В дверях показалась дочь, испуганная криком.
— Что с вами? — спросила она, подходя к отцу и обнимая его голову.
Она всегда называла его «вы», и отец говорил, что это более «в стиле».
— Да вот он, говорит, что без фрака не хочет под венец… А, чёрт, какая боль…
Девушка подала ему воды. Он сделал несколько глотков и откинулся на спинку кресла.
— Фу! — сказал он. — Ну, да это потом, потом. Теперь не станем думать о будущем, а пока живы — жить и дышать. Корми его завтраком, да поедем куда-нибудь к морю. Вы, кажется, не одни приехали, с вами есть кто-то?
— Так, бухгалтер, — небрежно сказал Анатолий.
— А то бы мы его взяли?
— Зачем? Да мы куда едем?
— Поедем по городу. Я ещё не видел ничего. Я в Софии до сих пор не был. Ну, давайте мне мой кофе…
— Я только переоденусь с дороги, я сейчас вернусь, — проговорил Анатолий и пошёл к себе.
Бухгалтер уже выпотрошил свой чемодан и разложил по всем стульям всевозможное платье и белье. Анатолий поморщился, но не сказал ни слова. Он щелкнул французским замком и, отворив свою парижскую корзинку, вынул коробку конфет. Это был подарок невесте. Он взял их было, но потом сообразил, как глупо будет такое подношение.
— Вы сладкое любите? — спросил он у бухгалтера.
— Натощак?
— Нет, вообще.
— Вообще — да.
— Так вот не хотите ли?
Он открыл коробку и поставил перед ним.
— Ваша невеста — красавица, — заметил бухгалтер, поворачивая к нему красное от натуги лицо.
— Разве? — удивился Анатолий.
— Да. Я видел её мельком, но этого довольно. Красавица.
Товарищ прокурора был доволен. Но, желая скрыть это довольство, он равнодушным тоном заметил:
— Вы один завтракайте, — я не буду.
— Ну? А я на двоих заказал, — сокрушённо проговорил Перепелицын.
— Ну, и скушайте во славу Магомета, — а я буду завтракать у своих.
— Да мне всё равно, — пробурчал бухгалтер, склоняясь над чемоданом.
Анатолий подошёл к умывальнику, снял свой лёгкий пиджачок и стал систематически засучивать рукава.
— А здесь напротив пресимпатичная армяночка, — заговорил Алексей Иванович. — Два раза высовывалась из-за занавесок. По глазам видно, что интересуется чужеземцами.
— Вы это к чему мне говорите? — спросил Анатолий, намыливая руки.
— Просто сообщаю вам топографические подробности местности. А никакого злого умысла нет.
Наступило молчание. Один мылся, а другой в порядке раскладывал на столе вещи дорожного несессера.
— Вы едете куда? — спросил бухгалтер.
— Да меня куда-то везут, что-то смотреть.
— А я гида нанял. Черномазенький, на ножках журавлиных. Шляпочка соломенная плоская, как блин. Не то из жидов, не то из греков. Говорит по-французски так же скверно, как я.
— Что же вы поедете смотреть?
— Всё. Первым делом Софию.
— Что вам София, что вы Софии? Я видел, вы ещё на пароходе умилялись. Я не верю, что можно чувствовать искреннее восхищение перед этой рухлядью.
Брови бухгалтера сдвинулись.
— У вас ваше прокурорское сердце обросло медвежьей шерстью, — сказал он. — У всякого свои интересы. Вас интересует ваша судейская махинация, и за этим кругом вы ничего не видите, не понимаете, не слышите. А меня моя бухгалтерия не интересует ни на волос, и я гораздо более отзываюсь на вопросы искусства.
Анатолий вынул чистый платок, слегка надушил его, помахал им в воздухе, осторожно понюхал и спрятал в карман.
— Вот вы духи употребляете, а я духов терпеть не могу, — продолжал Алексей Иванович. — Отдайте мне Софию, а сами оставайтесь с судейской палатой и опопонаксом. В опопонаксе есть какая-то сухость, что-то именно судейское.
Анатолий опять вынул платок, протёр своё пенсне, и засмеялся.
— Мы бы, пожалуй, три дня не выжили с вами, — сказал он, — и дело дошло бы до бокса.
— О, вы никогда не дойдёте до бокса, — возразил Алексей Иванович и опять присел на корточки, что-то разбирая в боковой пазухе чемодана.
XI
В шорной закладке, в чистенькой щегольской коляске поехали будущие родственники осматривать старый город. Жених сидел спиною к кучеру, против невесты. Он смотрел на неё. Глаза её были опущены. Скорбная морщинка блуждала вокруг её губ, которой прежде не было заметно. Она не то, что постарела, а как-то осунулась. Щеки её похудели, слегка втянулись, она стала точно уже в плечах, — или ему было непривычно видеть новое платье, в котором он её ещё не видал.
«Разве она так интересна, как полагает бухгалтер?» — думал он, переводя глаза то на неё, то на отца, лениво отвалившегося в угол экипажа.
Александр Дмитриевич устало смотрел, то открывая, то закрывая глаза. Когда копыта лошадей застучали по длинному деревянному мосту, и от синих вод Золотого Рога повеяло свежестью, он как будто оживился.
— Ну, вот мы, как англичане, — сказал он, стараясь улыбнуться, — будем шататься без толку и нюхать старые стены. Неужели мы в самом деле поедем в музей?
Анатолий с недоумением повёл глазами.
— Я вообще предпочёл бы прокатиться перед завтраком, — сказал он, — но никуда не заходить. Впрочем, как вы…
Он посмотрел на невесту.
— Ах, мне всё равно, — сказала она. — Я хотела развлечь папу.
— Развлечь папу, развлечь папу! — повторил старик. — Неужели я так нуждаюсь в развлечении?..
Он недовольно отвернулся. Лошади шарахнулись в сторону от медведя, который, криво переступая лапами, шёл за рослым цыганом на толстой цени. Коляска ударилась крылом о фонарь, звякнула и остановилась. Анатолий поморщился.
— Для partie de plaisir[7] несколько эксцентрично, — сказал он.
— «В пасть гирканскому медведю!» — продекламировал Александр Дмитриевич. — Кажется, так у Шекспира, помните?
Но товарищ прокурора не помнил. Он помнил превосходно ряд кассационных решений правительствующего сената, но о гирканских медведях там ничего не было.
— Странно, — заговорил опять Александр Дмитриевич, — я никогда не боялся смерти, а теперь вдруг захотел жить. Именно когда всё так быстро пошло на убыль.
— Но почему же на убыль? — спросил Анатолий.
— А от того, что не на прибыль.
— Вы в эту неделю, папа, гораздо бодрее, — сказала дочь.
Он повернул к ней голову.
— Разве? Ты находишь?
Он старался уловить в её лице выражение: говорит ли она потому, что действительно ему лучше, или только хочет успокоить.
— Да, мне кажется лучше, — тихо повторил он, радуясь детскому самообману.
Коляска спустилась вниз, к самому морю. Прозрачное, светлое, оно дрожало и трепетало под солнечными лучами. Глаза Александра Дмитриевича загорелись.
— Постой, пусти я выйду, — заговорил он, торопливо перенося ногу на подножку.
— Вам дурно, папа? — испуганно спросила девушка.
— Напротив, мне хорошо.
Он слез первый и нетвёрдыми шагами пошёл к воде.
— Жить! Жить! — повторял он. — Дышать, видеть солнце. Ничего больше не надо. Солнце, вечное солнце!
Он вытянул шею и, запрокинув голову назад, жадно втянул воздух ноздрями.
— Это солнце, это самое солнце светило евреям в пустыне, — как-то машинально продолжал он. — Оно светило Христу в Иерусалиме, когда Он шёл под своим крестом. Оно светило Галилею, Жанне д’Арк так же, как светит мне.
Он снял шляпу и провёл рукой по волосам, поредевшим и поседевшим. Сил у него было мало, он пошатнулся. Анатолий поддержал его.
— Не мне — ей нужна поддержка, — сказал он, и Анатолию показалось, что старик заговаривается.
Почтённый бородатый мусульманин, толстый, в очках, в чёрном сюртуке и красной феске, проехал на сером иноходце, широко расставив ноги в длинных суконных панталонах. Одной рукой он держал поводья, в другой был небольшой почти дамский белый зонтик. Кисточка фески плавно колыхалась при каждом шаге коня. Он посмотрел на девушку, слегка осклабился и, прибавив шаг, стал подыматься в гору. Александр Дмитриевич посмотрел ему вслед.
— Сколько миллионов людей, сколько веков именно здесь, с этого мыса, смотрели на Босфор, — продолжал он. — Сколько турок, греков и армян, на таких же серых лошадях также подымались в этот час по этой самой дороге. И сколько их ещё будет тут двигаться, когда нас не будет, когда и следа нашего праха не останется под землёю…
— Какое элегическое настроение у вас! — сказал улыбаясь Анатолий.
— Да, элегическое. Дышать нечем. Ну, сядем опять. Пусть он везёт нас куда хочет.
Коляска снова тронулась. Сделав несколько заворотов, она выехала на большую пыльную площадь с приземистым наивным обелиском рыжего цвета. Обелиск стоял на пьедестале, где на барельефе были изображены скачки и сам византийский император в своей ложе. Так и повеяло от этого барельефа композицией Владимирской лубочной картинки. Подальше, возле какого-то колодца, стояла другая коляска, и два человека в соломенных шляпах добросовестно ходили вокруг.
— Это ваш спутник? — спросила девушка у жениха.
Тот узнал Алексея Ивановича и сказал:
— Да, это бухгалтер.
— Что ж они там делают? — спросил Александр Дмитриевич. — Пойдёмте туда.
Анатолий неохотно вылез из коляски. Все подошли к бронзовой витой колонне, уныло торчащей по середине площади. Алексей Иванович приподнял шляпу.
— Позвольте познакомить, — проговорил Анатолий, и тут только сообразил, что не знает фамилии Алексея Ивановича.
Но тот пришёл своевременно на помощь и сказал:
— Перепелицын.
Он как-то боком, но внимательно скользнул взглядом по отцу и дочери и почтительно снял шляпу.
— Это, что же за палка? — спросил Александр Дмитриевич, надевая пенсне.
— Подставка под дельфийский треножник, на котором сидела Пифия, — ответил бухгалтер.
— A! — сказал Александр Дмитриевич тем тоном, каким всегда говорят люди, давая этим восклицанием знать, что они понимают шутку.
— Нет, серьёзно, — продолжал бухгалтер. — Это ржавый кусок бронзы ведь в самом деле — дельфийский. Он здесь со времён Константина, который перевёз его сюда на гиподром. Смотрите: ведь тут все имена городов участвовавших в Платейской битве. Помните Смарагдова и Иловайского?