т строить?» Сам он едет только до Константинополя, к невесте.
— Несчастная! — воскликнул Алексей Иванович. — Ведь он её заморозит своей прокуратурой.
— А она премилая девушка, — подтвердил архитектор, — я её немножко знаю. И притом, без памяти любит его.
— Несчастная! — повторил бухгалтер, и присматриваясь в сторону прибавил: — Лёгок на помине, идёт сюда. Даже ночью он также приличен и элегантен.
II
На рубку поднимался высокий господин в светло-серой мягкой шляпе и безукоризненном модном костюме. Ему было лет под тридцать. Лицо его было красиво, даже слишком красиво. Борода была расчёсана с искусством и тщательностью самого опытного куафера. Когда он проходил мимо фонаря, можно было заметить тонкую и нежную белую кожу, едва тронутую загаром. Было несомненно, что владелец её прятался от солнца, и появлялся на припёк только в самых исключительных случаях. Окинув взглядом рубку, и заметив брата, он пошёл прямо к нему.
— Однако разыгрывается очень неприятная история, — сказал он, делая серьёзное лицо и строго глядя на архитектора. — Наш пароход признан неблагополучным, и задержан. Мы должны или плыть обратно в Россию, или сидеть неопределённое время в том порту, где нам укажут.
Он значительно сжал губы, и так посмотрел на горы, что, казалось, только их невозмутимая твердыня могла выдержать столь уничтожающий взгляд.
— Мы во власти магометан, — продолжал он, поводя плечами, — и мы, конечно, должны подчиняться их законам. Как бы то ни было — мы временные арестанты.
Сказано это было с таким достоинством, точно товарищ прокурора возвещал миру: «Мы — Владетельные князья».
— Ну, что ж, подержат, да выпустят, — равнодушно сказал архитектор.
Товарищ прокурора постучал нервно палкой о пол.
— Хорошо тебе говорить, — раздражённо сказал он, — когда ты можешь бездельничать целыми месяцами и ничем не связан. А вот когда получишь отпуск на несчастные двадцать восемь дней, так дорожишь каждым дном и часом.
— Ты так рвёшься к невесте? — спросил Иван Михайлович. — Ты считаешь минуты, как влюблённый жених?
Анатолий смерил его полунасмешливым взглядом.
— Что это — архитекторская ирония? — спросил он. — Да, я очень бы хотел видеть Наталью Александровну, и — надеюсь — в этом ничего странного нет.
— Ничего, — согласился его кузен, — как ничего нет странного в том, что меня вызывают в Египет, и даже будут строить по моему плану загородный палаццо. Я тоже тороплюсь, и не меньше тебя. Я спокоен, потому что не вижу причины волноваться: пароход остановлен пушечным выстрелом, потому что ночью из Босфора плавание не допускается.
— Если я говорю о карантине, — перебил его резко Анатолий, — то, следовательно, у меня есть на это причины. Я знаю об этом от помощника капитана.
Он возвысил голос.
— Мы задержаны, — почти крикнул он, — и неизвестно, чем кончится наше заключение. Быть может, мы простоим здесь целую неделю, — и нас посадят в карантин.
— А я думаю, что это вздор, — сказал архитектор. — И завтра мы будем в Константинополе.
Товарищ прокурора скорчил гримасу, долженствовавшую обозначать, какого невысокого мнения он об умственных способностях архитекторов, повернулся, и стал спускаться на палубу.
— Разве на Босфоре всегда задерживают пароходы? — спросил Алексей Иванович.
— Всегда. Если после двух выстрелов, пароход не бросает якоря, в него стреляют ядром, — сказал Иван Михайлович.
— Фу, какая подлость!
— Это не подлость, а восточный вопрос. Вот мы теперь всю ночь и будем стоять под жерлами этой батареи.
— А это не лишено поэзии, — заметил Алексей Иванович, — на это можно написать недурное стихотворение:
Под жерлами таинственной бойницы
Осуждены смиренно ждать рассвет…
на «бойницы» рифма — «денницы», на «рассвет» — «огненный привет». To есть, это из пушки нам был огненный привет. А потом непременно надо вспомнить вещего Олега. Без вещего Олега нельзя…
— Ну, так что же, — спать? — спросил Иван Михайлович.
— Опять спать? Да побойтесь вы Бога. Ну кто спит в такую ночь? Ведь больше раза в жизни такая ночь не повторяется. Тёплая, душистая. Смотрите, вон огни вспыхивают. Два рядом.
Он показал на азиатский берег, где зажглись и разными точками уставились на пароход два ярких глаза: точно какой чудовищный змей проснулся, и открыл глаза, чтоб следить за врагом.
— Слышите, собаки лают? — сказал Алексей Иванович. — Как чутко, протяжно несётся их лай. Это верно у сторожей, близ костров. Но звёзды, звёзды какие! Разве это чета нашим? Смотрите вон метеор летит — целая ракета, — и какой искристый след сзади. Экая дьявольщина, — как хорошо! Нет, я сегодня спать не буду.
— Ну, тогда прощайте, — сказал архитектор. — Я иду в каюту, и, если вы меня разбудите, я в вас стрелять буду из револьвера. Лучше завтра раньше встанем.
— А вот будь здесь эта Танечка, — вы бы не ушли, — сказал, рассердясь, бухгалтер. — Вы бы всю ночь просидели.
— Да ведь вы не Танечка, — засмеялся Иван Михайлович, — и значит я имею полное право хотеть спать.
Он пошёл в свою каюту. Но не успел он натянуть на себя простыню, как дверь скрипнула.
— Это я, — послышался шёпот бухгалтера. — Вам не помешает, если я зажгу свечку?
— Хоть люстру, — только дайте мне повернуться к стене.
— Я, знаете, хочу сегодня же начать стихотворение. Ваш родственник не увидит, а то бы он предал меня анафеме. Уж и первый куплет сложился. Записать, пока не забыл.
Он записал и прочёл:
Двурогий серп сверкает над водами,
Чернеют стены старых батарей:
Они хранят ключи от двух морей,
Они хранят пролив, между морями…
— Как скажете? А?
— Над водами, или над вода́ми? — спросил сонно архитектор.
— Ну, это допускается. Вон у Лермонтова сказано: «Он пел о блаженстве безгрешных духо́в», а надо — духов.
Иван Михайлович стал засыпать. Порою ухо его машинально ловило отдельные строки, которые сам себе вслух диктовал бухгалтер. Он слышал, как поэт бился над «огненным приветом», — и даже открыл глаза, когда тот неожиданно громко крикнул:
Блеснул огонь: то огненный привет
Нам пушка шлёт…
Потом опять всё стихло, опять вода журчала за окном, и тихо скрипела где-то снасть. Только изредка раздавалось:
И с гневным рёвом стонут якоря,
В зыбучие опущенные волны…
Бухгалтер долго повторял: «Волны, чёлны, полны», — и не знал, на чем остановиться. Сквозь сон, архитектору казалось, что он сам сочиняет какое-то стихотворение, — и всё подбирает рифмы и не может их подобрать, — и кузен прокурор над ним смеётся, и говорит: «Ну, ведь ты бездельник, — тебе только стихи писать, да пирамиды строить»…
III
Когда утром, Иван Михайлович открыл глаза, он увидал перед собой совершенно незнакомое лицо в красной феске, очень толстое, лоснистое, в упор смотревшее на него через полуотворённую дверь. Сперва он подумал, что это сон; но красноватый нос и коротко подстриженная бородка были так реальны, что в действительности их существования не оставалось никакого сомнения.
— Bonjour, monsieur![1] — сказала голова. — Comment va la santé? Э? Come sta di salute?[2] Э?
Бухгалтер тоже вытянул из-под одеяла свою шею.
— Это что за птица! — спросил он. — Должно быть доктор? — Benissimo, signore, benissimo![3] Проваливайте.
Но голова не уходила.
— Да мы здоровы! — продолжал бухгалтер выставляя из-под одеяла тощие ноги. — Per grazia di Dio, io sto meraviglia bene![4]
Голова осклабилась и успокоительно закивала:
— О, ну! О, ну! — и скрылась за дверью.
— Держу пари, — сказал бухгалтер, — не будь я Алексей Перепелицын, — что этот почтённый доктор приходил за бакшишем. Без бакшиша не обойдёмся. Увидите.
В дверях явилась новая голова. Это помощник капитана выставил своё молодое, весёлое лицо с заострёнными кверху ушками.
— Разбудил вас турка? — засмеялся он. — Даже в дамские каюты не спрашиваясь заглядывает. Там гречанки визжат.
— Да что он — доктор? — спросил Иван Михайлович.
— Санитар! — презрительно ответил помощник. — Доктор потом приедет.
— И мы стоять будем?
— А что же больше делать?
Делать было больше, действительно, нечего. Часы показывали без пяти семь. В открытое окно иллюминатора смотрел тусклый серый день. Вода плескалась о борт не с ласковым журчаньем, как сегодня ночью, а с каким-то ропотом, точно сварливая старуха жаловалась на судьбу.
— Так что ж, вставать будем? — предложил бухгалтер. — А спать хочется. Я до четырёх часов всё с своими стихами возился. Ведь пошлёт же Господь в наказание такую способность. Хуже оспы.
Он начал систематично намыливать себе руки, щеки и, главное, шею, вытягивая и повёртывая её во все стороны, точно она была у него на шкворне. Архитектор смотрел на него, и думал о карантине. С одной стороны, ему неприятна была эта задержка, так как ему к сроку надо было поспеть в Александрию. С другой стороны, его радовала мысль, что он ещё один день проведёт с этой странной маленькой черноглазой девушкой, с которой он случайно познакомился здесь, на пароходе. Товарищ Ивана Михайловича, — тоже архитектор, провожавший его на пароход, подошёл к ней, за несколько минут до отхода, как старый знакомый, и не без удивления спросил, куда она едет одна. Она сказала, что получила место гувернантки в Пере, в одном греческом семействе. Тут Иван Михайлович и познакомился с ней.
— Присмотри за Татьяной Юрьевной, — сказал ему товарищ, — прошу тебя. Я давно знаю их семейство.