и, ощущение тайны, скрытой от других цели. Наверное, ему следовало бы испытывать боль из-за Энтони, а может быть, и чувство вины, но даже в этом виделась какая-то наполненность, богатство ощущений. Он чувствовал себя иным, переполненным до краёв; и если не оправданным по существу, перед самим собой, то оправданным хотя бы за этот риск, в этот только что прожитый отрезок судьбы.
Никогда в жизни, по крайней мере с тех пор, как он расстался с Нэлл, Дэн не стремился усложнять и без того достаточно сложное существование; и вот теперь, лёжа в постели без сна, он понял, что уже не жалеет о приезде в Оксфорд, и это — непонятно каким образом — доказало ему, что его возвращение в прошлое восполнило некий прежде не осознанный пробел.
Как все писатели, сознающие себя таковыми, Дэн связывал успех в работе с нарушением принятых правил или, точнее говоря, с возможностью балансировать на грани ожидаемого — подчиняясь законам ремесла, и неожиданного — подчиняясь главной социальной функции всякого искусства. Одной из черт его собственного metier, вызывавшей особое неприятие, было то, что гораздо большее значение здесь придавалось самому ремеслу, чем нарушению установленных правил; что за малейшую возможность отойти от привычного, освящённого киношными традициями, нужно было вести беспощадный бой. Дэн вовсе не был литературным экспериментатором, авангардистом; но он никогда не стал бы писателем, если бы обычное и ожидаемое — жизнь, как она есть, — отвечало бы его глубинным психологическим наклонностям. А сейчас — казалось, он уловил самую суть происходящего — он чувствовал, что сама жизнь подтверждает его взгляды: сама жизнь ломает правила, которые он побоялся бы нарушить, если бы пытался сочинить подобную ситуацию, сама жизнь творит некое волшебство, где нет причинной обусловленности, но обнаруживаются временна́я точность, стремительность и связность результатов, свойственные именно причинной обусловленности. Словно удалось опровергнуть давно установленную статистическую вероятность, словно выбрался из трясины, добился освобождения, услышав «да!» от реальности, от всей души оправдавшей предположительную искусственность искусства.
Дэн понял это, когда, наконец-то уплывая в сон, краешком сознания коснулся сценария о Китченере. Не исключено, что неподатливость материала — это просто вызов; и теперь этот вызов он воспринимал с чувством облегчения. Он принимает вызов, он справится, получив это «да!», сумеет как-то решить все проблемы. Скорее всего чувство облегчения было в значительной степени вызвано чисто личными, эгоистическими причинами, мыслью, что пусть и ценой потери, но ему удалось порвать со стилем существования, омрачившим и в конце концов подчинившим себе этот оксфордский дом. Он подумал о Дженни, о том, как она далеко отсюда, как — к счастью — далека от всех символов и архетипов этой мальчишеской комнаты. Англия, Оксфорд, замкнувшийся в себе самом и своём академизме; средний класс и средний возраст… Дэн заснул.
Здесь спит, похрапывая, господин Specula Speculans — так вполне может показаться. Но даже у самых жалких составителей диалогов и сочинителей чьих-то судеб бывают такие настроения, какими бы неподобающими, злостно не принимающими в расчёт страдания других эти настроения ни были: иначе сочинителям не выжить. Ведь они проживают не жизнь, а жизни других людей; проезжают не по магистральным путям определённого факта, но, словно «кочующий» учёный без постоянной должности, переезжающий из одного университета в другой, мечутся по стране гипотетических предположений, сквозь все и всяческие прошлые и будущие каждой единицы настоящего. Только одно из всего этого набора может стать тем, что случилось, и тем, что случится, но для этих людей это одно не так уж и важно. Я творю, следовательно, я существую: всё остальное — сон, грёза, хоть и конкретная, и осуществимая. Скорее всего то, что Дэн пытался отыскать в своих зеркалах, было не собственное лицо, а путь сквозь стекло, в Зазеркалье. Этот тип интеллекта находит удовлетворение в том, в чём — как можно себе представить — находит удовлетворение Господь Бог: в непреходящей множественности настоящего, в своих бесконечных возможностях, а не в завершённости, не в совершенстве. В совершенном мире не нашлось бы места для таких писателей — вампиров, спящих с довольной улыбкой на устах, в то время как философы бросаются из окон, мужчины и женщины мучаются, дети умирают от голода, а мир гибнет от собственной алчности и глупости. Если Дэн и улыбался во сне в эту ночь, то потому, что в глубине его подсознания гнездилась уверенность, что в совершенном мире не нашлось бы места и ни для кого другого.
Сплетения
Около девяти меня разбудил голос Жизель из-за двери. Звонила моя «дочь из Лондона». Когда я спустился в холл, Джейн — в халате и домашних туфлях — протянула мне трубку, прикрыв ладонью микрофон:
— Я сказала ей, что случилось.
— Спасибо тебе.
Объявив Каро, что это я, я смотрел вслед Джейн, спускавшейся в кухню.
— Ох, папочка! Это ужасно — для тебя.
— Гораздо меньше, чем для…
— А она…
— Держится очень мужественно.
— Я просто не могла поверить, когда она сказала.
— Я понимаю. — Я сделал свой собственный — краткий и тщательно отцензурированный — отчёт о случившемся: мы встретились, он ни словом не намекнул на это, должно быть, решение было принято довольно давно.
— Всё это так странно. Прямо как будто он только и ждал…
— Я думаю, он и вправду ждал, Каро. — Я замешкался, впервые вдруг осознав, как трудно будет объяснять или, вернее, не объяснять, что же на самом деле произошло. — Встреча со мной, очевидно, была для него завершением чего-то, что ещё оставалось незавершённым. Не нужно думать, что это был акт отчаяния. Я подозреваю, что в гораздо большей степени это был акт облегчения, освобождения. Умиротворения, если хочешь.
Некоторое время она размышляла над моими словами.
— Тётя Джейн говорит — ты вёл себя просто замечательно.
— Что-то сомнительно.
— В её голосе я этого не уловила.
— Мы поговорили. Ты была права.
— Очень рада. — Она помолчала. — Наконец-то. — И добавила: — Хоть что-то.
— Ну и нечего капать на мозги.
— А я и не капаю.
— Ну а ты? Как твои-то дела?
Она помолчала.
— Я опять вчера ходила квартиру смотреть. Вечером. Только теперь мне кажется, что я тебя в беде бросаю.
— Это лишь доказывает, что ничего подобного. Давай соглашайся.
— Ну, на самом деле я сказала, что я её сниму. Мне дали время подумать до завтра. Только…
— Никаких «только». Нужно заплатить вперёд?
— Только за первый месяц.
Пауза.
— Вообще-то я позвонила, потому что тебе тут как раз телеграмма пришла…
— Ты её вскрыла?
— Я подумала, может, лучше вскрыть…
Новая пауза выдала её с головой.
— От Дженни?
— Хочешь, чтоб я тебе прочла?
Телеграмма, видимо, лежала перед ней наготове.
— «Тай Бу Чина скучает о тебе но теперь у неё есть я тчк пожалуйста позвони твоя вечером Дженни». — И Каро добавила: — Если тебе это о чём-то говорит.
— Да. Всё нормально.
— А кто это — Тай Бу Чина?
— Это одно слово — тайбучина. Такой кустарник — растёт у «Хижины». Дженни переехала. Вот и всё.
— А-а. Я-то думала — это собака, пекинес какой-нибудь или ещё что-нибудь китайское.
— Бразильское. Возьму тебя как-нибудь в Кью,180 покажу, что это за растение.
— Ох уж эти все растения и все эти женщины в твоей жизни… — пробормотала она.
— На самом деле — только одна. Её имя на «К» начинается.
— Скажешь тоже.
— Ты сегодня вечером дома?
— Если хочешь…
— Если только ты не…
— Приоритет за тобой.
— Я выеду во второй половине дня. Давай пообедаем где-нибудь вдвоём, хорошо?
Она опять помолчала.
— А ты бы не пошёл со мной квартиру посмотреть?
— Конечно. Давай так и сделаем.
— Не будь очень уж резок с мамой. Её ведь не переделаешь.
— Постараюсь.
— И — ты обещал. Пока ей не говорить. Пожалуйста.
Теперь помолчал я.
— Но ты ведь сказала Джейн?
— Ну надо же мне… чтоб можно было хоть кому-нибудь.
— Я не давлю на тебя, Каро. Просто она ведь обидится, если…
— Ну знаешь, с вами двумя мне не справиться.
Не время было спорить.
— Ну ладно. Не беспокойся.
— И я ещё столько всего тёте Джейн не сказала.
— Она поймёт.
Молчание. Потом — звук посланного по телефону поцелуя и короткие гудки.
Пятнадцать минут спустя, выбритый и одетый, я явился в кухню. За окном всё ещё висела дымка, но не такая густая, порой даже проглядывало голубое небо, обещая ясный день. Погода, кажется, не желала предаваться трауру. Кухня — просторная комната, стены — полированная сосна: целый лес мёртвых деревьев; всё оборудование — в том конце, что выходит в сад; в ближней части комнаты — круглый стол, за столом Джейн; девочка-француженка у плиты готовит кофе. На столе несколько вскрытых писем, «Таймс», «Гардиан», но «Морнинг стар»,181 насколько я мог разглядеть, там не было.
— Каро боится, что не смогла выразить…
— Да нет. Она прелесть. Будешь яичницу с ветчиной, Дэн?
— Только кофе.
Джейн, видимо, уже успела позвонить дочери во Флоренцию и в Девон — в школу сына, потом говорила и с самим мальчиком. Энн вылетит домой, как только сможет. Пол, которому не сказали, как именно умер отец, кажется, воспринял сообщение достаточно спокойно. Сейчас Джейн составляла список тех, кому ещё надо будет позвонить. Волосы её свободно падали на плечи, она казалась не такой напряжённой, как будто успела хорошо выспаться. Может быть, из-за Жизель, из-за необходимости играть перед ней определённую роль. Кухня была по-домашнему приятной по сравнению с театрально обставленным холлом и гостиной наверху, немножко напоминала кухню на какой-нибудь ферм