воё место. — Ты хочешь, чтобы я притворился, что не испытываю сомнений по поводу прожитой жизни. Если бы я пошёл на это, мы действительно оказались бы там, откуда начинали. Потом, я ведь писатель. Можно сказать, что мы все традиционно плохо умеем строить личные — один на один — отношения с людьми из плоти и крови. Гораздо лучше нам удаётся сочинять такие отношения для мифических других людей. Одна из причин, почему мне надо на будущий год удалиться от дел, и заключается в том, что я хочу во всём этом разобраться. — Я опустил глаза. — Может, даже на бумаге. Думаю попробовать писать роман.
— Совершенно серьёзно?
— Совершенно секретно. Так что, будь добра, не передавай эту информацию дальше. Это — приказ.
Она улыбнулась — улыбкой любопытной маленькой девочки.
— А что там будет?
— Тропы220 и метафоры.
— А как эти тропы называют в домашнем кругу?
— Вещи, которые нельзя назвать своими именами.
— А почему это такой большой секрет?
— Потому что не знаю, смогу ли я это сделать.
Она бросила на меня притворно-насмешливый взгляд:
— Не хватит ли уже этих прямоугольных штучек?
Я усмехнулся: она припомнила мне саркастические слова, которые я когда-то произнёс в разговоре с ней, — она тогда только начинала свой дебют здесь, в Лондоне. Она спросила (обвиняющим тоном), откуда я так много всего знаю — «всё про всё». Я ответил, что следует различать, когда человек действительно знает много, а когда он знает понемногу о многом; и что, во всяком случае, большая часть того, что я знаю, получена «из вон тех странных прямоугольных штучек с картонными обложками», которыми уставлены полки в этой комнате, — подразумевалось, что знания эти доступны каждому, кто в отличие от Каро имеет пристрастие к чтению. С тех самых пор книги в нашем домашнем жаргоне назывались не иначе как «прямоугольные штучки».
— А почему же писателям не удаётся строить личные отношения?
— А мы всегда можем придумать отношения получше. И придуманные удовлетворяют нас гораздо больше, чем реальные.
— Потому ты и стремишься оставить реальные отношения позади?
— Не знаю, Каро. Возможно. Когда мы — мёртвые — пробуждаемся, загвоздка не столько в том, что вдруг обнаруживается: по-настоящему мы и не жили никогда. А в том, что больше не можем писать. Творишь из-за того, чего тебе недостаёт. Не из-за того, чем обладаешь.
Она с минуту наблюдала за мной, будто эта элементарная истина об искусстве была для неё открытием, потом взглянула на кухонные часы:
— Ох Бог ты мой, мне надо уходить. — Она поднялась, перенесла грязную посуду на стойку и улыбнулась мне сверху вниз: — А ты помнишь, как это у тебя было? Как старался понять, что к чему?
— Разумеется.
— Я — надоеда?
— Нет.
— Ты на меня не сердишься?
— Нисколько. И никогда.
Она замешкалась, вглядываясь в мои глаза, и ушла одеваться. Однако через несколько минут явилась в гостиную и подошла к столу, за которым я работал. Наклонилась — быстро и безмолвно, как я любил, — поцеловала меня в щёку и направилась к выходу, но у самой двери обернулась:
— Раз ты такой мизантроп, будешь в наказание есть сегодня вечером моё телячье жаркое.
— Мне что-нибудь купить?
Каро задумалась.
— Порошок от несварения желудка? — Усмехнулась. — На самом деле никакой опасности нет. Это — один из рецептов тёти Джейн.
И вот она ушла, оставив Дэна раздумывать без помех о суждении, высказанном о нём автором рецепта. Оно было справедливым, но мучительно было думать о том, что Джейн сочла необходимым вот так его обрисовать его собственной дочери. Вне всякого сомнения, это было сказано достаточно деликатно, как и сказала Каро; тем более не могло быть сомнений и в том, что Джейн никогда не сказала бы этого, если бы могла ожидать, что Каро передаст ему её слова; но за всей этой дипломатией он распознавал былое непреодолимое пристрастие к системам абсолютов, которое когда-то привело Джейн в католическую церковь, а теперь явно грозило подтолкнуть её к Москве… давным-давно именно это пристрастие и породило первые признаки раскола между ними. Разумеется, она скрыла это, когда они встретились, вернее, скрывала всё тщательнее и тщательнее, по мере того как их встречи становились — на поверхности — более искренними и откровенными. Всё-таки Дэн так и оставался для неё бегущей ответственности стрекозой, тогда как сама Джейн была послушным долгу муравьём.
Однако вскоре после ухода Каро Дэн уже оправдывал высказанное им дочери утверждение о писателях: теперь он размышлял не столько о Джейн из плоти и крови, сколько о том, как — с художественной точки зрения — использовать этот образ, сведя его к воплощению определённых этических взглядов, использовать как эмблему своих собственных угрызений совести… размышлял об этом именно потому, что в натуре Джейн было столько женственности и столько типично английских черт. Тайна образа укрывалась в чём-то, что всегда меньше всего нравилось ему в Джейн и Энтони: в некотором самодовольстве, стремлении строго судить всех и вся за пределами своего узкого круга, в узости этических подходов. За всем этим лежала суть — скрывалось существо, с которым ему предстояло найти общий язык, на чей суд он должен был согласиться. Он начинал провидеть смутный облик главного персонажа, мотив, мысленный образ, который мог снова превратить реальность в метафору, а сам стать реальностью… эту труднейшую истину о создании мифов он не осмелился сообщить Каро. Одна-две страницы, потраченные на правдоподобное изложение всего этого, вряд ли должны вызывать возмущение, ведь в это утро Дэн, отодвинув сценарий о Китченере (и, вполне возможно, сделав то же с неприятными истинами, услышанными в домашнем кругу), впервые целый час занимался заметками о том, почему он решается покинуть надёжное укрытие ремесла, которое хорошо знает, ради загадок и сложностей совершенно незнакомого ему дела.
Священная долина
Помню, мальчишкой, я задал отцу старый как мир вопрос: если Бог сотворил мир, зачем же он допустил в него зло? И получил старый как мир ответ: затем, чтобы человек был волен выбирать меж добром и злом и, с помощью Господа, мог морально совершенствоваться. Предложенное мне готовое решение головоломки не могло меня по-настоящему удовлетворить. Возможно, уже тогда зарождавшийся во мне сценарист ощущал, что сценарий этого дела был ужасающе растянут, а зарождавшийся циник задумывался над тем, почему же в проект созданной системы не были заложены хотя бы равновеликие влияния сил и воль, позволяющие её жертвам осуществить этот выбор.
В то время, когда я задавал этот вопрос, я ничем не отличался от других юных отпрысков семей среднего класса, приученных рассматривать жизнь с точки зрения успеха на экзаменах и в спортивных играх; однако гораздо более прочно, чем школьная премудрость и спортивные правила, в нас тупо внедрялись два других великих принципа тогдашнего среднего класса Англии, предназначенные контролировать все наши поступки: обманывают только негодяи, а человеческая порядочность сродни благочестию. Нас как бы заставляли держать в одной руке воздушный шарик, а в другой — острую булавку. Рано или поздно эти два предмета должны были прийти в соприкосновение и, разумеется, соприкасались так, что эхо от их контакта не переставало звучать на протяжении всей истории Англии (и Америки), когда — вновь и вновь — раздутое брюхо социальной несправедливости взрывалось остриём, направленным рукой какого-нибудь фанатика честной игры из ЦК партии английского национального духа.
Толстое брюхо монаха и стрелы, летящие из таинственной сени ветвей… в начале шестидесятых годов, во время краткого перерыва меж двумя контрактами, я попытался написать — исключительно ради собственного удовольствия — сценарий для фильма о Робин Гуде. Главной моей ошибкой было то, что я сделал свою (в значительной степени мною же и придуманную) версию этой легенды сугубо реалистической, лишённой всякой романтики. Примечательно, что этот мой шарик даже не смог оторваться от земли: никому из тех, кто видел сценарий, он не понравился. И точно так же, как мне в то время не удалось разглядеть связь сценария с моим собственным прошлым, я не сумел увидеть, почему мы превратили этот архетип национального мифа, возможно единственного, кроме истории Христа, хранимого в душе каждого англичанина от рождения до смерти, в тему для дневных телесериалов и рекламных картинок на коробках с овсянкой, для Уолтов Диснеев и Эрролов Флиннов221 наших дней. Миф этот основан на тайне, и поэтому мы таим ото всех его истинное значение с тех самых пор, как он впервые зародился — в народных балладах и слухах, передававшихся из уст в уста, — хотя именно то, что рождён он в народе, а не в уме какой-то отдельной личности, выдаёт нас с головой. Он по самой глубинной своей сути говорит о том, что это такое — быть англичанином, и не следует нам это замазывать, принижать его значение, отвергать или добродушно высмеивать… он — для вечных детей, а не для нынешних взрослых.
Помимо всего прочего, он гораздо более соотносится с опытом художественного творчества вообще, чем вошедшие в моду у некоторых английских и американских писателей параллели с деяниями Творца, упомянутого в первом абзаце этой главы. Если Бог существует, он (она, оно?), должно быть, высокомерно и холодно безразличен к целому ряду вещей, которые для отдельных мыслящих и чувствующих пылинок материи имеют наипервейшее значение, таких как страдание, равенство, справедливость и всё остальное в том же духе. Единственная выдерживающая критику параллель с божеством может быть проведена, если иметь в виду совершенно случайного, нетипичного писателя, артиста, художника, который строит своё творение, опираясь на чисто случайные, взятые наугад принципы, а следовательно, вовсе его не строит… и даже тогда этот гипотетический Бог будет явно использовать в игре настолько усложнённые кости, что аналогия абсолютно бессмысленна.