а урожай, всякая такая фигня, что тут говорить. И вот охотники, всё ещё чувствовали себя на охоте, вдруг решили помочь комбайнёру, не знаю, может, у них там совесть откликнулась, хотя вряд ли, наверное, им просто было по приколу справиться с таким монстром, как сельскохозяйственный комбайн «Нива»; «Нива», «Нива», — кричал Карбюратор, ему во всей этой истории, очевидно, нравилось большое количество техники, и этот его кумарной отчим тоже полез своей ногой и даже пробил тромб, и косилка закрутила своими металлическими зубами, заглатывая в свою пасть очередную порцию народного урожая, с правой ногой отчима включительно, чувака успели выдернуть назад, но уже без ноги, хотя могло быть значительно хуже. А так просто откусило по яйца, во всяком случае, так говорил Карбюратор. Я себе пытался представить, что было потом — хорошо, думал я, он уже был без ноги, его, скорее всего, повезли в больницу, хотя, как они оттуда выбирались? На комбайнах или что? Ну, да ладно. А нога? Это же доброе сельскохозяйственное нутро комбайна, как я его себе представляю, уже было набито несколькими сотнями килограммов золотистого зерна, перемешанного с хрящами и жилами отчима, плюс неорганические вещества, ну там, военный башмак, хэбэшная штанина, короче — куча сырья, интересно, что хлеборобы с этим всем добром делали, сто пудов же не высыпали, наверное же, сдали государству, это уж точно, знаю я этих подлых хлеборобов, они бы и говно собственное сдавали, если бы его кто-то принимал, и я дальше себе представлял эту выпечку и этот хлеб, короче, кровавые фантазии простого парня, знаете, как оно бывает. И вот чувак дальше жил себе, теперь уже с одной ногой, но ему, как я понял, было вполне достаточно, по крайней мере он и дальше бухал и отстреливал всё, что двигалось, просто монстр какой-то.
— Как можно застрелиться из ружья? — подаёт голос Собака. — Там же ствол длинный, на себя не направишь.
— Ну, а если рикошет? — спрашивает Вася.
— Ну да, — говорю, — он что — сначала стрелял, а потом кидался ловить пулю, или что?
— Нет, — произносит дядя Роберт. — Он ногой на курок нажал.
— У него же одной ноги не было, правда? — спрашиваю.
— Да, правой, — произносит дядя. — Он левой нажал.
— Он что — левша? — спрашивает Собака.
— Собака, — призываем мы его к совести.
— Представляете? — говорит дядя Роберт. — Его нашли, так сначала даже опознать не могли — ему же полголовы снесло. По носку узнали.
— У вас там, наверное, много одноногих охотников? — спрашиваю я, но дядя Роберт даже не обижается.
— Так где он теперь? — спрашивает Вася.
— В морге. Послезавтра похороны.
— Послезавтра?
— Да, после обеда. Они ему попробуют ещё черепушку собрать, понимаете?
— А если не соберут? — говорю.
— Не знаю, сожгут, наверное. Нужно Сашу найти, чтобы он приехал. Я уже на занятиях был, но они сказали, чтобы я тут искал.
— Тут его нет, — говорит Вася.
— А где он может быть? — спрашивает дядя Роберт.
— Ну оставайтесь, — говорю я, — подождите.
— Не могу. Меня дома ждут. Сестре нужно с похоронами помочь, потом в морг съездить, они же ему голову попробуют собрать, нужно, чтобы похоже было..
— У них что, — спрашивает Вася, — много вариантов?
— Слушайте, парни, — дядя Роберт встаёт с кейса и подходит ко мне, — найдите его. Сестра очень просила, чтобы он был. Они там не очень ладили, но его уже нет, понимаете? Это же такое. А время у вас ещё есть, до послезавтра. Найдите. Я вам тут привёз — он открывает кейс и достаёт оттуда три бутылки коньяка.
— Не надо, — говорю я.
— Да, правда — не надо, — говорит Собака и забирает коньяк.
— Найдите его, — говорит дядя Роберт и как-то согнувшись и даже не сказав до свидания выходит в коридор. Не знаю, может, он любил покойного, кто их разберёт, этих краснокожих.
Дядя Роберт — произношу я, — дядя Роберт. Какое странное имя — Роберт. Похоже на название какого-то журнала для геев.
— Ну, что скажешь?
— Не знаю. Стрёмно.
— Что стрёмно?
— Ну, этот дядя Роберт. Киллер какой-то.
— По-моему, он пидар.
— Думаешь?
— Точно пидар. Ты видел его кейс?
— Да…
— Что делать будем?
— Не знаю.
— Может, поищем Карбюратора?
— Где ты его найдёшь? На занятиях его нет. Я не знаю, где он ещё бывает.
— А у него, кроме нас, знакомые есть?
— Понятия не имею.
— Да…
— Ещё дядя этот. Пидар.
— Точно.
— Карбюратор расстроится.
— Думаешь?
— Точно расстроится. Всё-таки отец.
— Отчим.
— Один хуй.
— Карбюратор его не любил.
— Ну всё равно — семья. Такие вещи, знаешь, они на самом деле вставляют.
— Да ничего они не вставляют, — говорю я. — Я, конечно, ничего против не имею — там семья, родители, всё нормально, я к этому нормально отношусь. Просто это на самом деле не так уже и важно, как кажется, это такая фишка, что все только говорят — семья, семья, а на самом деле всем по хую, собираются только на похоронах и поминках, и всё. Понимаешь?
— Ну, нет, — говорит Вася. — Я не согласен. Я своих родителей люблю.
— Ты их когда в последний раз видел?
— Какая разница? — произносит Вася. — Мне их не нужно видеть, чтобы любить.
— Слушай, — вдруг говорит ему Собака, — а ты можешь представить себя на похоронах у своих родителей?
— Ты что — ёбнулся? — обижается Вася. — Что ты несёшь?
— Да так, — произносит Собака, — ничего. А вот меня на похороны, наверное, и не пригласят, ну, в смысле, если они загнутся.
— А как ты себе это представляешь? — спрашиваю я. — Тебе что — нужно поздравительную телеграмму присылать: «Дорогой Собака Павлов, приезжай — на двух евреев стало меньше!»?
— Ну, я не об этом.
— А о чём?
— Не знаю, просто я думаю, если с ними что-то случится, всё равно свалят на меня, они привыкли всё валить на меня.
— Просто ты антисемит, — говорю я.
— Всё равно, — произносит Вася, — тут ты гонишь. По-своему это прикольно.
— Что, — говорю, — поминки?
— Нет, ну там родители, семья. Я вот разгребу тут всё и обязательно свалю домой. У меня мама в Черкассах.
— Понимаешь, — говорю я ему, я на самом деле ничего не имею против. Семья так семья, мама так мама. Понимаешь, мы когда-то с братом, ещё когда я в школу ходил, обчистили один дворец культуры, небольшой такой. Вынесли аппаратуру.
— Для чего?
— Не знаю, просто — пёрло нас, решили что-то обчистить. Вытащили несколько усилителей, примочки там разные, даже часть барабанной установки, прикинь.
— Ну, и что вы с ними делали?
— Продали. В другой дворец культуры. Там даже не спрашивали откуда это у нас, лохи. Мы в принципе дёшево продали, потому и спрашивать было без понта. Продали. А потом пошли в магазин и накупили дисков.
— Дисков?
— Да. Кучу винила, ещё у чувака, ну, который всё это продавал, под прилавком был фирменный «Депеш Мод», прикинь, у них тогда только вышел двойной лайфовый альбом. «101» называется. Ну, мы и выкинули на него кучу бабок.
— Серьёзно?
— Ну. А самое прикольное знаешь что?
— Что?
— Это было вообще единственное, что мы с братом купили ВМЕСТЕ.
Срань, что делать, я бы его и не искал. Для чего это ему нужно, и покойному — для чего это нужно, он ему и живому не сильно нужен был, а теперь — так и вообще, он теперь где-то по дороге в свою Валгаллу, ковыляет сквозь космический мрак на своей единственной ноге и лишь ангелы, стоя вдоль дороги, салютуют ему, беря под козырёк и оголяя оборванные в боях верхние конечности, покойный, бесспорно, должен попасть в рай для инвалидов, должно же быть там какое-то разделение, не запускают же их всех через одни ворота, хотя — откуда мне знать. В самом деле, откуда мне знать, может как раз худые и долговязые ангелы в эсэсовских шлемах со шмайссерами наперевес собирают и здоровых, и инвалидов перед огромными сияющими вратами, на какой шрифтом Родченка написано «Труд освобождает», собирают всех в кучу, кто пытается сбежать — того просто пристреливают и оттаскивают в соседние тучи, наконец выходит святой Пётр, такой Буратино с большим золотым ключом, открывает врата и ангелы начинает загонять туда массовку, заталкивают их и уже там, во внутреннем дворике долбанного рая, делят на колонны и ведут разными дорогами, каждая из которых, однако, непременно заканчивается большой газовой камерой.
А потому у чувака есть ещё двое суток, чтобы дойти до своей конечной и остановиться навеки в депо, сдав оружие ангелам и получив от них большой железный крест за героизм на восточном фронте. То, что он добровольно вывалил свои мозги на кухонный пол, ни о чём не свидетельствует — бывают в жизни такие моменты, когда наивысшей добродетелью и наибольшим моральным поступком есть освобождение окружающих от своего присутствия, такие вещи понимать надо.
Правда, есть один район, как раз за новым цирком, от реки и до самой железной дороги, квадратные километры непролазного частного сектора, сразу за которым начинаются заводы, так бы сказать — старые фабричные предместья, летом там вообще на улицах никого не встретишь, где они все деваются я не знаю, но можно часами бродить по песку и щебню и никого не встретить, я уже молчу, что там делается зимой. Я к чему веду — там живёт наш друг Чапай, он обитает в мастерской при заводе, который производит снаряжение для шахтёров, в смысле не отбойные молотки, а там разные лампы, фонари, ну и так далее — что там может понадобиться шахтёрам под настроение, Чапай говорит, что его дед строил этот завод, у них это вроде как традиция такая семейная, папа Чапая спился несколько лет назад и лечился где-то на дурке, Чапай время от времени ездил к нему, проведать, привозил свежее белье и прессу, передавал приветы от бригадира, такие вот вещи, они жили в одном из бараков как раз над речкой, но бараки начали сносить, а поскольку Чапай-отец ещё в восьмидесятых пропил все документы включительно с накладными на дедушкины георгиевские кресты и ордены трудового красного знамени, то переселять их никто никуда, конечно, не собирался, Чапай-джуниор, как сын полка, пошёл к директору тогда ещё нормального советского завода и попросился взять его в цех, типа по отцовской линии, династия там и так далее, Чапай на такие вещи вёлся, думаю, он уже и в дурке успел себе место забронировать, в одной палате с папой, такая бы вышла палата передовиков производства, к ним бы приходили на экскурсии пионерские дружины, слушали бы их депрессивно-маниакальные воспоминания и оставляли бы им на тумбочках свёртки с апельсинами, печеньем и денатуратом. Представители сильных профессий должны умирать красиво, это только разная интеллигентская поебень может захлёбываться в помоях и мучиться от геморроя, а настоящие мужчины, которые сжимают в своих десницах, что там они сжимают в своих десницах, вот, которые сжимают в десницах рычаги от основных механизмов этой жизни — они должны сгорать на производстве, героически падать на горячие полы литейных цехов, обрывая собственный рабочий стаж, умирать от белой горячки и перепоя, от разного там бытового травматизма, если белую горячку можно считать бытовым травматизмом.