из сочинения партизана Дениса Давыдова…»[399]
Генерал-лейтенант барон Карл Федорович Толь, блистательный генштабист и отважный боевой офицер, любимый ученик М. И. Кутузова в кадетском корпусе, отмеченный А. В. Суворовым во время Швейцарского похода, генерал-квартирмейстер при 1-й Западной армии в 1812 году, был бесконечно далек от всякой «партизанщины» и «иррегулярности». Какие там «малые отряды», если он давно уже мыслил в масштабах армий?!
Отношение «верхов» к Денису Васильевичу казалось оскорбительным. А вроде совсем недавно была Отечественная война, и люди жили по-иному, и отношения между ними были совершенно другими… Теперь следовало привыкать к новым реалиям. Вернее, приспосабливаться к ним. Легко ли это было человеку, живущему памятью о войне и понимающему, что его уникальный боевой опыт непременно будет востребован в каких-то будущих кампаниях?
Историк, назвавший «Опыт теории партизанских действий» важнейшим из сочинений Дениса, прозорливо констатировал: «Действительно, для нас, русских, партизанская война всегда будет крайне необходима»[400].
Давыдову пришлось жертвовать своим самолюбием во имя высшей идеи, перекраивать текст, вносить исправления, подсказанные друзьями, — в особенности в тех местах, где он, по собственному своему признанию, «занесся», а затем передавать второе, как это сейчас официально пишется, — «исправленное и дополненное» издание книги Александру I. В результате того «в его (Давыдова) бумагах сохранилось подлинное извещение начальника Главного штаба Е. И. В. князя Волконского от 9 января 1822 года о том, что Государь император благодарит его за присланный им Его Величеству экземпляр сочинения его о Партизанской войне»[401]. Тем вроде бы все и ограничилось, хотя то, что написал Денис Васильевич, — это в полном смысле слова серьезнейшая военно-теоретическая работа, а отнюдь не мемуары, автор которых предлагает за образец собственный опыт, пусть даже и уникальный… После издания такой книги имя Давыдова в России (да и не только!) должно было стоять в ряду с именами Клаузевица{141} и Жомини. Однако все ограничилось благодарностью от государя за присланную книгу.
Но вот — реакция современника, боевого офицера, то есть одного из тех, кому именно адресовалась книга — гвардии капитана Ивана Бурцова, написавшего Давыдову письмо:
«Русская военная литература, как известно Вам, богата только фронтовыми уставами и прибавлениями к оным; следственно, приходится питать наставления по ремеслу нашему в сочинениях чужеземных. Я покорялся сему закону, хотя с великим негодованием: читал много, и утвердительно могу сказать, что ничего близкого, похожего даже на ваше произведение, не знаю…
Но я показал Вам точку, с которой смотрю на Опыт теории партизанского действия. Это подарок Русской армии; дань Европейскому воинству; творение равно славное и для языка и для народа Русского. Это в другом роде: Опыт теории о налогах Тургенева, коим не похвалится ни одна чужеземная литература. Тому воздавать будут хвалы политики, доколе не обрушатся столпы государственных зданий, — этому будут возносить благодарность воины, пока люди не перестанут точить штыки и отпускать сабли для гибели нарушителей покоя!
Вот, Милостивый Государь, мнение о творении Вашем соотечественника, в коем бьется сердце для славы, для блага России!..»[402]
К известному давыдовскому другу Иван Григорьевич никакого отношения не имел. Он был адъютантом генерала Киселева и состоял в Союзе благоденствия. В январе 1826 года, уже полковником, Бурцов был арестован, три месяца отсидел в крепостях и был направлен на Кавказ, в войне с турками командовал Херсонским гренадерским полком, был награжден орденом Святого Георгия IV класса, получил в апреле 1829 года генеральские эполеты, а через три месяца был смертельно ранен в бою при Байбурте — в возрасте тридцати трех лет.
Такие люди уже шли на смену Давыдову и его поколению — офицерам и генералам Наполеоновских войн. В 1814 году Бурцов был только прапорщиком, хотя и заслужил уважаемый боевой «Владимир с бантом»…
Ну а Денис Васильевич, фактически оставленный не у дел, занялся своими личными делами. Он «поселился в Москве в собственном, им купленном доме на Знаменке. Покупка этого дома обнаруживает вполне военную беззаботность и доверчивый характер моего отца. При осмотре его продавец тщательно старался не допустить его в одну комнату, ее потолок грозил ежеминутным падением. Отец мой поддался на означенную тактику продавца и не полюбопытствовал даже войти в нее. Несмотря на советы моей матери, совершил купчую и весьма довольный, немедленно переехал в дом. Он сделал из этой комнаты свой кабинет и беспечно жил там, все ожидая, когда потолок упадет»[403].
«Он отдался хлопотам по устройству собственных дел: купил дом в Москве, в Знаменском переулке, в котором жил с семьею по зимам, летние же месяцы проводил сначала в своем подмосковном селе Приютове, а потом в с. Мышецком, которое купил в 1822 г., после продажи первого за 118 тысяч. Отсюда он ездил осматривать взятое за женою в Симбирской губернии (Сызранского уезда) имение — Верхнюю Мазу, в котором впоследствии жил в последние годы жизни. Кроме того, у него еще было имение в Бугульминском уезде Оренбургской губернии, в котором было 402 души крестьян и винокуренный завод»[404].
Далее, в общем-то, в его жизни не оказывается ничего особенно интересного. Давыдов пишет. Общается с друзьями. Куда-то и зачем-то ездит. Пребывая в деревне, много охотится и, по его словам, понемногу «роется в огороде».
Александр Яковлевич Булгаков, чиновник по особым поручениям при московском генерал-губернаторе, записал 15 декабря 1821 года: «Вчера в полдень выехал Закревский… Я не поехал провожать, боясь, чтобы эта экспедиция не продолжалась дня три, а поехали многие, иные до первой станции, а иные и до Клину…»[405] В последующем внушительном списке есть и Денис Давыдов, и старый его друг — граф Федор Толстой-Американец…
Вспоминает генерал Михайловский-Данилевский, это уже 1823 год: «Говоря о московских литераторах, нельзя умолчать о Денисе Давыдове, известном партизане, военном писателе, а более еще прославившемся своими оригинальными стихотворениями. Я с ним несколько раз видался в Москве и всегда с новым удовольствием, потому что он столь же остроумен в речах, как и на бумаге. Однажды наш общий знакомый Зыбин пригласил нас на обед. Лишь только Давыдов увидел графины с водою, то закричал: „Прочь воду, она безобразит дружескую беседу“. Обед сей он украсил чтением вдохновенных своих стихов…»[406]
Зиму того же года описала в своих воспоминаниях Е. П. Соковнина, племянница Степана Бегичева, которая у него гостила:
«Почти ежедневными посетителями дяди были, между другими, князь В. Ф. Одоевский, очень еще тогда молодой, почти юноша, и товарищ его по изданию сборника „Мнемозина“ Кюхельбекер, который давал мне уроки русского и немецкого языков. Часто оживлял общество весельчак А. Н. Верстовский, который тогда написал знаменитый свой романс „Черная шаль“ и певал его с особенным выражением, своим небольшим баритоном, аккомпанируемый Грибоедовым. Остроумный и словоохотливый Денис Васильевич Давыдов сыпал острыми шутками и рассказами о былом. Понятно, что такое приятное общество, и притом с приправой лучших вин и изысканного обеда, приманивало многих посетителей»[407].
И опять — Булгаков, только это август 1824 года: «Вчера задал нам Жихарев важный обед; было человек с десяток: Ив. Ив. Дмитриев, Вяземский, Денис Давыдов, А. М. Пушкин{142}, Вьелеурский и домашние, очень было весело; только видя, что после обеда хозяин всех ведет к себе в кабинет и дал сигнал на шампанское, я ну бежать домой»[408].
В заключение темы — воспоминания князя Вяземского: Тол стой-Американец, «не знаю по каким причинам, наложил на себя эпитимию и месяцев шесть не брал в рот ничего хмельного. В самое то время совершались в Москве проводы приятеля, который отъезжал надолго. Что ни день, то прощальный обед или прощальный ужин… Наконец назначены окончательные проводы в селе Всесвятском. Дружно выпит прощальный кубок, уже дорожная повозка у крыльца. Отъезжающий приятель сел в кибитку и пустился в путь. Гости отправились обратно в город. Толстой сел в сани с Денисом Давыдовым, который (заметим мимоходом) не давал обета в трезвости. Ночь морозная и светлая. Глубокое молчание. Толстой вдруг кричит кучеру: стой! Сани остановились. Он обращается к попутчику и говорит: „Голубчик Денис, дохни на меня!“
Воля ваша, а в этом дохни много поэзии. Это целая элегия! Оно может служить содержанием к картине; был бы только живописец, который бы постиг всю истину и прелесть этой сцены и умел выразить типические личности Дениса Давыдова и Американца Толстого»[409].
Ну и хватит обо всем этом! Хотя писем, воспоминаний, дневниковых записей и прочих свидетельств современников тут можно привести десятки.
Конечно, в соответствии со своим беспокойным характером, Денис не мог долго сидеть на одном месте. Периодически он наезжал в столицу, бывал в других городах. В одну из таких поездок он встречался с Александром Пушкиным, пребывавшим тогда, что называется, в «южной ссылке». Вот как отмечено в «Летописи жизни» Александра Сергеевича: «Киев. 1821. Январь, 30 (?) — Февраль, 12 (?). Пушкин живет у H. Н. Раевского-старшего и общается с членами его семейства, с Аглаей Антоновной, Александром Львовичем и Василием Львовичем Давыдовыми, с М. Ф. Орловым, в мае помолвленным с Екатериной Николаевной Раевской, и с Д. В. Давыдовым»