пор, как Торнкум стал его собственностью, остроглазые лесозаготовители стучались в его двери, предлагая валить лес на его участке, и Дэну пришлось придумать ответ. Они мне не принадлежат, говорил он, они сами себе хозяева. Только один из всех понял, что он имеет в виду, улыбнулся, кивнул и больше не уговаривал… и тут же получил разрешение на мелкие лесопильные работы, которые иногда требовалось проводить в буковой роще.
Прогулка вернула его в обыденный мир, в мир простых вещей; он наконец-то почувствовал себя дома, вырвавшимся из затхлого калифорнийского рая с его вечным, хоть и сочащимся сквозь смог, солнечным светом, в гораздо более мягкую и приветливую, пусть даже чуть слишком влажную среду. Эта погода — нескончаемая морось и ветер, солёный запах моря, пропитавший воздух, — была характернее для этих мест, когда он был мальчишкой, примерно того же возраста, что Пол. Я не припомню случая, чтобы Дэну она была неприятна, как бы на неё ни ворчали отец и тётя Милли. Такая погода обволакивала, словно окутывала коконом, вбирала в себя, заставляя мечтать о тех — далёких и близких — местах, куда невозможно добраться; и задолго до того, как началось учение, в самом раннем детстве, Дэн уже знал: она необходима, необходима не только потому, что порождает чудесные ранние вёсны, все эти примулы, фиалки и чистотел на пригорках под кустами, и благоухающе-зелёное, с пробивающимися сквозь густую листву солнечными лучами лето, но необходима ещё и в гораздо более глубоком смысле.
С ней жизнь была интереснее, дарила больше наслаждения, ведь каждый день ты, словно бросая кости, не знал, какая погода тебе выпадет… риск, счастливый шанс… и Дэн так и не мог привыкнуть к скуке и однообразию неизменно голубых небес, не поддался вошедшему в моду стремлению ассоциировать счастливый отдых с сиянием солнца — весьма симптоматичный триумф Майорок и Акапулько нашего мира над его климатически более поэтичными местами.
Интересно, будет ли это так же много значить для Пола, думал он, когда они шагали по краю капустного поля под вновь усилившимся дождём. Вряд ли. При всей его теперешней увлечённости, Пол был горожанином, и мышление его, как и мышление его ровесников, формировалось под влиянием новейшей информации, где преобладали городские взгляды на жизнь… сегодня даже у хлебопашца в кабине трактора обязательно был транзистор. В деревне в ходу была шутка об одном таком парне, который, завернув трактор у края поля, забыл опустить лемеха и, заслушавшись какой-то попсы, проехал весь обратный ряд с «поднятым хвостом, как тот фазан».
Ну а сам Дэн, он-то кто такой? Он ходил по этим мокрым полям раз в год по обещанию, в перерывах между поездками из города в город; любил их — не потому ли, что так легко и надолго мог уехать? И всё же почему-то привязанность к этому климату, к этим пейзажам оказалась единственным, поистине брачным союзом, какой когда-либо существовал в его жизни, и возможно, прежде всего из-за этого он и вернулся сюда; видимо, он знал, что нигде и никогда не сможет заключить союз более прочный.
В Дартингтон они отправились сразу же после завтрака. Дождь зарядил прочно и надолго, и Пол снова умолк. Ехали они по главному шоссе, через Тотнес; и вот мальчик уже пожимает Дэну руку, причём последний вновь совершает ритуально-родственный акт, повторяя уже сделанное ранее приглашение. У Пола есть его торнкумский номер телефона, если ему как-нибудь захочется провести день вне школы, может быть — с приятелем… Джейн скрылась в здании школы вместе с сыном, ей надо было повидаться с завучем, и отсутствовала целых двадцать минут.
— Порядок?
— Они вроде бы полагают, что он выживет.
Перед отъездом из Торнкума она позвонила на станцию — узнать расписание поездов. Был вполне подходящий в два тридцать: Джейн собиралась заночевать в Лондоне, у Роз, прежде чем отправиться домой, в Оксфорд, так что времени хватало, и Дэн поехал в объезд, по мосту через Дарт, у Стейвертона, а потом назад, на восток, по просёлкам, сквозь лабиринт лощин. Они ещё поговорили про Пола и его школу. Дэн твёрдо решил первым не начинать разговора о Египте, но Джейн, видимо, не переставала думать об этом. Она воспользовалась первой же паузой в разговоре, чтобы вернуться к этой теме.
— Дэн, насчёт вчерашнего… наверное, я показалась тебе ужасно неблагодарной.
— Вовсе нет. Глупость какая!
— Это прозвучало так неожиданно.
— Я сам виноват.
— Я всего лишь хотела сказать, что в данный момент я неподходящая компания для кого бы то ни было вообще.
Он улыбнулся, не сводя глаз с узкого просёлка впереди:
— На твоём месте я позволил бы другим об этом судить.
— Тебе так много нужно будет сделать во время поездки.
— Физически — очень немного. Если не говорить об осмотре нескольких съёмочных площадок в Каире и Асуане. А твой совет по этому поводу был бы мне очень ценен.
— Слушай, поговорим серьёзно.
Он опять улыбнулся:
— Ты сможешь быть в полном одиночестве ровно столько, сколько сама захочешь. Быть неприятной и колючей, если захочешь. Не произносить ни слова — пока не захочешь. Но я ни за что ничего этого не приму в качестве причины не ехать.
Она промолчала. Дэн притормозил у глухого, без дорожных знаков, перекрёстка и всмотрелся в её лицо, прежде чем двинуться дальше.
— Слушай, ты вовсе не будешь мне помехой. Хотя бы этому ты можешь поверить?
Джейн низко опустила голову, и всё молчала, явно смущённая его настойчивостью. Он и сам помолчал какое-то время, потом заговорил снова:
— Что скажут люди, да?
— Не представляю себе, чтобы Нэлл сочла это проявлением хорошего вкуса.
— Поскольку её последние инструкции мне были в том духе, что я должен вернуть тебя в лоно буржуазии, я в этом сильно сомневаюсь.
Она быстро взглянула на него, но он упорно вглядывался в дорогу.
— И с каких это пор ты или я принимаем всерьёз её жизненное кредо?
— А что она на самом деле сказала?
— Если отбросить саркастические выпады — что она тебя любит. И искренне беспокоится о тебе. — Помолчав, он продолжал: — Не думаю, что она не хочет видеть тебя такой, как ты есть. Она не хочет видеть тебя несчастной. — И добавил: — А мне будет только приятно позвонить ей, когда мы доберёмся до дома, и изложить эту идею.
— Ой, вот уж не стоит.
— Отчего же нет?
— Потому что не в Нэлл дело.
Некоторое время он вёл машину, не произнося ни слова.
— Это из-за того, о чём Энтони мне сказал? Думаешь, я просто из приличия выполняю завет?
— Ну, я думаю… Отчасти — да.
— Значит, человек не может сделать то, что считает вполне нормальным и разумным, только потому, что это советовал Энтони?
— Просто я уверена, что он вовсе не хотел, чтобы ты вот так лез из кожи вон, чтобы мне помочь.
Дэн опять замолчал, на этот раз — надолго, обдумывая новую линию атаки.
— Мне кажется, что его самоубийство было, хотя бы в какой-то мере, попыткой сделать невозможным то твоё отношение ко мне, которое было так заметно до того, как мы услышали о его смерти. Я не имею в виду твоё отношение ко мне лично. А то, что за ним крылось, твоё отношение ко всему остальному. Я начинаю думать, что реальный значительный шаг, который тебе предстоит совершить, это — снизойти до того, чтобы признать за некоторыми вещами право быть такими, каковы они есть.
— Не за некоторыми вещами. За собой.
— Это вовсе не означает, что Энтони не разобрался в проблеме. В тот вечер он говорил мне о тебе практически то же самое, что потом и ты, — буквально слово в слово.
— Он так и не понял, что я не могу себя простить.
— Не согласен. Я думаю, это он понимал. Но даже если и нет — ты не соглашаешься теперь поехать из-за того, что не можешь себя простить? Это же мазохизм! Самобичевание.
— Зато все остальные так страстно жаждут меня простить! Лишь бы я казалась довольной и счастливой.
Дэн бросил на неё сердитый взгляд:
— Не можешь же ты думать, что испытывать беспокойство о тебе — это что-то вроде дьявольского искушения? Абсурд какой-то.
— Дэн, я же не знаю… — Она быстро поправилась: — Я понимаю, ты ко мне очень добр… — Последовал короткий, осторожный вздох. Дух загнан в угол. Но не сломлен.
— Это что, опять твоё старое — «подумалось, что так будет правильно»?
Она медлила с ответом и ответила не совсем прямо:
— Когда я проснулась сегодня утром, мне было совершенно ясно, что я никоим образом не могу поехать.
Дэн ещё раньше заметил, что, когда Джейн загоняют в угол, она бессознательно (в противоположность сознательной насмешливости) укрывается за типичными клише среднего класса, что в обычных условиях ей совершенно несвойственно; возникают типичные усилители значения, это «никоим образом»; и, разумеется, типично английское стремление укрыться, избежать той откровенности, которая у любого другого народа принята в обыденных разговорах между близко знакомыми людьми. Но, подумал он, может, это — просто как дождь, который хлещет в ветровое стекло; и неожиданно для себя самого вдруг вспомнил четверостишие начала шестнадцатого века, которое так полюбилось Генриху VIII:
О, ветер западный, когда ж подуешь ты
и лёгкий дождь прольёшь вниз из небес купели?
О Боже, если б воплотить мои мечты,
и милую обнять, и быть в своей постели!
Ни в первом, ни в третьем лице, каким он теперь тоже был, Дэн вовсе не мечтал снова обнять Джейн, во всяком случае, в том смысле, в каком старый сладострастник Генрих VIII мог это себе вообразить; но так же, как определённая погода всегда заставляла его уходить в воображаемое, этот психологический кокон из туч и дождя, эти условности, традиционность речи, реакций и восприятий, отвергая живущую внутри тебя панораму, заставляли эту панораму вообразить, приглашали её исследовать; даже в самом простом обмене самыми простыми репликами возникало некое неизвестное число, загадка, тайна. И как ребёнком он смутно понимал, что кокон такой вот зимней погоды был неизбежен и необходим, так и сейчас, подумал он, была неизбежна и необходима эта непрозрачность теперешнего поведения; оно тоже всё время требовало от своих жертв веры в присущую ему плодородность, требовало делать ставку на то, что из кокона вылупится красавица бабочка, что ясная погода ждёт впереди.