— А вы моего! — подхватила гречанка. — Я не хочу, чтоб вы оставались в нашем доме, если позволяете себе говорить это мне, хозяйской дочери. Какое мне дело до этой дряни, до его невесты! Я задушить её готова, понимаете, — задушить!
Девушка стояла перед ней вся дрожа, с широко раскрытыми глазами, с сжатыми руками, готовая действительно задушить свою соперницу. В ней говорила ревность, страстная южная ревность.
— Да мне ничего не остаётся, как уехать от вас, — сказала Тотти. — Но вы ещё не раз вспомните, что не послушали меня.
Лена вдруг, как стояла, так и села на пол. Горькие слезы хлынули из её глаз.
— Не говорите, не говорите этого! — с плачем просила она. — Пожалейте меня. Я глупая, я скверная, я виновата…
Она ловила её руки, целовала их, прижималась головой к её коленям, в отчаянии билась на полу. Это был какой-то припадок самой бешеной страсти.
— Полно, Лена, полно, что с вами! — уговаривала Тотти. — Что вы делаете, опомнитесь! Да неужели вы так его любите? Выходите за кого угодно, мне всё равно!
— Вы не любите меня, презираете, я несчастная! — бессвязно лепетала девушка и, вдруг схвативши обеими руками ворот платья, разорвала всю грудь пополам.
— Чем же платье виновато? — спросила Тотти.
— Ах, мне всё равно! Пусть всё летит клочьями, — всё!
Она прижалась головой к гувернантке, крепко охватила её за талию и заплакала ещё сильнее, ещё отчаяннее.
XXII
Анатолий в условленный час был дома. Наташа ждала его с каким-то тайным предчувствием. Он спросил, где её отец, и прошёл к нему в кабинет. Старик чувствовал себя сегодня особенно дурно, был бледен, на пальцах рук у него показались отеки. Анатолий поздоровался с ним и сел против него в кресло.
— Что вы сегодня такой? — спросил Александр Дмитриевич. — Точно чем взволнованы?
— Да, я взволнован, — ответил Анатолий, не глядя на него и рассматривая узор на расписанном полу.
— Отчего?
— Я получил неприятную телеграмму. Умерла тётя Варя.
— А!
Александр Дмитриевич изумился и растерянно пощупал руками свои ноги, точно хотел удостовериться, — а он-то сам жив, или нет.
— Я сегодня еду, — сумрачно продолжал Анатолий.
— Что? — переспросил старик. — Едешь? Зачем же? Ты даже на похороны не поспеешь? Ведь ничем уж помочь нельзя?
— Но всё-таки я должен быть там.
— А здесь, здесь ты разве не должен?.. А, впрочем, виноват… Нет, конечно, тебе туда надо… Вот только если я вдруг… тоже как твоя тётка?.. С кем же Наташа? А? Как же ты?.. Ведь что ж, девушка одна! Ты должен помочь…
Анатолий нахмурил брови.
— Чем я могу помочь! — задумчиво сказал он.
— Как чем? Да всем…
— Александр Дмитриевич, я хотел бы с вами серьёзно поговорить, — начал он решительно.
Александр Дмитриевич запахнул халат.
— В чем дело? Что такое?
— Я пришёл к одному неприятному выводу в течение последних дней. Я не должен жениться на Наталье Александровне.
Пенсне свалилось с носа адвоката. Глаза смотрели с недоумением. Всё лицо было жалкое, беспомощное. Анатолий скользнул по нем взглядом и опять стал смотреть в землю.
— Я не должен жениться, — повторил он. — Я анализировал своё чувство к ней и не нашёл его достаточным для такого важного шага, как брак. Я виноват и перед нею, и перед вами; но лучше остановиться теперь, лучше теперь сообразить, пока ещё есть время, чем потом каяться всю жизнь. Быть может, это чувство временное, быть может, оно пройдёт, но я, как честный человек, обязан был вам сказать всё откровенно.
— Как честный человек? — повторил Александр Дмитриевич. — Да честный человек, конечно…
Он уронил платок, хотел нагнуться, чтоб его поднять, но Анатолий предупредительно нагнулся и поднял.
— Я полагаю, — продолжал он, — что это чувство — колебания временное, что наступит время, когда я снова возвращусь к Наташе…
Лицо Александра Дмитриевича скривилось в улыбку.
— Ты в мае будешь возвращаться, а в августе уходить? — спросил он. — Уходить и возвращаться, опять уходить и снова возвращаться; а мы, с раскрытыми объятиями будем ждать тебя и радоваться возвращению блудного жениха… Фу, какой ты…
— Договаривайте, — сказал Анатолий.
— Бог с тобой, не стоит. А только ты сам, ты сам это скажи ей. Я не в силах. Я стар и слаб для этого. Доктора сказали, что нужно мне одно, — покой.
Он встал, сделал несколько шагов по комнате, потом остановился, опёрся на стол и глянул прямо в лицо Анатолия.
— Скажите, вам бросали когда-нибудь в лицо оскорбительное, низкое прозвище?
Анатолий смело посмотрел на него.
— Нет. Потому что знали, что я никакого оскорбления не снесу и сумею отпарировать всякий удар.
— Так никто никогда не ударял вас по щеке, — вот так, интимно, в четырёх стенах, без свидетелей, без последствий по службе? Никто?
Анатолий невольно отодвинулся и тоже встал.
— Я понимаю ваше волнение, — заговорил он, — и оставляю без внимания все ваши оскорбления. Я виноват, но вы знаете, как трудно управлять своими чувствами? Лучше ли было бы, если бы я через год после свадьбы пришёл к вашей дочери и сказал: «Я разлюбил тебя», — а ведь это бывает на каждом шагу? Я вовремя отдал себе отчёт. Я увлекался вашей дочерью, — увлечение это прошло. Я готов говорить, что она мне отказала, и предоставляю вам говорить тоже.
— Вон! — вдруг крикнул Александр Дмитриевич и, схватив лежавшую на столе книгу, пустил её в Анатолия. — Вон сейчас отсюда, — вон, пока я не убил тебя…
Испуганная Наташа вбежала в комнату. Она кинулась к отцу…
— Уходите, уходите! — говорила она Анатолию. — Уходите, — вы видите…
— Смотри, любуйся на него, — задыхаясь, продолжал старик. — Жених, любящий жених, — у него увлеченье прошло, и он считает себя в праве бросить тебя… Он говорит: увлеченье прошло, он увлекался!..
— Да уходите же! — крикнула Наташа. — Вы убьёте его.
Анатолий наклонился, поднял с полу книгу, ударившую его в плечо, положил её на стол и, не глядя ни на кого, с искривившимся ртом вышел из комнаты.
Старик тяжело дышал, сидя в креслах. Дочь, вся в слезах, стоя на коленях, прижимала свою голову к его груди. Он гладил её по волосам, по щекам и всё крепче и крепче прижимал её к себе.
— Ну, не плачь, не плачь о нем — не стоит. Не стоит из-за него терять слез. Он правду сказал: лучше теперь, чем потом… Ну, что ж, мы ещё пока живы. Я хоть и развалина, но всё-таки постою за тебя и за себя… Вот всё-таки — выгнал его. Только б теперь вот, теперь, сейчас не умереть. Чтоб не дать торжествовать ему…
— Живите вы: никого мне кроме вас не надо, — сказала Наташа.
Он повернул её лицо к своему.
— Никого не надо? — повторил он. — Да, — это хорошо… если никого не надо… Ну, что ж — Корделия моя. Я, как старый Лир, скажу: «Уйдём в темницу и будем петь, как птички в клетке; я тебе буду рассказывать старые сказки; а люди пусть волнуются и пожирают друг друга!»
Он прижал свою щеку к её молодой щеке и несколько минут был неподвижен.
— Нет, — вдруг сказал он, слегка отстраняя её от себя. — Нет, — пора мне умирать. Я мешаю тебе…
— Папа, папа, — что вы говорите. — Клянусь вам — вы один в мире, кого я люблю, и кто мне дорог.
Он опять ласково посмотрел на нёс.
— Корделия, Корделия!..
— Слушай, — начал он помолчав. — Тот… я не хочу его называть — тот пусть уедет. Ты прости его. Я его прощаю. Всё к лучшему. Я его никогда не любил. Мы избавились от негодяя, и чудесно. Что было бы в будущем — неизвестно. А теперь мы свободны. Слышишь — экипаж подъехал? Это он за ним посылал. Платком махать на прощанье не будем… Дай-ко мне воды.
Она подала ему стакан; он отпил немного и поставил на стол.
— Если я сегодня не умер, — это хорошо. Значит, у меня ещё много сил, много, — сказал он, — А только ослаб очень. Дрянь я стал, совсем дрянь. Торопился жить и вот теперь — расплата… Фу! Тяжело, дружок, тяжело… Даром мне всё это не пройдёт… И стоило горячиться? Да нельзя, надо было… А как мне хотелось ударить его. Никогда, никогда я не бил никого, но сегодня… сегодня я не мог удержаться.
Он ещё выпил воды.
— Ах, уезжал бы он скорей. Мне противна мысль, что он тут. Позвони прислугу.
Вошла горничная.
— Господин ещё с утра уложился, — сказала она, — вещи уж отправлены на пристань. Сейчас он сам уезжает.
Старик усмехнулся.
— С утра. Не решился сразу сказать… О-ох, человечек!
Он задумался, тускло глядя на кисейные занавески, слегка шевелившиеся от морского ветерка. Впрочем, трудно сказать, думал ли он о чем-нибудь. Глаза его потеряли всякую осмысленность и смотрели прямо, точно вдаль. Топот лошадей напомнил ему о жизни.
— Я прилягу, — сказал он. — Ты знаешь, какое странное ощущение я сегодня испытал перед тем, как проснуться. Мне казалось, что я смотрю на себя со стороны, но на кровати лежал не я, а маленький спелёнутый ребёнок, — такой, каким я был шестьдесят лет назад. И потом он стал расти. Он — это я. Он лежал на постели в студенческом мундире — совсем такой, каким я был, и пробор сбоку. А потом студентик вытянулся, закрылся одеялом, повернулся навзничь, и стал сухим, окоченелым мертвецом. И руки сложены на груди… Я проснулся, и с тех пор не спал. Теперь я бы заснул. Помоги мне до кушетки.
Он встал, тихонько перешёл комнату и осторожно, точно у него болели все члены, опустил голову на подушки.
— Корделия! — повторил он, ласково взглянув на неё. — Корделия, не отходи от меня. Побудь здесь. Дай руку сюда, сядь. Вот так. Ну, вот…
Он закрыл глаза. Потом открыл, долго, внимательно посмотрел на дочь и сказал:
— Хорошо.
XXIII
Перед тем, как сесть на пароход, Анатолий зашёл к своей новой невесте, чтоб проститься ещё раз. Но к нему вышла Тотти и сказала, что Лена больна и принять его не может, а никого больше дома нет.
— Ах, вот как! — сказал он. — Ну-с, а я этому не верю. Я полагаю, что это ваша интрига. Я не могу у ехать, не увидев её. Я не верю вам.