Не считая морковок, которые она потребляет в неимоверном количестве, девица обходится мне относительно недорого. Я планировал оплачивать ее услуги почасово, как это принято в модельном бизнесе, но она решительно отказалась.
— Я хочу сдельную оплату. Ваши дерьмовые гаджеты рассчитаны на глупых людей, а поскольку человеческий род ежедневно устанавливает все новые рекорды глупости, мы должны продавать их тоннами. Ура! Здорово, приятель, поехали!
К тому же, говорит она, ее папа в Копенгагене коммивояжер. Он ходит по домам и продает пылесосы. Стало быть, у нее коммерческая жилка в крови и с ее ростом выбор невелик: либо торговля, либо баскетбол.
Мы в номере лондонского отеля Ritz, и Хаятт за спиной датчанки, пытаясь оставаться незамеченным, как позади выброшенного на берег кита, чтобы выразить свое неодобрение, подает мне знаки, словно терпящий кораблекрушение моряк Королевского флота. (Польза от Хаятта в том, [я понял это позже], что если он что-то не одобряет, значит, все будет хорошо: он каждый раз ошибается.)
Уте обнаруживает его сигнальные действия. Она разворачивается, берет Хаятта под руку и закрывает за ним дверь в коридор.
— Вот как-то так, — говорит она. — Хоть я и выгляжу каланчой, но не так глупа, как кажется. С этим дельцем можно хорошо подняться. Я хочу права эксклюзивного дистрибьютора на Британских островах и в Дании.
Она снимает с себя все, что на ней есть, и она в самом деле не носит трусиков.
— Я не боюсь холода, — объясняет она.
— Ты действительно не из трусливого десятка. Британские острова и Дания! А что еще?
Мы лежим на кровати, и ее ноги на пятнадцать сантиметров длиннее моих, хотя наши головы находятся рядом.
— Я могла бы претендовать на Швецию и Норвегию, но нет, я благоразумна. И я прошу всего лишь десять процентов.
Я посмеиваюсь.
— Обойдешься и половиной процента.
Пауза.
— Пять процентов, — говорит она.
— Держи карман шире!
Снова пауза.
— У меня много идей, — говорит она через минуту, с трудом переводя дух. — Например, я могла бы обучить целый батальон девушек. Без лифчиков.
Пауза. Ее кожа пахнет жасмином, и я не могу пожаловаться на ее умения. Наконец я говорю:
— Ладно, согласен на один процент.
Она встает, подходит к окну, чтобы открыть его, включает на полную мощность кондиционер и, когда мне становится холодно, снова начинает меня разогревать.
— Три процента.
— Два.
— Насилуют!
Париж.
После обычных утомительных подсчетов я прикидываю, что в Гонконге должно быть три часа утра, обычно Ли и Лю в это время подходят к пику своей формы. Каким-то чудом, способным потрясти любого француза, сразу устанавливается телефонная связь, и на другом конце провода я слышу голос Ли или Лю, а может, того и другого. В Лондоне у меня появились новые интересные идеи гаджетов, и я быстро подал заявку на получение патентов, в том числе на «Сумку смеха» (сумка, из которой всякий раз, когда вы ее поднимаете, раздается хохот призрака-вампира) и особенно на «Фантомас-банк» — копилку, из которой высовывается рука, вырывающая монету из ваших пальцев. Она станет моим коньком. До меня доносится межконтинентальный хохот Ли и Лю.
— По цене за штуку не торопитесь, — говорит Хаятт, у которого с каждым днем все больше ухудшается настроение, поскольку он осознает, что бизнес с гаджетами принимает удивительный размах. Он видит начало большого успеха. Видит он это на примере Франции. Он еще больше убеждается в успехе дела после встречи с американскими бизнесменами. Они заинтересованы в моих гаджетах, а я держатель патентов; очень скоро мы подписываем контракты и договариваемся: либо они покупают изделия напрямую у меня для перепродажи, либо производят их у себя по лицензии. Решено, что Хаятт отправится с ними в Соединенные Штаты, чтобы урегулировать последние детали, а я тем временем позабочусь о Европе. По идее, мы должны были поменяться ролями: Хаятт остается, а я лечу через Атлантику, но мне нужно встретиться с Марком Лаватером.
— У меня ничего нового, — говорит Лаватер. — Я рассказывал вам о Леони?
— Нет.
— Это супружеская пара. Их десять или двенадцать лет назад наняли присматривать за «Капиллой» в Сен-Тропе. Нанимал нотариус. Я с ними разговаривал: они ничего не знают и ничего не видели, за исключением какого-то автомобиля со швейцарскими номерами — «мерседеса», как они считают, — который приезжал ночью и уехал до восхода солнца. Нотариус предупредил их, чтобы они не вмешивались и даже не пытались узнать, кто был в машине. И они действительно никого не видели.
— Когда это было?
— Двадцать восьмого августа, три года назад.
— Десятая годовщина смерти отца.
Лаватер улыбается:
— Я даже подумал, не вы ли это были?
— Смешно. Я умираю со смеху.
— Успокойтесь. Леони ничего не знают. Им поручено поддерживать порядок в доме и ничего в нем не менять.
Меня охватывает ярость. Кто же все-таки владелец дома в Сен-Тропе? КТО ОН? Эта тайна сводит меня с ума. Я спрашиваю Лаватера:
— А нотариус? Его можно купить?
— Тоже смешно, — отвечает Лаватер. — Сейчас я умираю со смеху.
Он улыбается, затем успокаивает меня:
— Ладно, не стоит драматизировать. Все в конце концов прояснится. Почему бы нам вместе не поужинать у меня дома как-нибудь вечерком?
— А остальное? Тот список имен, который вы мне обещали?
— Через несколько дней я собирался отправить первый отчет в Кению. Но вы здесь, в Париже. Вам придется немного подождать. Вы хотите, чтобы я вернул вам пятьдесят тысяч долларов? Я верну их немедленно, если хотите.
Наша дружба, безусловно, зародилась раньше, но по-настоящему она оформилась в эту минуту. Несмотря на ярость, сдавившую грудь, я улыбаюсь ему.
— Ничего, я подожду столько, сколько надо. И я приду к вам на ужин в один из ближайших вечеров. С удовольствием.
Проходят полные забот два дня. На основе сети Хаятта, как оказалось очень полезной, мне удалось организовать по-настоящему европейскую структуру дилеров, которые переживут вместе со мной авантюру с гаджетами и с которыми меня еще не раз столкнет судьба, как с Леттой в Риме. Однако тот успех, даже триумф, в делах не помогал мне избавиться от непроходящей тоски, почти озлобления, которая поселилась в моей душе после встречи с Лаватером. Хаятт в Соединенных Штатах, а я здесь один, за два дня до дня рождения, когда мне стукнет двадцать два года. Изнеможенный от усталости после десяти или двадцати переговоров и обсуждений, я снимаю в гостиничном номере трубку телефона, нервно играя с зажигалкой-магнитофоном, которая каждый раз, когда ее открываешь, орет: «Ты схватишь рак, несчастный олух!» Да, чертовски тонко подмечено и к тому же с хорошим вкусом… Но самое страшное, что это будут покупать и уже покупают. За три дня мы продали десятки тысяч этих штук.
— Уте? Садись на первый самолет и прилетай ко мне.
— Только если мне захочется, приятель.
— Ты хочешь?
— Ну я не против.
— Тогда до скорого!
Она прибывает в половине десятого после такси, самолета и еще одного такси. С ней два тома Британской энциклопедии, а на шее — полный мешок с морковью, как у лошади Республиканской гвардии, прибывшей на пикник с мерой овса. Я везу ее на ужин в ресторан на площади Мадлен. Мы садимся за столик, и я напускаю на себя жалобный вид:
— У меня тоска, Уте.
Она распахивает свою блузку, и метрдотели в смятении смотрят на нее. Уте показывает грудь с нарисованной на ней ромашкой и соском в виде бутона. Очень мило.
— Краска почти не стирается, и если ее лизнуть, то чувствуется вкус малины. Ты хочешь лизнуть?
Я обвожу взглядом метрдотелей, сомелье, официантов, двадцать или тридцать посетителей, которые уставились на нас. Посылаю им глупую улыбку и отвечаю:
— Как ты думаешь, малина сочетается с раковыми шейками?
Она гладит меня по щеке.
— Ты все еще тоскуешь?
— Уже нет. А сейчас спрячь-ка свою грудь.
Мы резвимся добрую часть ночи, а под утро заказываем завтрак, который нам приносят с обычной неторопливостью, то есть через три четверти часа, и я сразу узнаю голос горничной.
— Поднос вам куда? — спрашивает она. — На стол или в физиономию?
Я открываю глаза.
— Привет, Сара, какой сюрприз.
Она разглядывает Уте, или то, что видно из-под простыни с обоих концов кровати: голову да ноги.
— Черт возьми! — восклицает она. — У тебя там две или это одна и та же?
Через два дня, в пятницу вечером, мы с Сарой приземляемся в аэропорту Женевы. В Куантране я арендую машину, и, проехав Женеву без остановки, мы через Анмас въезжаем во Францию. Уже скоро дорога идет в гору. В Клюзе я сворачиваю налево к Морзину; Parador уже собирался закрываться, но мы договорились, что нас дождутся и разместят, предупредив, однако, что мы будем одни и персонал будет сокращенным. Язвительный взгляд Сары из-под прищуренных зеленых глаз:
— И откуда эта внезапная страсть к горам?
— Я устал от кикуйю, китайцев, от тропиков, мне захотелось увидеть коров.
— Тогда надо было ехать в Нормандию. Там полно коров.
Она не позволяет мне взять над собой верх, никогда не позволяла и не позволит. Она спрашивает:
— Когда бы ты хотел поехать в Женеву?
— Кто говорил о Женеве?
— Как же! Когда? Сегодня? Этой ночью с длинными накидками и черными бархатными масками на лице?
— Завтра. Нет, послезавтра.
— Все ясно. Потому что это воскресенье, и на улице даже кошку не встретишь. Кстати, шутник, с днем рождения. Почему, как ты думаешь, я оставила своих двенадцать африканских любовников? С днем рождения, Франц. Знаешь, иногда ты мне даже нравишься.
Все проходит так, как она и предвидела. Воскресным утром около девяти часов Женева почти так же пустынна, как и наш отель. Проявляя чрезмерную осторожность, над которой подсмеивается Сара, я оставляю машину на другом берегу Женевского озера, и по небольшому мосту Берг мы пешком пересекаем Рону, остановившись ненадолго в саду острова Руссо. Оттуда хорошо виден банк, его фасад с надписью «Ял». Меня начинает трясти. Сара берет меня за руку, прижимается ко мне плечом.