вал на жизнь, находясь рядом с вашим отцом, но не более того.
Обычно, когда я на чем-либо сосредоточен, я начинаю ходить по комнате. Вместо того чтобы остаться в кабинете, мы с Лаватером выходим из дому и направляемся на Де-Вё-роуд. Разговаривая на ходу, Лаватер наслаждается необыкновенным зрелищем улицы. Я веду его на Центральный рынок, в квартал тканей, на торговый ряд с уличной едой.
— Три миллиона сребреников Иуды.
— Все дорожает в наши дни.
— Какова была его роль при отце?
— Его заслуга в том, что он был первым помощником вашего отца, когда тот переехал во Францию. Но Ландо никогда не был орлом. Ваш отец доверил ему управление делами во Франции. Кто-то рассказал нам, что в 1956 году, незадолго до смерти, ваш отец собирался уволить Ландо, который оказался недостаточно компетентным. Но это всего лишь слухи.
— А что с его пивным рестораном?
— Здесь были взлеты и падения: он не уделял ему должного внимания. В настоящее время все наладилось. Несколько месяцев назад он начал серьезные работы по реконструкции.
— Кто их финансирует?
Лаватер улыбается. Мы только свернули с Абердин-стрит и идем к храму Маньмоу. Размахивая клеткой с пестрой птицей, между нами протискивается предсказатель судьбы. Лаватер кивает головой.
— У вас живой ум. Действительно, его уязвимое место — это затеянные работы и кредит на их финансирование.
— Сколько?
Марк Лаватер останавливается перед уличным цирюльником, который работает старым способом, когда волосы на лице выщипывают по одному с использованием шелковой нити.
— Около четырех миллионов франков, — наконец отвечает Лаватер, завороженный зрелищем.
Мы продолжаем прогулку. Выходим на знаменитую Кэт-стрит, или Аппер-Ласкар-Роу, — верхнюю улицу воров — с ее многочисленными лестничными переулками. Лаватер с видимым удовольствием оглядывается вокруг.
— И вам не нравится Гонконг, Франц?
— Нет.
Мои мысли о Ландо. Лаватер пристально смотрит на меня.
— Может, поговорим о Ховиусе и Дональдсоне?
Меня буквально трясет от ярости. Я отрицательно качаю головой.
— Позже. Вначале Ландо. Я начинаю с него.
8
Париж, двадцатого февраля, утро, без десяти минут девять. Уже более часа я на Елисейских Полях и, несмотря на утепленный плащ, дрожу от холода. Небо низкое и серое.
«К снегу», — замечает официант бистро на Рю-дю-Колизее, где после почти бессонной ночи я допиваю свою пятую или шестую чашку кофе. Только накануне я прилетел из Гонконга. И вот жду.
Ждать мне придется лишних двадцать пять минут, прежде чем наконец появится автомобиль. Это большой, сверкающий чистотой БМВ. Ландо сидит на заднем сиденье и читает, должно быть, «Фигаро». Машина притормаживает в метре от места, где он, как меня предупредили, должен остановиться. Он выходит, дождавшись, когда водитель откроет дверь, и дальше идет пешком. «В принципе, он никогда не подъезжает к ресторану. Для него это пеший моцион. Случается, что он идет пешком до площади Согласия, но, как правило, не дальше театра “Амбассадор”. Там он разворачивается и направляется в свое бюро».
В это утро он дойдет до «Амбассадора». Я иду следом за ним в метрах тридцати. Он на ходу читает газету. Через несколько минут он наконец разворачивается и идет в обратную сторону. Еще секунда — и мы лицом к лицу.
— Простите, вы не подскажете, где проспект Мариньи?
Остановившись у перекрестка с круговым движением, он смотрит на светофор, дожидаясь зеленого сигнала, чтобы перейти дорогу. Он переводит взгляд на меня и указывает рукой направление:
— Проспект вон там. Вы не ошибетесь.
— Большое спасибо.
Короткий обмен кивками, и мы уже не смотрим друг на друга, во всяком случае, его взгляд направлен в другую сторону. Светофор переключается на зеленый. Анри-Жорж Ландо ровным шагом пересекает дорогу. Я следую за ним. Если он обернется, значит, узнал меня или просто мое лицо каким-то образом озадачило его. Я очень похож на отца: у нас одинаковый рост и, конечно же, похожие голоса. Но он не оборачивается. Он спокойным и размеренным шагом идет дальше по Елисейским Полям с безмятежностью человека с чистой совестью, погруженного в чтение газеты. Через минуту я подзываю такси.
В Лондоне, в аэропорту Хитроу, меня встречает Уте. Целуя меня, она тычет мне в глаз своей грудью. Я говорю ей с усмешкой:
— Ну не до такой же степени! Холодно ведь, хоть ты и датчанка.
На ней шуба. Уте приоткрывает ее, и видно, что она совершенно голая, как говорится, в чем мать родила. Мимо проходят два пакистанца. Ошеломленные неожиданным зрелищем, они спотыкаются о свои чемоданы. Уте спрашивает меня:
— Куда ты дел свою ирландку с зелеными глазами?
— Оставил в Гонконге.
— Ты собираешься на ней жениться?
— Это не твое дело. Кстати, а как твои дела?
— Огалденно.
— «Б», а не «г». Обалденно.
— Я отправила тебе последние цифры. Новогодние праздники стали нашим триумфом.
Я получил то, что она называет последними цифрами, и они действительно впечатляют. Особый успех пришелся на «Фантомас-банк». Бухгалтер, которого я подсунул Уте…
— Я ведь хороший продавец, да?
— Убери оттуда свои руки.
…Бухгалтер, которого я подсунул Уте, написал мне, что, по его мнению, необходимо создать структуру, более надежную, чем та, которую организовала высоченная датчанка, эта никчемная нимфоманка, таскающая за собой целый эскадрон девиц. Я не собираюсь принимать во внимание совет бухгалтера. Гаджеты не будут вечными, и мне не нужна организация, которая впоследствии помешала бы моей свободе действий.
— Скажи мне, что я хороший продавец, или я изнасилую тебя.
— Давай ложись.
Она купила себе «ягуар». Мы садимся в машину. Я спрашиваю:
— На какое время назначена встреча?
— Он ждет тебя ровно в полдень.
— Расскажи мне о нем.
— Мы могли бы поехать ко мне. У нас есть время.
— Расскажи мне о нем.
Его называют просто Турком. У него роскошная вилла в районе Хэмпстед-Хит; сад довольно маленький, но великолепно ухожен, быть может, несколько перенаселен обнаженными дамами во всевозможных позах. «Турок — сексуальный маньяк», — объясняет Уте. Я оставляю ее в «ягуаре» и направляюсь к дому один. Дверь открывает натуральная брюнетка, из стыдливости одетая лишь в пару сережек.
— Мистер Симбалли? Вы на минуту раньше.
У меня перехватывает дыхание, но нет, она действительно голая. Я снимаю свой плащ.
— Мне тоже раздеться?
— Если вам это нравится, — отвечает натуральная брюнетка.
Короткая остановка в гостиной, затем я подымаюсь вслед за ней по лестнице, и вид ее обнаженных бедер и округлых ягодиц у меня под носом заставляет немного нервничать.
— Сюда, пожалуйста.
Я слышу постукивание аппаратов, прежде чем замечаю их: телетайпы, их около двадцати. Три или четыре девушки просматривают бумажные ленты, и они тоже обнажены, как и женщина-мажордом, которая открыла мне дверь.
— Сюда.
Двустворчатая застекленная дверь. Я вхожу в большую комнату, забитую десятками восточных ковров, разбросанных в художественном беспорядке между бесчисленными мягкими диванами. Поначалу я вижу скопление обнаженных тел и начинаю думать о какой-то феллининской оргии. Но нет, мужчина одет в розовую шелковую рубашку с широкими рукавами и в штаны, тоже шелковые и широкие, но зеленые, а также в черные казачьи сапоги из мягкой кожи. Он лежит, развалившись на обнаженных телах нескольких девиц, в то время как другие возлегают там и сям на многочисленных разноцветных подушках, кто на животе, кто на боку. О Турке мне рассказывал и Хаятт, и Лаватер. Уте тоже весьма интересно обрисовала его. И вот он передо мной. Ради встречи с ним я проделал длинный путь, и он того стóит. В нем слишком много турецкого: мощный, толстый, даже тучный, у него слегка раскосые и довольно томные глаза, янычарские усы, и на бычьей шее гордо сидит бритая голова. Лет ему, должно быть, около тридцати пяти. Он спрашивает меня с улыбкой:
— Как я вам нравлюсь?
— Не настолько, чтобы жениться.
— Как поживает Хаятт?
— Прекрасно.
— Что он рассказывал обо мне?
— Он говорил мне о вас как о человеке, к которому обращаются, когда срочно нужны большие деньги, который предоставляет эти деньги в долг и принимает на себя риски, на какие не согласится ни один банк. И еще он сказал, что эти долги лучше возвращать, если не хочешь иметь проблем.
Его черные с узким разрезом глаза с женственной томностью во взгляде внимательно прощупывают меня.
— Так как, вы говорите, вас зовут?
— Симбалли.
— Красивое имя. Оно напоминает мне цимбалы, чуть грубоватую музыку, танец. Я слышал о каком-то Симбалли, раньше он работал в строительстве.
— Это мой отец.
Застекленная двустворчатая дверь, отделяющая нас от комнаты с телетайпами, отворяется, и в комнату входит девушка с листом бумаги, который она протягивает Турку. Тот просматривает, кивает головой в знак согласия и говорит: «Двадцать тысяч». Мне с трудом удается оторвать взгляд от всех этих обнаженных женских тел, совершенно прекрасных в своей естественной красоте.
— Хаятт мне также рассказывал, что вы страстный любитель конных скачек, что вы ежечасно отслеживаете скачки во всем мире и вкладываете в пари огромные деньги.
Девушка с телетайпа ушла.
— У вас, мне кажется, было ко мне предложение, — говорит Турок.
Лежа на спине и бесстыдно раскинув ноги, мне улыбается девушка. Ей шестнадцать или семнадцать лет. Это блондинка с необыкновенно светлой кожей.
— Пять месяцев назад вы предоставили французу по имени Анри-Жорж Ландо займ для финансирования работ по реконструкции ресторана на Елисейских Полях. Я хотел бы выкупить его долговую расписку.
— Известна ли вам сумма?
— Четыре с половиной миллиона франков. Я предлагаю вам пять.
— Наличными?
— Наличными. И любой удобный для вас способ оплаты.
— Откуда у вас такие деньги? От отца?