Джейн наконец-то повернулась ко мне лицом; на меня она по-прежнему не смотрела.
— Ты, наверное, страшно устал.
— Всё ещё живу по калифорнийскому времени. Сядь, пожалуйста.
Позади неё, в углу комнаты, у письменного стола стояло виндзорское кресло.172 Она обернулась посмотреть, будто впервые была здесь, подошла, чуть подвинула кресло и села, сложив на коленях руки, вполоборота ко мне. Я сел в ногах кровати, отвернувшись от Джейн.
— Можно, я расскажу тебе, что он мне сказал?
— Если ты считаешь, что это поможет.
Я наклонился вперёд, оперся локтями о колени и заговорил, тщательно выбирая слова: о его самообличениях, о том, как он понял, что во время их совместной жизни деформировал её истинную натуру, изменял её личность; о моих возражениях ему; о том, как он спросил меня — откуда же мне знать реальное положение вещей после стольких лет? — и о моей неспособности толком ответить на это. Я замолчал. Молчала и Джейн. Потом спросила:
— А он сказал тебе, почему заговорил с тобой обо всём этом?
— Он сказал, что ты рассказала ему о нас с тобой. До вашей свадьбы.
Многозначительное замешательство. Но голос её прозвучал спокойно:
— Да. Это правда. Я ему рассказала.
— Жаль, я не знал об этом. — Она промолчала. — А он предположил, что истоки всех неудач именно в этом.
— В том, что я ему рассказала? Или — что мы тебе не сказали?
— Кажется, он считал — и в том, и в другом. В этой всеобщей игре в прятки.
— Мы ведь обсуждали, говорить тебе или нет. Тогда нам казалось, что есть основательные причины не говорить.
— И какие же? — Молчание. Я набрал в лёгкие побольше воздуха. — Джейн, все будут интересоваться тем, почему он выбрал именно этот момент. Мы не можем сейчас не поговорить об этом.
И снова пауза. Потом она сказала:
— Твои отношения с Нэлл?
— И больше ничего?
— Я думаю, у меня просто инстинкт самосохранения сработал. Я чувствовала, что в каком-то смысле предала тебя. И Энтони. А ему было приятнее делать вид, что он тебя простил втайне от тебя. Потому что тогда не надо было бы открыто признать, что на самом-то деле не простил и никогда не простит. — Она помолчала, потом добавила: — Всегда можно найти основательные причины, чтобы делать то, что хочется.
— Он всё время говорил о необходимости исправить неудачный проект. Я полагаю, что за всем этим крылось представление о каком-то мифическом истинном союзе — нашем с тобой браке, который он… которому он помешал. — Джейн опять не откликнулась на молчаливое приглашение высказаться. — Вроде бы ты — запертый шкаф, единственный ключ от которого в моих руках. А у меня создалось впечатление, что он не только живёт в прошлом, но ещё и зачеркнул для себя всю последовавшую за этим прошлым реальность. Я попытался сказать ему об этом. Не думаю, что он меня услышал.
Я ждал, чтобы она согласилась или возразила. Дверь комнаты была открыта, и я слышал, как прошла к себе наверх девушка-француженка. Этажом выше тихо закрылась дверь, и мы расслышали над нашими головами слабый отзвук шагов — как когда-то, в совершенно иных обстоятельствах.
Наконец Джейн сказала:
— Боюсь, в душе он так никогда и не повзрослел.
— Я не подозревал, что все связи между вами настолько порваны. Фактически оборваны напрочь.
— Наша семья стала похожа на те семьи, которые выживают лишь потому, что партнёры копят и хранят друг от друга свои тайны. Запретные зоны.
— Так не похоже на то, с чего начиналось.
— Я думаю, наша предположительная полная откровенность друг с другом всегда была несколько… — Она не закончила фразу.
— Ну, не вижу ничего предположительного в той полной откровенности, что заставила тебя рассказать ему о нас с тобой.
— Если не считать, что с того момента наш предположительный брак строился на тайне, о которой я ему ничего не сказала.
— Не так уж долго. — Джейн промолчала. — Когда же ты ему сказала?
— Когда мы были в Штатах. Летом.
— Как он это воспринял? Плохо?
Она потрясла головой, будто вновь переживая былое отчаяние, вздохнула:
— О собственном подсознании он всю жизнь знал ровно столько, сколько новорождённый младенец. Установился стереотип. Разумеется, тогда мы этого не поняли. Все задним умом крепки. Но мало-помалу, год от года, делиться друг с другом тем, что каждый из нас поистине чувствует по тому или иному поводу, становилось всё более… Вроде бы козырей сбрасываешь. Делаешь что не положено.
— Но ты догадывалась, почему он хотел, чтобы я приехал?
— Подозревала, что тебя, так или иначе, попросят расплатиться за его раскаяние.
— Это слишком резко сказано.
— Тебе не пришлось большую часть жизни выслушивать лицемерные католические назидания.
Я усмехнулся, по-прежнему сидя к ней спиной.
— А твоя новая вера от этого совершенно свободна?
— Ну, они по крайней мере говорят о спасении общества. Не личности.
Я вспомнил, что говорил Энтони о совершенствовании мира через совершенствование индивида. Должно быть, это было в какой-то мере попыткой задним числом изменить собственные убеждения, а то и реакцией на безнадёжность, поселившуюся в душе женщины, с которой я сейчас разговаривал. Но мне не хотелось, чтобы наш разговор вылился в дискуссию на общие темы.
— Вот тебе и прямая причина того, что он сделал. Думаю, это все легко проглотят.
— А что им остаётся делать?
Каждую фразу, особенно эту последнюю, Джейн произносила так, будто она заключительная и разговор сейчас будет закончен. Я нащупал сигареты и предложил ей, ожидая, что она откажется и уйдёт, но она взяла одну. Я встал, чтобы дать ей огня, потом снова сел в ногах кровати, на сей раз — к Джейн лицом. И вот теперь, не отрывая глаз от нижнего края занавесей, она заговорила сама:
— Мы уживались. Мы не были несчастливы в каждодневной жизни. Сходились во взглядах по очень многим вопросам. И о детях.
— Он ещё кое-что мне сказал. Что бесконечно тебе благодарен.
Она сухо улыбнулась:
— Это называется «целование креста». У правоверных католиков.
— Не надо, Джейн.
С минуту она молчала.
— Я заставила его страдать, Дэн. Ужасно.
— Вы не говорили о том, чтобы разойтись?
— Несколько раз. До его болезни.
Послышался рокот замедлившей ход машины; я был почти уверен — кто-то приехал к нам. Машина даже остановилась было, но потом проехала дальше.
— Что же вам помешало?
— Самые тривиальные вещи. Что-то вроде чувства общей вины. Знаешь, когда столько наделано ошибок, разрыв кажется… как бы ещё одной. И дети. — Джейн почти решилась поднять глаза: взглянула на изголовье кровати. — Особенно Пол. Ему, пожалуй, пришлось выдержать главный удар. Девочки понимают. Розамунд всё знает, она… она мне очень помогла. Очень глубоко понимает всё.
— Но почему ты сказала ему про нас?
Джейн покачала головой. Она теперь и сама не знала почему.
— Может, Церковь? Вся эта их галиматья о грехе и отпущении совершенно беспорядочно крутилась у меня в голове. Энтони — правдолюбец. Тогда я ещё не поняла, что Энтони-правдолюбец на самом деле просто Энтони-мазохист. — Но это было сказано уже не с такой злостью, почти печально. — Может быть, он просто сделал неверный выбор. Но я не думаю, что это могло иметь значение. Никакой разницы не было бы, если бы я полностью соответствовала тому безупречному представлению обо мне, которое он себе создал. Гораздо важнее оказалась разница темпераментов… эмоций. Может, даже пороков. — Она состроила гримаску. — Наш брак не очень необычен. Почти стандартный северооксфордский брак.
— Он сказал, что много лет меня ненавидел.
— Нельзя слишком всерьёз относиться к суждениям католиков-интеллектуалов о самих себе. Это их специальность — делать из обыкновенных мух высокоморальных слонов. Его не такая уж твёрдая уверенность в собственных мужских достоинствах постоянно подвергалась испытанию. Вот и всё. Зато это дало ему прекрасную возможность сыграть роль Иисуса Христа, не отвергшего блудницу. — Джейн встала, взяла пепельницу с комода у двери и, прежде чем вернуться на своё место, поставила её на кровать рядом со мной. — Как ты сказал за обедом. Про то, что в разрыве с Нэлл винишь только себя. У нас — то же самое.
— Ну, я не считаю Нэлл такой уж невинной овечкой.
— Конечно. Всегда виноваты оба. — Теперь она рассматривала свои руки, дымок, поднимавшийся от зажатой в пальцах сигареты. — Легко ему на смертном одре говорить, как он мне благодарен. В этом доме такие слова не так уж часто можно было услышать. — Она опять потрясла головой. — Просто нечестно. Если не говорить об этом вовремя, то какой смысл? — Теперь уже не она, а я молча ждал продолжения. — Мы очень хорошо научились определять запретные зоны. Было время, когда я просто начинала на него кричать. Потом мы стали для этого слишком цивилизованными. Лень ссориться. Можно прожить в роли Гедды Габлер173 два часа. Но не десять же лет. — Мгновение спустя она добавила: — До смерти надоело всю жизнь биться над собственными проблемами.
— Очень хорошо тебя понимаю.
Очень тихо, чуть слышно сверху донеслась музыка: Жизель включила радио. Я представил себе, как девочка спешно пишет письмо домой или записывает что-то в дневник… И вдруг, откуда ни возьмись, прошлое вновь было с нами, были прежние мы, почти противоестественно, словно из потустороннего мира, в тишине, вовсе не похожей на ту, что так часто воцарялась здесь в эту ночь; эта тишина была прежней, той, что всегда помнилась, что была так свойственна прежней Джейн, была как бы выражением более серьёзной стороны её существа. Былая душевная близость, после всех этих лет, чуть тронутая печалью, сознанием тщеты и утраты, словно старое любимое платье, которое теперь уж и не надеть… я даже не был уверен, что мною не манипулируют, что Джейн не пытается сменить тактику, скрывая оборонительную позицию под притворной откровенностью. Надо было лишить меня запала, умерить мою пытливость — это она хорошо понимала и теперь представляла мне вполне б