Спустя неделю после случая в Пеньковке партизаны пленили семь мародеров, нагло и безжалостно грабивших крестьян. Причем один из них вовсе не походил на француза. Пленного допросили с пристрастием. Как же удивился Давыдов, когда узнал, что столь жестоким карателем оказался бывший русский гренадер. По собственной воле он продался французам и служил унтер-офицером в армии Наполеона.
– Как? – ужаснулся Давыдов. – Ты – русский и проливаешь кровь своих же братьев?
– Виноват, – запоздало спохватился и рухнул на колени предатель, – помилуйте, помилосердствуйте...
Давыдов велел партизанам собрать всех жителей ближних деревень – старых и малых! – и привести их сюда.
Когда крестьяне собрались, Денис Васильевич рассказал им об измене Родине русского гренадера.
– Что будем делать с преступником, нарушившим воинскую присягу? – спросил вожак партизан.
– Засечь до смерти! Повесить! Расстрелять! – кричали из толпы.
– Расстрелять! – приказал Давыдов.
Тут же, при народе, приговор над изменником был приведен в исполнение.
– Щадить предателей столь же опасно, – сказал Давыдов крестьянам, – как истреблять карантины в чумное время!
Зарево над Москвой
Умолкнул бой.
Ночная темь Москвы окрестность покрывает,
Вдали Кутузова курень
Один, как звездочка, сверкает.
Громада войск во тьме кипит,
И над пылающей Москвою
Багрово зарево лежит
Необозримой полосою.
Спасаясь от стылых октябрьских ветров, партизаны грелись у костров и тихо беседовали меж собой.
Денис Давыдов восседал на толстом еловом кряже. Плечи его укрывала теплая, окуренная дымом бивачных костров бурка, памятный подарок князя Багратиона, а на голове возвышалась мохнатая медвежья шапка. Напротив него расположился на бревнах майор Волынского уланского полка Степан Храповицкий, сын юхновского предводителя дворянства, недавно примкнувший к отряду. Давыдов знал Храповицкого как отважного офицера еще по войне с пруссаками, когда тот служил в Павлоградском полку. А теперь, в суровое предзимье двенадцатого года, друзьям вновь довелось встретиться на полной опасностей и риска партизанской стезе. Подле них на заиндевелой траве стояли жестяные кружки-манерки с крепкой заваркой чая, а на холсте лежала крупно нарезанная колбаса да ломти ржаного хлеба.
– Ну-ка, Степан, поведай мне поподробнее, как зорители входили в Москву-матушку, – попросил Давыдов, усаживаясь поудобнее и закуривая короткую трубку в предвкушении услышать от друга интересные подробности. – Мы ведь все больше по лесам да болотам, только слухами пробавляемся. А что там, в Первопрестольной, не знаем, не ведаем.
И Храповицкий начал, не торопясь:
– Армия наша покидала Москву, а посему весь город пребывал в тягостном движении. В скорбном молчании шла пехота. Глухо скакала кавалерия. Беднота и ребятишки малые сновали по узким проулкам взад-вперед. Калачи да булки летели в повозки. Под ноги пехоте пригоршнями сыпались монеты – возвращайтесь, мол, сынки родимые, назад поскорее. Женщины подносили солдатам кувшины с квасом и бутыли с вином. «Эй, соколики! Бери, что любо-дорого!» – кричали бородатые купцы, распахивали двери лавок и магазинов, любезно предлагая воинам товары лучшие. Дабы не достались супостату.
– Вишь как расщедрились! – усмехнулся Давыдов.
Над Москвою-рекой стоял удушливый дым! До сей поры кажется, что в носу щиплет. Граф Растопчин приказал поджечь караван барж с хлебом.
– Поди ж ты, мы тут каждое зернышко бережем, как зеницу ока... А там целый караван барж!
– Что поделаешь! Не оставлять же добро недругам?! К Филям и на Поклонную гору стекался народ глазеть на пленных французов, взятых при Бородине.
– При Бородине, – тяжко перевел дыхание Давыдов, и пред глазами его ожили счастливые безмятежные дни юности, проведенные в имении отца. Вихревые скачки на коне вдоль опушки Семеновского бора, дальние походы по грибы и ягоды, шумные волчьи облавы, азартные зимние охоты с гончими на зайцев и лис.
– Следует отдать должное пленникам: держались они с достоинством, как посланцы великой армии. Ведь им выпала доля первыми ступить в Москву.
– Не то как же? Ступить?! – усмехнулся Давыдов. – Правда, гордости французам не занимать! Есть тут у нас в отряде один пленный французский барабанщик. Так не поверишь: по утрам клянется в верности Бонапарту. После обеда напевает французские песни. А в ночь идет с нами в секрет – бить своих мародеров.
– Да ну?
– Так мальчишка же! Пятнадцать лет... В голове – полная мешанина...
– Полная мешанина... А в Москве в те страдные дни творилось прямо вавилонское столпотворение!
– Столпотворение? Так, так...
– По Тверской тянулся длинный, в несколько рядов обоз. То везли раненых с поля Бородина. Следом тарахтели экипажи и возы, груженные сундуками, ящиками, корзинами, перинами, – обстоятельно вел рассказ Храповицкий. – У городских застав подводы скучивались, мешая проехать друг другу. Воздух сотрясали вопли стиснутых в давке женщин и детей, ржанье лошадей да хлопки бичей.
– Значит, вавилонское столпотворение... – качнул в раздумье головой Денис Васильевич, попыхивая короткой трубкой. – Так, так... А скажи-ка мне, Степан, что более всего ранило сердце твое при отступлении войска нашего?
– Более всего? – Майор призадумался. – Пожалуй, глаза одной матери, залитые горючими слезами. Все бежала и бежала она из последних сил за телегой, на которой лежали раненые. Молилась и расспрашивала, не довелось ли кому, случаем, повстречать ее Петюню, бившегося при Бородине? Осьмнадцати лет Петюня, рыженький...
– Ну и как?
– Сам разумеешь... Бородино! – Храповицкий развел руками и продолжал далее: – Тем временем с башен Кремля уже просматривались вдали темные тучи наполеоновской армии. Враг медленно подвигался к Дорогомиловской, Калужской и Тверской заставам.
– Кто стоял в арьергарде?
– Задержать неприятеля приказано было генералу Милорадовичу. Хотя он и понимал, что сил у него слишком мало, чтобы совладать с такой армией. Но...
– А каков авангард неприятеля?
– Авангард французов составляла испытанная в боях кавалерия Мюрата. И Милорадович решил напоследок пощекотать нервы завоевателей. Он приказал адъютанту:
– Езжай немедля к Мюрату и передай ему от моего имени. Ежели французы хотят занять Москву в целости и сохранности, то пусть дадут нам время спокойно покинуть город. Иначе мы будем драться как львы, до последнего солдата. И оставим им одни развалины!
– Что же Мюрат?
– Маршал разлюбезно принял офицера и тут же велел замедлить продвижение войск. Однако выставил непременное условие: пусть наши не увозят с собой всю провизию.
– Проголодались, супостаты!
– Вскорости кавалерия Мюрата вновь придвинулась к задним рядам конницы Милорадовича. Воины наши, потупя взоры, отступали с тяжелым сердцем. В три часа пополуночи великая армия облегла Москву с запада несчетной стаей зловещих воронов. Французы пребывали в веселом настроении, пели бравые песни... Они надеялись попировать здесь всласть! Однако Бонапарт...
– Так, так... Что же Бонапарт?
– Он въехал на коне на Поклонную гору и долго любовался оттуда Москвой. Глядел в подзорную трубу на маковки церквей златоглавых да на стены древнего Кремля, восклицая: «Вот каков этот знаменитый город! Давно пора нам здесь пребывать!»
– Что же доложили ему маршалы?
– Маршалы тоже готовились праздновать победу. С захватом столицы они считали войну оконченной.
– Не то как же! Оконченной! – не на шутку разгневался Давыдов. – Держи карман шире!
– Меж тем день клонился к вечеру. Мюрат послал адъютанта к императору, дабы уведомить его, что с русскими заключено перемирие до утра. Однако Наполеон приказал выстрелом из пушки подать сигнал: «Пусть войска немедля входят в город!» И лавина с трех сторон хлынула на Белокаменную.
В волнении Давыдов вынул кисет и вновь набил табаком свою короткую трубку.
– Мюрат шел на Дорогомиловскую заставу, Понятовский – на Калужскую, а вице-король Богарне – на Тверскую. Кавалерия неслась во весь опор. Пустилась бегом пехота. Вслед за ней поспешала артиллерия. Воздух сотрясали бряцание оружия, ржанье коней, бой барабанов... «Виват император!» – кричали французы.
– Куда же направился победитель?
– Спустившись с Поклонной горы, Бонапарт остановился у Дорогомиловской заставы. Сошел с коня и стал ожидать депутацию бояр с ключами от города. Надо признать: время тянулось медленно, а депутация все не приходила. Сгорая от нетерпения, император принялся ходить взад-вперед, заложив руки за спину. Однако людей ни с ключами, ни без оных, все нет и нет. Адъютант доложил Бонапарту: «Москва пуста, ваше величество. Жители покинули дома свои...» Наполеон разгневался: «Это невероятно! – и приказал адъютантам: – Приведите мне бояр. Немедленно!»
– Неужто бояре остались в столице?
– Слушайте-ка, Денис Васильевич, далее. Спустя час посланцы вернулись и привели с собой несколько иностранцев. Наполеон обратился к одному из них: «Кто вы, сударь?» – «Я житель Москвы, – отвечал пришелец. – Француз по происхождению, типографщик Ламер». – «Выходит, мой подданный, – лицо императора озарила улыбка. – Отвечай: где сенат?» – «Выехал». – «Как выехал? – изумился император. – Куда выехал?» – «Очень испугались, когда услышали, что ваше величество идет на Москву». – «А губернатор, граф Растопчин?» – «Тоже уехал». – «Где же народ?» – «Разбежался, кто куда...» – «Кто же остался в Москве?» – «Одна чернь. Повсюду пустота и молчание». – «Быть того не может! – пуще прежнего разгневался император. – Болван! Неужели все вымерло?» – с этими словами он повернулся спиной к свите, вскочил на лошадь и крикнул: «Вперед!» Свита стояла молча, не шелохнувшись.