, немецкого центрального банка, сказал, что Европе потребуется сотня лет, чтобы прийти к единой валюте. Когда его назначили в комитет по созданию общей валюты он, чтобы показать свое пренебрежение, читал газету посреди заседаний. Это было недостойно, но у него была на то причина: в отношении французов и немцев к деньгам были глубокие, казалось бы непримиримые противоречия. Внезапное решение пользоваться одними и теми же деньгами было бы страннее внезапного решения начать говорить на одном языке. Почти то же самое, что обладать одинаковой культурой. Как вообще такое возможно?
Французы считали деньги инструментом, который избирательная власть использовала для достижения своих целей. Центральный банк Франции, Banque de France, подчинялся приказам французских политиков. Последние часто стимулировали экономику, вбрасывая больше денег и снижая процентные ставки, даже если это означало высокую инфляцию.
Немцы, напротив, считали, что деньги нельзя доверять политикам. Соблазн правительства печатать все больше денег и усугублять инфляцию казался слишком велик. Немцы пережили гиперинфляцию 1920-х, когда стоимость марки падала с каждой минутой. Люди заходили в бар и заказывали две кружки пива сразу, потому что к тому времени, когда они допивали первую, стоимость второй уже была выше.
Немцы на своем опыте узнали, какой хрупкой может быть стоимость денег, и после войны перестроили свою экономику, сосредоточившись на защите этой ценности. Они были готовы переживать скорее рецессии, чем риск инфляции. Политики назначали технократов управлять центральным банком Bundesbank и затем предоставляли их самим себе. «Не все немцы верят в Бога, – сказал французский политик, – но они верят в Bundesbank».
Именно поэтому когда технократа, управляющего Bundesbank, отправили на какое-то собрание по обсуждению отказа от немецкой марки и принятия единой валюты с кучкой беспечных европейцев, которые ничего не знали о ценности денег, он читал газету.
И когда осенью 1989 года министр финансов Франции выступал с речью перед залом, полным немецких банкиров с главой Bundesbank в первом ряду, он сказал: «Нет технократии! Да демократии! У центральных банков нет полномочий вышестоящей инстанции!»
Через три дня после этой речи Берлинская стена пала. Президент Миттеран сказал канцлеру Колю, что Европа позволит Германии стать единой, если та позволит Европе иметь одну валюту. По большому счету, у Коля не было выбора: объединение Германии было тяжелым помимо забот о кучке враждебных соседей. Поэтому он пошел на сделку. Спустя месяц после падения Стены Коль пошел против желаний центрального банка Германии и многих своих соратников, согласившись отказаться от драгоценной валюты своей страны.
Пёль, глава Bundesbank, начал обсуждать условия сдачи немецкой марки. Он хотел, чтобы новую валюту контролировал европейский центральный банк под руководством технократов, чьей главной задачей была бы борьба с инфляцией (не стимулирование экономики) и которые бы не отвечали перед политиками. В идеале штаб-квартира банка находилась бы в Германии, на всякий случай. В сущности, он хотел сохранить немецкую марку, чтобы ею пользовались другие страны.
Ценность денег, объясняли Пёль и его коллеги в 1990 году, вскоре будет зависеть от действий каждой отдельной страны, пользующейся одной валютой. Чтобы система работала, все страны должны удерживать дефициты бюджетов и инфляцию на низком уровне. Но в конечном счете этого будет недостаточно. Единая валюта сработает только тогда, писали банкиры центрального банка Германии, когда страны согласятся на «всеобщий политический союз» – если они станут больше похожи на единую страну, Соединенные Державы Европы.
Европейцы согласились принять первую часть требований Пёля. Новую валюту будет контролировать независимый центральный банк, ответственный за борьбу с инфляцией, со штаб-квартирой в Германии. Граждане смогут свободно пересекать границы. Но при этом не будет единого, всеохватывающего европейского правительства, которое собирало бы налоги и перераспределяло деньги по еврозоне. Европейцы не были готовы к созданию Соединенных Держав Европы.
Итак, сотни миллионов людей были вовлечены в дикий эксперимент, который никто из находящихся у власти не считал диким экспериментом. Что происходит, когда двенадцать стран с крайне разными экономиками начинают пользоваться одним видом денег?
В канун нового, 2002 года, 10 000 людей собрались вокруг статуи – символа евро во Франкфурте у штаб-квартиры нового Европейского центрального банка. В полночь купюры и монеты евро стали законной валютой. Люди запускали фейерверки и выступали с речами. Печатание миллиардов купюр евро и замена десятков тысяч банкоматов были логистическим триумфом. К концу февраля люди перестали пользоваться лирами, франками, марками, песетами и драхмами. Впервые со времен падения Римской империи вся Восточная Европа пользовалась одним типом денег.
Мечта становилась явью. Не только в символическом смысле – с клочками бумаги, изображавшими сближающие мосты, – но и в экономическом. В течение долгого времени люди и правительства в сердце Западной Европы (Германия, Франция и Нидерланды) могли занимать деньги гораздо дешевле, чем те, кто находился на периферии (Португалия, Испания, Италия, Греция). У стран на периферии был опыт более высокого уровня инфляции и дефицитов бюджетов, поэтому кредиторы устанавливали более высокие процентные ставки для компенсации этого риска. Поскольку низкий уровень дефицитов и инфляции был условием вступления в зону евро, многие государства на периферии старались снизить уровень дефицитов и инфляции в 1990-х. Если им удавалось, они получали возможность занимать деньги все дешевле. Как только страны присоединялись к зоне евро, регуляторы Европейского банка начинали одинаково расценивать облигации всех стран еврозоны; по мнению официальных лиц, греческие облигации были столь же безрисковы, как немецкие.
Авторское право: Quoctrung Bui
К началу 2000-х, когда все стали пользоваться евро, процентные ставки сошлись в одной точке. Если построить график, появление евро кажется чудом.
Дело было не в том, что проценты по займам стали одинаковыми. Некоторые страны на периферии Европы догоняли центр в экономическом плане. Греция, Испания и Ирландия первые несколько лет нового века демонстрировали более чем средний экономический рост. Еврозона еще не была единой, интегрированной экономикой, но она шла верным курсом. По крайней мере, так в первое время казалось.
В октябре 2009 года новый премьер-министр Греции предстал перед парламентом страны и сказал, что греческое правительство лгало относительно суммы денег, которую оно занимало и тратило. Дефицит бюджета страны составлял не 6 %, как говорило предыдущее правительство, а 12 %.
Авторское право: Quoctrung Bui
«Игра окончена», – спустя несколько дней сказал глава еврогруппы. Он говорил только о греках, фальсифицировавших экономические данные, но, оглядываясь назад, эта фраза также относится к куда более масштабной игре, подходившей к концу. Вы увидите это, если посмотрите на «чудесный» график процентных ставок в более длительной перспективе.
Внезапно все перестали считать, что выдача денег Греции – то же самое, что выдача денег Германии. Вскоре люди начали волноваться об Ирландии, Португалии и, в конечном счете, Испании и Италии.
Поднятие процентных ставок было потенциальной ловушкой. Чтобы выплачивать более высокие проценты, странам пришлось бы повышать налоги или сокращать расходы. Это привело бы к росту безработицы, которая и так была высокой. В свою очередь, доходы от налогов снизились бы, что затруднило бы выплату долга.
Существовал традиционный выход из этой ловушки: центральный банк печатал деньги и покупал государственные облигации на открытом рынке. Это приводило к снижению процентных ставок, что стимулировало предприятия занимать, инвестировать и нанимать больше рабочих, что, в свою очередь, означало бо́льшие доходы от налогов, облегчающие правительству выплату долга. Было и еще одно преимущество: более низкие процентные ставки оказывали влияние на снижение стоимости валюты, что удешевляло экспорт из страны для зарубежных покупателей. Излишняя приверженность данной политике могла привести к тому, что инфляция выйдет из-под контроля, но умеренная практика стимулировала бо́льшие траты, больший найм и больший экспорт. Это было идеальным решением финансового кризиса.
Но Греция (Испания, Португалия и Ирландия) отказалась от драхмы (песеты, эскудо и ирландского фунта). У них не было центральных банков для понижения процентных ставок. Они зашли в тупик.
Поэтому Греция попросила Евросоюз о выручке. В ответ Bild, самая популярная газета Германии, не стала цитировать политика, сказавшего несколько лет назад: «Общий рынок и евро сделают нас сильными». Вместо этого она перефразировала новое предложение от немецкого законодателя: «Продавайте свои острова, обанкротившиеся греки. И Акрополь тоже!»
Разворачивающаяся история принимала классическую форму. Странам нужна была помощь, потому что они были морально слабы – особенно Греция, которая испытывала наибольшие трудности. Странам на периферии необходимо было научиться дисциплине центральных стран.
У Греции были серьезные проблемы. Слишком многим государственным служащим платили слишком много за минимум работы. Вот один небольшой пример. По состоянию на 2010 год в одном ведомстве имелся штат сотрудников из 30 человек, включая водителя, директора на полную ставку, руководивших работами по осушению озера на северо-западе Афин. Все бы ничего, но озеро осушили еще в 1957 году.
Также почти никто в стране не платил налоги. Один пример: в Греции был налог на предметы роскоши, в том числе бассейны. В роскошном пригороде к северу от Афин только 324 гражданина должным образом платили налоги на свои бассейны. Налоговые работники посмотрели на фотографии этой области со спутника. Они насчитали 16 974 бассейна.