Выбор, который у меня был в ту минуту, понятен. Я, разумеется, мог бы выступить как брокер, хоть и крупный, но все же брокер, выступая в качестве посредника между американскими продавцами и потенциальным покупателем, коим является Азиз. При этом я, несомненно, заработал бы кучу денег.
Либо я должен был открыть им то, что мое участие в операции «Солнечный пояс» проходит на двух уровнях: с одной стороны, я получаю комиссионные, а с другой — действую от себя, скупая максимум ипотечных кредитов для операции, которая, если удастся (в то время я еще не до конца уверен в этом), должна принести фантастическую прибыль. Открывая карты, я подвергаюсь двойному риску: во-первых, так или иначе должна существовать связь между Феззали и Мартином Ялом, который, быть может, предупрежден о моем возможном значительном обогащении; во-вторых, я могу потерять самого крупного клиента, который у меня когда-либо был. По сути, зачем теперь, после того как я указал ему путь, Феззали станет действовать через меня, когда он и сам в состоянии сделать то же самое?
Я решил пойти на двойной риск, и мои глаза были не в силах оторваться от непроницаемого лица сидящего напротив меня Феззали. Ему около шестидесяти лет; он не принимал участия в разговоре и практически ничего не сказал до этой минуты, и единственный раз, когда Феззали открыл рот, он и то говорил по-арабски. Но теперь, когда я объясняю механизм действия рычага, он все же решает принять участие в разговоре. Азиз переводит его вопросы с арабского на английский:
— Если ваш прогноз относительно кризиса оправдается, что произойдет?
Я снова привожу свои доводы:
— Представьте себе заложенное за десять миллионов долларов здание. В настоящее время вы оплачиваете самое большее одну десятую часть этой суммы, чтобы снять обременение по ипотеке. Я убежден, что конец кризиса не за горами и это же здание скоро будет стоить пятнадцать или двадцать миллионов долларов, а это не десять миллионов, которые представляют собой ипотеку, а не реальную стоимость здания при строительстве. Вы продаете здание за двадцать миллионов. За вычетом девяти миллионов, которые вы должны, остается одиннадцать. Ваша прибыль в десять раз превышает ставку. И если вы найдете банки, готовые продать вам ипотечные кредиты за половину стоимости, то ваша прибыль превысит ставку в двадцать раз.
Я закончил морочить им голову и приводить доводы. Я жду, пока мои собеседники обсудят мое предложение на арабском языке. Лицо Феззали по-прежнему маловыразительно, и, не понимая ни слова из того, что он сказал, я пытаюсь хоть о чем-то догадаться по тону его голоса, но безуспешно. И снова у меня появляется ощущение, что он знает то, чего не знаю я, и что знать это было бы для меня жизненно важно. И внутренний голос говорит мне: все потеряно, Симбалли, ты играл и проиграл. Этот тип против тебя, что бы ты ни предложил. Возможно, он даже работает в паре с Мартином Ялом и эта встреча была организована с единственной целью — выведать твои секреты. Еще немного, и я стал бы подозревать в предательстве Адриано Летту.
— Десерт?
Все отказываются, кроме Феззали, который заказывает огромную порцию мороженого, а для Азиза и меня — кофе и сигары. Я почти не курю, разве что иногда гаванскую сигару, но без особого удовольствия. Прикуриваю от зажигалки «Замок Давидофф и Что-то», смотрю на море и освещенное побережье. В памяти всплывает тот день, когда отец привез меня сюда на гонки Гран-при Монако с красными «феррари» на трассе, очень похожими на тот, что в «Капилле», но настоящими.
— Господин Симбалли?
Голос мне незнаком, официанты вышли, и в кабинке мы остались втроем. Я поворачиваю голову и вижу, что Феззали впервые заговорил со мной напрямую на беглом французском:
— Господин Симбалли, — обращается он ко мне, — я хорошо знал вашего отца. Более того, он был моим другом. Я даже приехал бы на его похороны, если бы они не проходили в узком семейном кругу. Но быть другом не означает обязательно верить на слово сыну друга. Его Высочество принц Азиз пожелал, чтобы мы доверили вам сто миллионов долларов для инвестиций в дело, которое вы нам предлагаете. Дальнейшие инвестиции, особенно в столь короткие сроки, связаны с определенными корректировками. Отсюда и продолжительность нашего обсуждения. Но мы наконец пришли к соглашению: сумма, которая будет вверена вам под моим контролем, составит двести пятьдесят миллионов долларов. Деньги будут доступны в течение двух часов.
Я слушаю его, разинув рот. Еще немного, и я рассмеялся бы: мой внутренний голос! О чем ты, Симбалли, ты просто молодой придурок!
Азиз не понял нашего разговора на французском. Он улыбается мне и спрашивает по-английски:
— Все хорошо?
Я качаю головой, улыбаясь Феззали, который, кажется, повеселился за мой счет:
— Лучше не придумаешь.
И это не просто слова. Дело не только в этой огромной в моем понимании сумме. В конце концов, это всего лишь детали. Последствия произошедшего проявятся позже, они будут просто потрясающими и, более того, решающими.
Арендованный автомобиль ждет меня у главного входа в Caesars Palace в Лас-Вегасе, где я провел ночь. Выезжаю на дорогу. Семь часов утра. Я еду по Стрип, прежде чем, не доезжая до отеля-казино Sahara, свернуть налево. Несмотря на раннее утро, работают игровые автоматы. Еду по Ранчо-роуд в направлении Рено. Судя по карте, мне придется проехать около двухсот тридцати километров. Еду не торопясь, и на часах около десяти часов, когда я подъезжаю к Долине Смерти.
До этого я никогда здесь не бывал; само название завораживает и беспокоит меня, хотя речь идет лишь об одном из сатанинских названий, данных этим местам американскими пионерами. Адвокат из Нью-Йорка, с которым мы летели в одном самолете, сказал мне: «Поезжайте по дороге в долину Солт-Крик, сверните налево в сторону Стоув-пайп-Уэллс и дальше через песчаные дюны. С левой стороны вы увидите узкую дорогу на Мозаичный каньон и город-призрак Скидо. Но вам не туда, хотя жаль: названия забавные. Вам направо. Пересечете каньон Титус и в четырех километрах от Грейпвайна увидите дом… Вы не ошибетесь: других нет на многие километры вокруг, он посредине пустыни, совершенно одинокий, довольно необычный, построенный в любопытном испанско-мавританском стиле, подобно гасиендам, которые мы видим в мексиканских фильмах…»
И дом на самом деле там, в конце своеобразной череды разных проселочных дорог с названиями, которые, должно быть, придумал какой-то голливудский сценарист. Он там и действительно выглядит необычайно одиноким. «Франц, если вы приедете в ближайшие несколько дней, я вам не завидую: будет очень жарко; температура иногда выше пятидесяти пяти градусов в тени».
В машине кондиционер, но даже через стекла чувствуется невероятное пекло. И я ощущаю его как удар, когда, медленно подъехав к дому и выключив двигатель, открываю дверь и выхожу из машины.
Проходит не менее минуты в этой первозданной гнетущей тишине. Но я знаю, что здесь кто-то есть и что меня ждут: я заметил чей-то силуэт. Жду и все больше покрываюсь по́том. У дома большой внутренний дворик, вокруг которого организована сама двухэтажная постройка, довольно высоко возвышающаяся над землей. По трем сторонам двора проходит галерея, четвертая сторона занята огромным входом, крытым козырьком в форме купола, повсюду цветы, которые пышными гроздьями вьются по стенам. В воздухе стоит особый запах выжженной солнцем земли, которую поливают водой.
— Здесь частное владение.
Я не слышал, как подошла женщина. Ничего удивительного: она босиком, и эта деталь не вписывается в остальную часть ее одежды — на ней безупречно чистый халат и шапочка медсестры.
— Я знаю. Мне хотелось бы увидеть господина Кэррадайна.
— Мистер Кэррадайн не принимает.
На этот раз движение справа: появляется еще одна медсестра, такая же бесшумная, как и первая, и примерно такого же возраста — около пятидесяти, крепкая и некрасивая, со всеми признаками безжалостной эффективности. Она останавливается и невозмутимо смотрит на меня, скрестив руки на животе. А в ряду темных комнат, стены которых, однако, белые, но, похоже, в них нет окон, появляется третья женщина, такая же призрачная, как и две первые.
— Он примет меня, если вы передадите ему это.
Я протягиваю картонный прямоугольник, на котором написал несколько слов. Я протягиваю его в пустоту. Ни одна из женщин, которые находятся напротив меня, не делает ни малейшего движения, чтобы взять его. У меня такое впечатление, что есть и другие, которых я не вижу, тоже босые, одетые в безукоризненно чистые халаты, можно сказать, такие же замороженные и неподвижные, со скрещенными на животе руками, как это делают только женщины… Я решил подойти к ним и поднимаюсь на три ступени, чтобы попасть в галерею, окружающую внутренний дворик.
— Господин Кэррадайн вообще не принимает. Никого, без исключения.
Разница в температуре между убийственным зноем двора и свежестью внутри галереи более чем относительна, она реальна и как минимум в двадцать пять градусов. Я смотрю вверх и вижу отверстия кондиционеров на потолке.
— Я единственный человек в мире, которого господин Кэррадайн примет. Только передайте ему эту записку.
Тишина. Кусочек картона все еще в моей руке. Я пересекаю галерею и вхожу в просторную комнату, обставленную роскошной испанской мебелью; здесь сундуки и прежде всего баргуньо — комод из темного дерева, специально открытый, чтобы были видны многочисленные внутренние резные полочки и ящички. Я оставляю свою картонку на арагонском стуле.
— Господин Кэррадайн примет меня, как только он это прочтет.
— Господин Кэррадайн не читает.
— Так прочтите ему. Я не уйду.
Одна из женщин внезапно уступает. Она снисходит до того, чтобы сдвинуться с места. Женщина направляется ко мне. Проходя мимо, даже не взглянув на меня, она подбирает карточку и исчезает в глубине комнат. В молчаливой тишине проходит по меньшей мере десять минут, оставшиеся женщины безмолвно смотрят на меня неприветливым взглядом. Наконец, выйдя из ниоткуда, появляется та, что взяла мою карточку: