперед денег, пока он честно их не заслужит.
Прошла неделя. Муди (томительно желая повидать Изабеллу) все еще напрасно ждал вестей из Франции. Он уже решил было не откладывать поездки в Соут-Морден, как вдруг посыльный мальчишка Шарона принес ему следующее известие: «Старик дома и ждет вас».
Глава XVIII
Шарон привез невеселые вести. Он встретил серьезные затруднения и, пытаясь преодолеть их, потратил деньги Муди до последнего фартинга.
Впрочем, он сделал одно, несомненно важное, открытие. Изо всей ярмарки только одна лошадь пришлась Гардиману по вкусу. Он приобрел ее по высокой цене, за двенадцать тысяч франков, что составляет четыреста восемьдесят фунтов на английские деньги, и заплатил английским банковым билетом. Продавец (французский барышник, живущий в Брюсселе) вернулся в Бельгию тотчас по окончании торговых сделок. Шарон добыл его адрес и написал ему в Брюссель, приложив номер утраченного банкового билета. Чрез два дня он получил ответ, сообщавший ему, что барышник был вызван в Англию болезнью какого-то родственника и не прислал оттуда адреса, по которому следовало ему посылать письма. Узнав это и уже истощив свои фонды, Шарон вернулся в Лондон. Теперь Муди оставалось решить следует ли направить розыски по стопам барышника. Затем налицо был счет, на что употреблены деньги. Налицо был сам Шарон с трубкой во рту и собакой на коленах, ожидающий приказаний. Муди благоразумно пожелал подождать и подумать, прежде чем решиться. А между тем осмелился предложить новый план действия, который пришел ему на ум вследствие доклада Шарона.
– Мне кажется, – сказал он, – что вы выбрали окольный путь к достижению нашей цели, тогда как пред нами лежала прямая дорога. Если мистер Гардиман истратил украденный билет, вам это также хорошо известно, как и мне, что он сбыл его неумышленно. Вместо того, чтобы тратить время и деньги на выслеживание чужеземца, почему не рассказать мистеру Гардиману о случившемся и не попросить его, чтоб он сообщил нам номер билета? Я знаю, что невозможно думать обо всем ничего не теряя из виду, но мне кажется странным, что эта мысль не пришла вам в голову до вашего отъезда во Францию.
– Мистер Муди, – казал старый Шарон, – мне предстоит прервать мое знакомство с вами. Вы человек недоверчивый и не нравитесь мне. Как будто я не думал о Гардимане неделю тому назад! – презрительно воскликнул он. – Или вы в самом деле настолько добродушны, чтобы допустить что джентльмен в его положении станет говорить со мною о своих денежных делах? Вы о нем довольно мало знаете, если только знаете хоть что-нибудь. Недели две тому назад я послал одного из своих молодцов (одетого наиприличнейшим образом) пошататься около конского завода, не разузнает ли чего. Молодец мой свел пренеприятное знакомство с каблуком сапога. Сапог-то был тяжеловат, сэр, и принадлежал Гардиману.
– Я рискну познакомиться с сапогом, – ответил Муди с обычным спокойствием.
– И предложите вопрос Гардиману?
– Да.
– Очень хорошо, – сказал Шарон. – Если вы добьетесь ответа языком, а не сапогом, тогда и делу конец – если только я не совсем обманулся в его сути. Слушайте Муди! Если хотите оказать мне добрую услугу, скажите законнику, что мой совет за гинею пригодился. Пусть он знает, что дураком был он, а не вы, когда он застегнул карман и отказал мне в доверии. И вот что я вам скажу, – продолжал старый Шарон, с обычным бесстыдством, – вы ведь влюблены в эту славную девочку! Она мне нравится. Когда женитесь, позовите меня на свадьбу. Я принесу жертву: причешусь и умоюсь в честь этого торжества.
Вернувшись на свою квартиру, Муди нашел на столе два письма, пришедшие в его отсутствие. На одном из них была почтовая марка Соут-Мордена. Он распечатал это письмо первым.
Оно было от мисс Пинк. В первых строках его заключалась убедительная просьба о том, чтоб обстоятельства, связанные с утратой пятисот фунтов хранились в строжайшей тайне от всех вообще и от Гардимана в особенности. Причины этого странного требования слагались далее таким образом: «Имею счастье сообщить вам, что племянница моя Изабелла помолвлена с мистером Гардиманом. Если до него дойдет малейший намек на то, что над нею тяготело, хотя бы в высшей степени несправедливое и жестокое, подозрение в краже, свадьба расстроится и последствием этого как для нее, так и для всех близких ей будет позор на всю жизнь». На остававшемся свободном местечке внизу страницы было прибавлено рукой Изабеллы: «Какие бы ни произошли перемены в моей жизни, никто не вытеснит вас из моего сердца как лучшего моего друга. Пожалуйста, пишите мне и уверьте меня, что вы не огорчены и не сердитесь. Единственное мое желание – чтобы вы вспомнили, что я всегда говорила вам о своих чувствах. Единственное мое желание – чтобы вы позволили мне по-прежнему любить и ценить вас, как родного брата».
Письмо выпало из рук Муди. Ни слова, ни даже вздоха не вырвалось у него. Молча и без слез покорился он терзавшей его пытке. Молча и без слез смотрел на крушение разбитой жизни.
Глава XIX
Повествование снова переносит нас в Соут-Морден к событиям, сопровождавшим обручение Изабеллы.
Сказать, что мисс Пинк, напыщенная торжеством, духовно вознеслась от земли и носилась в облаках, было бы весьма слабым изображением действия, произведенного на бывшую школьную учительницу рассказом племянницы о том, что произошло при посещении конского завода. Осаждаемая, с одной стороны, теткой, с другой – Гардиманом и слабо защищенная лишь собственными сомнениями и предчувствиями, Изабелла в конце концов сдалась на капитуляцию. Подобно тысячам других женщин в ее положении она была до крайности не уверена касательно влечений своего сердца. Разобрать, в какой степени высокое положение Гардимана существенно влияло на ее уверенность в том, что она искренно к нему привязана, это превышало ее способность к самоисследованию. Он вдвойне ослеплял ее и происхождением, и знаменитостью. Не только в Англии, но и во всей Европе его признавали авторитетом в его профессии. Могла ли она – могла ли какая бы то ни была женщина – противиться влиянию его твердого ума, его настойчивости в достижении цели, мужественной решимости во всем быть обязанным самому себе, а не общественному своему положению, причем эти привлекательные качества еще возвышались внешними и личными преимуществами, которые и без того покоряют людей? Изабелла была очарована, но все же ей было не по себе. В минуты уединения ее смущали полные сожаления мысли о Муди, тревожившие и раздражавшие ее. Она всегда честно относилась к нему, она никогда не подавала ему ни малейшей надежды на то, что любовь его к ней может встретить взаимность. Но, сознавая вполне, что поведение ее относительно его было безупречно, она, тем не менее, ощущала в себе какое-то непонятное сочувствие к нему. Ночью, в часы бессонницы, в глубине души ей слышались какие-то голоса шептавшие: «Подумай о Муди!» Не росло ли в сердце ее расположение к доброму другу, неведомо ей самой? Она старалась исследовать это, узнать его истинную цену. Но чувство это залегало слишком глубоко для того, чтоб его можно было найти и определить, если только оно существовало в действительности, если оно имело более глубокий источник, чем болезненное воображение. А когда наступал белый день со всеми его крошечными надоедливыми заботами, она снова забывала это. Она могла думать о том, что наденет в день свадьбы, могла даже тайком забавляться пробами пера, какова будет на взгляд новая подпись: «Изабелла Гардиман», когда она получит право так подписываться. Вообще же, можно сказать, время проводилось приятно, за исключением некоторых недоразумений и столкновений, которые тем легче было перенести, что они вытекали из поведения самой Изабеллы. При всей ее уступчивости было между прочими два обстоятельства, относительно которых нельзя было преодолеть ее решимости действовать по-своему. Она отказалась собственноручно уведомить Муди и леди Лидиард о своей помолвке, и осуждала мисс Пинк за ее политику скрытности по делу о пропаже в доме леди Лидиард. Тетка насилу обеспечила себе ее пассивное соучастие, изложив ей соображения семейного свойства в возможно сильных выражениях.