Так, пацан, — произносит один из них, очевидно, старший, или более борзый. — Или ты идёшь дальше, или мы тебя сейчас убьём. Подождите-подождите, — произношу я, — вы не понимаете — у меня всё хорошо, давайте я действительно пойду, но в другую сторону, туда, куда я уже шёл. Куда ты шёл? — кричит старший, — ты застрял в дверях, люди зайти не могли. Серьёзно? — спрашиваю. — Ну, меня, очевидно, подтолкнули. Кто тебя толкал? —кричит тот же. — Ты прямо под колёса бросился, а потом в дверях застрял. Хорошо-хорошо, — произношу я, — давайте я пойду туда и ещё раз попробую, хорошо? И я действительно пытаюсь освободиться из их объятий, и уже тогда они начинают меня бить. А когда и это не помогает, то просто достают баллончики и щедро поливают меня черёмухой, сами при этом отворачиваясь. Очевидно, этот запах им не нравится.
И ты, блядь, ты — который ещё вчера делал совершенно сумасшедшие вещи в силу врождённого алкоголизма и весёлого характера — ты вдруг согласен поддержать какие-угодно репрессии и карательные операции, ты валяешься дома, читаешь криминальную хронику и болеешь не за честных в своём сумасшествии маньяков, а за генералов из ставки и костоломов из особых отделов, старый реакционный ублюдок, который забыл терпкий запах ровд. Фашизм именно так и начинается — вчерашние бойцы невидимого фронта вдруг превращаются в жирную опору для антигуманных экспериментов с действительностью и сознанием, те, кто только вчера вернулись из фронтов и окопов победителями, уже за какие-то десять-пятнадцать лет вдруг превращаются в фашистских свиней, вот в чём самая большая тайна цивилизации, общество сжирает само себя, оно тяжелеет и оседает под весом силикона, которым себя и накачивает.
— Так, — говорит один из фашистов, — выкладывай, что там у тебя в карманах.
— Не могу, — произношу. — Сначала наручники снимите.
— Не выёбывайся.
— Ну хотя бы временно снимите, я достану, а вы потом их снова наденете.
— Ну да, мы их снимем — а ты снова бежать. Давай вытягивай, а то по голове получишь.
— Вы не имеете права меня бить, — говорю я фашистам. — Я декану позвоню.
— Это мы сейчас декану позвоним, — говорят фашисты.
— Нет, это мой декан, так что я ему позвоню.
— Не пизди много, — говорят они.
Да, что-то разговор не клеится. Интересно, где у них тут газовая камера, я всё ещё плохо вижу. К тому же газ, накладываясь на выпитое мной, создаёт какие-то радужные комбинации в голове.
— Сейчас мы тебя сфотографируем.
— Это ещё зачем? — спрашиваю я.
— На память, — смеются фашисты.
— А где у вас тут газовая камера? — спрашиваю я.
— Что? — не понимают они.
— Ну, камера, — произношу я. — С газом.
— Ага, — говорят они. — И с душем. Сейчас будет.
Сейчас они меня расстреляют, — думаю я. — Ублюдки фашистские. И тут в комнату заходит полнотелый капитан, в смысле не капитан корабля, лет пятидесяти, с остатками совести в глазах и остатками бутербродов на кителе. Я понял, что это мой шанс и решил за него держаться, ну, не за китель, конечно.
Потом начинается старость, ты просто пустой изнутри, в тебе просто ничего не остаётся, тебя выдавили и всё тут, и выкинули так что можешь теперь гордиться своими протезами и медалями. Кому ты был нужен, по большом счёту, что ты делал на протяжении всего этого времени, почему тебя все ненавидят и почему ты им не можешь ответить даже этим? Где твоя ненависть? Где твоя злость? Что с тобой случилось? Во что тебя превратила система? Как же так — ты же неплохо начинал, ещё тогда, в свои 16-17, ты же был нормальным человеком, не совсем конченным и не целиком предсказуемым, что же ты так облажался, как ты посмотришь в глаза ангелам на кпп после того, как умрёшь в собственном говне, как ты им в глаза посмотришь, что ты им скажешь, они же тебя не поймут, они вообще никого не понимают, никого-никого.
— Кем же ты будешь?
— Учителем.
— Какой же из тебя учитель? Ты же пьяный весь.
Так, нужно как-то отсюда выбираться, не то этот ублюдок меня точно расстреляет. Похоже, я ошибся. На этих фашистов никогда нельзя положиться, обязательно сдадут.
— Скажите, а как вас зовут?
— Меня? Хм. Николай Иванович. Николай Иванович Плоских.
— Как?
— Плоских.
— Можно я вас просто буду Николаем Ивановичем звать?
— Валяй.
— Николай Иванович…
— Ну?
— Вы понимаете, я вообще не пью.
— Я вижу.
— Серьёзно. Не пью. Вообще.
— А что ж ты так нахуярился?
— Николай Иванович, вы понимаете… Это мой декан.
— Что декан?
— Ну, у него день рождения сегодня, понимаете?
— Ага, и весь факультет бухал, да?
— Ну, нет, конечно. Он просто попросил помочь ему переехать. В новую лабораторию.
— Какую лабораторию?
— Новую. Переехать. Там, вещи перевезти, аппаратуру.
— Аппаратуру?
— Ну да. Колбы.
— Какие колбы?
— Ну, колбы, такие, знаете, — я пытаюсь объяснить ему, как выглядит колба, но сам не могу этого вспомнить.
— Ну и что?
— Мы химики.
— Я вижу.
— Серьёзно. Знаете, колбы там разные. —(Что я к этим колбам прицепился?) — Николай Иванович…
— Ну?
— У вас же дети есть?
— Есть, — говорит Николай Иванович, поправляя свой фашистский китель. — Сын. Такой же распиздяй, как ты, — Николай Иванович, похоже, попускается. — Клей вот начал нюхать, зараза такая. Я недавно полез в тумбочку.
— Полезли в тумбочку? — не понимаю я.
— Ну, у меня там МОИ вещи, понимаешь? Полез, значит, смотрю — клея нет, я к нему — ты что, говорю, охуёк — раньше сигареты МОИ курил, теперь клей МОЙ нюхаешь?
— Ваш клей? — Я его никак не могу понять. Что он говорит?
— Я для ремонта купил, — обижается Николай Иванович. — Для ремонту, понятно? А теперь какой ремонт, без клея-то?
— Да, — произношу я.
— А обрыгался чего?
— Не знаю, Николай Иванович, у меня это что-то последнее время с носом. Сплю плохо, во сне задыхаюсь. Рыгаю вот.
— Это у тебя гланды.
— Думаете?
— Точно, гланды. Тебе их нужно вырезать.
— Вырезать?
— Ага.
— Ну да, — произношу я, — Как же я их вырежу? Что же тогда останется? Возможно, гланды, это вообще лучшее, что во мне есть.
— Эх, сынок-сынок. Что же мне с тобой делать?
— Николай Иванович…
— Ну?
— Отпустите меня. Я больше не буду.
— Да куда же я тебя отпущу? Тебя же такого через пять минут снова подберут. Эти же вот два пидараса, которые тебя притащили, и подберут. Они молодые, для них это как вражеский самолёт сбить — можно новую звёздочку на борту рисовать. Так что сиди тут. Тут ты сейчас в наибольшей безопасности. Так, сейчас, где МОИ ключи, пошли — я тебя оставлю до утра в камере.
— В газовой?
В камере темно, вдоль стен стоят две скамьи, на одной валяется чувак в кожанке, между скамьями наглухо зарешёченное окно, Николай Иванович забирает мой ремень и шнурки и оставляет меня в темноте. Я сразу же бросаюсь к окну, не может быть, — думаю, — чтобы отсюда нельзя было сбежать, из любой газовой камеры можно сбежать, очевидно, что и из этой тоже. Что ты делаешь? спрашивает чувак, поскрипывая в темноте кожанкой, да вот, говорю, хочу как-то вылезти отсюда, ага, говорит чувак, а ты подкоп сделай. А что, — произношу, — отсюда никак не вылезти? Нет, — говорит он, — никак. Только подкоп. А ты откуда знаешь? — спрашиваю. Я, — произносит он, — вот в этой самой камере сидел ещё три с половиной года назад, когда меня взяли первый раз. Ух ты, — говорю, — так ты тут свой? Ты за базаром следи, — произносит чувак, — какой я ментуре свой? Ну, извини, — произношу, — не хотел тебя обидеть. А за что тебя взяли? На киче, — поучительно произносит чувак, и его кожанка обиженно скрипит, — не спрашивают за что, на киче спрашивают — по какой статье, понял? Понял, — говорю.
Так мы с ним до утра и просидели. Он рассказывал о киче, а я думал о своём. Скамьи пахли клопами.
18.06.93 (пятница)
— Николай Иванович?
— Давай, сынок — поднимайся. Пойдём на исправительные работы.
— Бывай, — говорю я чуваку, но тот в ответ только сонно поскрипывает.
Значит, так, — Николай Иванович ведёт меня ободранными коридорами, выводит через боковые двери, я вижу, что мы попали в коридоры паспортного стола, он тоже находится в одном помещении с ровд, тут ещё совсем никого нет, никаких тебе посетителей, только две уборщицы моют коридор с двух сторон и смотрят на меня осуждающе, каждая по-своему, конечно, но осуждающе, Николай Иванович открывает ещё какие-то двери и заводит меня в большую комнату, где стоит старый холодильник и газовая плита, пол залит извёсткой, похоже тут делают ремонт, может, именно это и есть газовая камера, — думаю я, — а народ они травят, очевидно, при помощи газовой плиты.
— Значит, так, сынок, — деловито говорит Николай Иванович, — значит так.
Сейчас, — думаю, — он предложит мне засунуть голову в духовку и открутит краны.
— Я решил не звонить твоему декану. Зачем тебе эти неприятности, правильно?
— Но чтобы больше такого не было, ясно?
— Ясно.
— Значит, так, — произносит Николай Иванович, — вот твой паспорт, вот твой ремень.
— А шнурки?
— Вот, блядь, забыл. Ну, всё равно — возвращаться. Значит, так, — он, похоже, сам не знает, что ему нужно. — Видишь лампочку?
— Вижу.
— Она разбита — видишь?
Я смотрю вверх. И вправду — разбита.
— Вижу, — говорю.
— Вот, давай — выкрути её. А то я туда не вылезу. Годы МОИ уже не те.
— Выкрутить? — переспрашиваю.
— Выкрути.
— И всё?
— И всё.
— И можно идти домой?
— Ну, нет, — произносит Николай Иванович. — До вечера пересидишь, чтобы никто ничего, а там — пиздуй куда хочешь.