одно приличное общество не может помочь тому, кто не сумел остаться равным». Этот миф настолько пронизывает всё общество, что становится символом веры наиболее социально незащищённых, тех, кому более всех не следует в него верить. Я заметил, что даже самые интеллигентные либералы, люди вроде Эйба и Милдред, несомненно сочувствующие таким вещам, как медикэр,62 десегрегация, экологический контроль и всякое такое, тоже заражены этим мифом и всё ещё тоскуют по старой доброй американской мечте о свободе, прохаживаясь насчёт неравенства людей в других странах. С самого начала будущие американцы приезжали в Америку, стремясь избежать политической тирании и неравных возможностей в борьбе за жизнь, и так и не заметили, что эти две цели глубоко враждебны друг другу; что генетическое неравенство в жизни столь же несправедливо и велико, сколь и экономическое неравенство в старой Европе. Их система строилась на вере в то, что можно справиться с экономическим неравенством, поскольку энергия, талант и удача распределены всем и каждому поровну; теперь они расшибают себе лбы о рифы гораздо более глубокого неравенства.
Англичане, разумеется, тоже разделяли эти убеждения в шестнадцатом и семнадцатом веках. Но мы сумели давным-давно от них отказаться. Неравенство и несправедливость — в природе вещей естественны, как слёзы Вергилия,63 и мы изъяли свободу из реальной жизни. Свобода — порождение ума, утопия, где мы тайно укрываемся от обычного, каждодневного мира: всё равно как для меня Торнкум, где я жил гораздо более в воображении, чем в реальности. Именно отсюда у нас, в Англии, и возникла необычайная терпимость к переживаемому страной упадку, к существованию по принципу «ни шатко ни валко»; отсюда наш социальный консерватизм и консервативный социализм. Наше общество в его теперешнем состоянии не что иное, как мёртвая реальность, а не живой воображаемый мир: потому-то мы и создали язык, который всегда подразумевает больше, чем говорится, — в отношении как эмоций, так и мысленных образов. У американцев же наоборот: они обычно подразумевают и чувствуют гораздо меньше, чем привыкли говорить. Но в обоих случаях цель одна и та же — найти такое пространство, где можно ощутить себя свободным. Видимо, те, что хотят казаться циниками, живут в Америке; но циники, по сути своей истинные квиетисты,64 проживают на Британских островах.
Я пытаюсь реабилитировать себя, а вовсе не толковать о различии культур. Моё отношение к природе, моё прошлое, мой Торнкум — всё это, должно быть, результат моей собственной биографии, собственного генетического строения; но не в меньшей степени и того, что я — англичанин.
Однако счесть этот перелёт от Калифорнии и Дженни в Англию, как и вчерашний приступ жалости к себе, конструктивной (то есть американской) реакцией на всё происшедшее было бы неоправданным заблуждением. Серьёзного желания исследовать собственное прошлое или реконструировать его в какой бы то ни было форме я вовсе не испытывал; но, разумеется, тут я малость передёргиваю. Никто не станет ничего тщательно продумывать, если нет иной причины, кроме наличия свободного времени. Абсурдно было бы предположить, что человек, поклёвывающий носом в салоне «Боинга-707», высоко над однообразно прямоугольными пшеничными полями американского Среднего Запада, может увязнуть в череде сменяющихся кадров из прошлого, не имея ни малейшего представления о том, чем он, собственно, занят.
Возможно, единственным симптомом грядущей смены жизненного пути был симптом отрицательный. У меня в голове не было ни одного нового проекта, кроме злополучного сценария о Китченере. Отделаться от него я не мог — заключённый контракт не давал мне такой возможности; но и сам герой, и период, о котором нужно было писать, были мне неинтересны, и весь тот месяц, что я возился с подготовкой материала, у меня скулы сводило от скуки. Каро, моя дочь, теперь уже работала, Нэлл вышла второй раз замуж, так что у меня не было даже того предлога, что я нуждаюсь в деньгах, нужно было искать иные мотивы; и я решил, что, по-видимому, мне необходимо обосновать чувство презрения к самому себе, создать ту самую последнюю соломинку, которая переломит спину условному верблюду.
Вспоминаю, что, когда мы — Энтони, Джейн, Нэлл и я — проводили лето в Риме, мы остановились как-то перед гротескно-смешным полотном, изображающим самобичевание какого-то святого. Даже Джейн, к тому времени уже обратившаяся в католичество, нашла картину смехотворной, католическую веру в ней доведённой до абсурда, что позволило Энтони прочесть нам лекцию — о принципе, пусть и не о конкретном воплощении этого принципа: о том, что умерщвление плоти универсально, ибо абсурдно и необходимо. В те дни Энтони многое обосновывал принципом абсурдно-необходимого, некую сторону своей жизни тоже, а я не придал этому большого значения, так как уже тогда овладел искусством не причинять себе неприятностей. И вот теперь, двадцать лет спустя, я бичевал сам себя сценарием о Китченере — человеке, который чем больше я узнавал о нём, тем неприятнее мне становился; к тому же в перспективе меня ждали значительные технические трудности, да ещё мне не разрешили написать — из-за невероятной дороговизны съёмок — сцену гибели крейсера, единственную, которая могла мне прийтись по душе: какое удовольствие было бы видеть, как занудный старый хрыч навеки исчезает в оркнейских волнах.
Что последует за этим, было мне неизвестно. И на самом деле я летел не в Нью-Йорк, а оттуда — домой: я летел в пустое пространство.
Зонт
Что может помнить пламя? Если помнит чуть меньше, чем необходимо, оно погаснет; если чуть больше — погаснет тоже. Если б только оно могло нас научить, пока пылает, что́ нужно помнить.
Моя мать умерла незадолго до моего четвёртого дня рождения, и я совсем не могу её припомнить; помню только расплывчатый, призрачный силуэт кровати, а над ним — утомлённое коричневое лицо, коричневое из-за аддисоновой65 болезни её убившей. Отец мой был абсолютно некомпетентен во всём, что касалось домашнего хозяйства, и одна из двух его незамужних сестёр переехала к нам задолго до смерти матери. То, что я был сыном пастора, облегчало ситуацию. Когда я был маленьким, никаких сомнений в том, что то коричневое лицо теперь «на небесах», у меня не было. Хотя бы в этом мне повезло с происхождением: четыре поколения священников англиканской церкви и заменившая мне мать тётушка, из которой могла бы выйти милейшая и добрейшая англиканская монахиня. Тётя Милли была неизменно предана творению добра, и я горько сожалею (а горьких сожалений — в отличие от просто сожалений — у меня не так уж много) о том, что в своё время не смог оценить её по достоинству. Ей приходилось выдерживать все удары, которые я не решался обрушивать на голову собственного отца. Ребёнком я воспринимал её как нечто само собой разумеющееся; когда вырос — презирал за безвкусицу в одежде и недалёкость; на её похоронах десять лет назад у меня в глазах стояли слёзы… может быть, это хоть немного смягчит мой приговор в день Страшного суда.
Отец всегда казался мне очень старым, похожим больше на деда, чем на отца. Он поздно женился, ему одного года не хватало до пятидесяти, когда родился я, и с тех пор, что я его помню, он был уже почти совсем седым. Если бы я попытался одной фразой охарактеризовать его отношение ко мне, я сказал бы, что это было что-то вроде отстранённого и комичного замешательства. По фотографиям довольно ясно видно, что мать моя была далеко не красавицей; ей было тридцать, когда они поженились, и образ её окружала некая тайна, в которую я так никогда и не смог проникнуть. Вне всякого сомнения, ничего греховного она совершить не могла, скорее это было связано с каким-то безрассудством со стороны отца. Он никогда не вспоминал о ней; вспоминала о ней тётя Милли, и всегда добрыми словами (о её мягкости, уважении к отцу, о её музыкальных способностях), что заставляло предполагать существование какого-то — вполне простительного — недостатка. Одним таким недостатком, несомненно, было её происхождение. Она была прихожанкой отца в Шропшире, где он служил до того, как я появился на свет, а родители её были бакалейщики, вполне благополучные «торговцы провизией», как говорила моя тётушка. Как и её сын, она была единственным ребёнком в семье. Кажется, она приобрела репутацию деревенской «старой девушки», когда умерли её родители: образованной, с хорошим доходом, но — как я полагаю — с печатью «торгового» происхождения. Она играла на органе в церкви моего отца. Не могу представить себе, что там произошло: то ли каким-то образом, по-деревенски наивно, она устроила ему ловушку, то ли это была встреча двух сексуально робких людей — учёного и мещаночки, — нашедших прибежище в объятиях друг друга.
Значительно позже, уже в пятидесятых, пришло письмо — совершенно неожиданно — от какой-то женщины, прочитавшей в газете моё интервью и сообщавшей, что она — моя троюродная тётка. Письмо было в основном о ней самой, о том, что она держит магазин одежды в Бирмингеме; но она помнила мою мать до замужества, помнила, что та прекрасно шила и что у неё в саду росла мушмула. И что она не знает, почему ей вдруг вспомнилась мушмула (она писала «мушмала»). Я ответил на письмо очень вежливо — тоном, который исключает дальнейшую переписку. Когда я купил Торнкум, я разыскал и посадил в саду деревцо мушмулы, но оно засохло через два года.
Отец. Только уехав в школу-интернат, я понял, как невероятно скучны были его проповеди; объяснялось это отчасти полным отсутствием у него чувства юмора, а отчасти тем, что всю жизнь он витал высоко над головами своих деревенских слушателей. Он вовсе не был глубоко религиозным, полным святости человеком, даже по скромным меркам англиканской церкви. Он был, пожалуй, теологом, но особого рода, как если бы армейский офицер заинтересовался историей своего полка. Он собрал целую коллекцию проповедей и статей семнадцатого века о догматах веры, но так и не смог пе